Сейчас Кэп едва стоит на ногах, и уложить его не составит труда. Один только залп из ладони. Вот только пока-еще-не-покойник снова рушит все планы. Толчок слабее подножки, но Кэпу хватает. Кэп хватает его поперек и со всей дури швыряет о стену. Щит поднимается вверх и опускается вниз снова и снова. Опять.
Тони не больно. Тони чувствует, как его костюм умирает. Тони почти невредим. Ссадина на лице и порезы ни в счет. И не такое бывало. Всего на секунду представит — один удар чуть повыше, и голову с плеч Железного человека долой.
Стив замирает. Смотрит с ужасом будто. Так, словно мысли прочел. Так, словно сам собирался…
Роджерс выдирает щит из обломков костюма, помогает своему Баки подняться. В груди у Тони печет. Там будто небольшой костер развели или плеснули порядочно магмы.
— Щит не твой. Не заслужил, — хрипит Тони Старк ему в спину.
Щит, который сделал отец, а этот упырь забрал его жизнь, и теперь ты посмеешь?..
Глухой удар об пол, шаги, тишина. И только снежинки кружатся вокруг, да ветер ледяной задувает. Пустота. Тони Старк где-то посредине Сибири в том, что осталось от лучшего из костюмов. Рядом — щит Капитана Америки из вибраниума. Кажется игрушкой, что бросил ребенок, всласть наигравшись.
Мгла снаружи все тревожнее, гуще.
Очень хочется спать. Кровь из порезов льется на руки.
“Прости меня, Тони. Прости, я иначе не мог. Я всегда его выбирал. Я всегда его выбираю. Прости меня, Тони. Прощай”, — слышит где-то в своей голове.
Может, просто буря завывает снаружи.
========== 6. Клинт/Пьетро ==========
У них почти ни мгновения передышки в этой безумной гонке против сорвавшегося с привязи ИИ. Железки с набором микросхем, возомнившей себя спасителем мира. Альтрон множит сущности быстрее, чем плодятся кролики на какой-нибудь ферме в Техасе, и они должны торопиться, пока этот мир еще существует, пока они еще могут сделать хоть что-то.
У них ни секунды свободной, но Пьетро принимает чашку крепкого кофе из теплых рук. Пальцы встречаются на один только миг, и его прошибает мгновенно. Разрядом вдоль позвонков, молнией к каждому из нервных окончаний, контрольным — в мозг.
Скрипнет зубами. Так не должно быть. Так не правильно. Не он, не сейчас. Выдавит скупо:
— Спасибо.
— Пустяки. Бодрость духа нам всем еще пригодится, как и силы, — Клинт отходит к окну, поправляя лук за спиной.
Оттянет вниз пару планок, вглядываясь в клубы пыли на заброшенной трассе, подсвеченной нежно-розовым из-за солнца, почти нырнувшего за горизонт. Пьетро зависает на длинных мозолистых пальцах. Он видел так часто их, натягивающими тетиву. Он представлял, как эти пальцы могли бы… он и сейчас представляет.
У них ни свободной секунды, но Пьетро пьет свой напиток, закрывая глаза. Черный кофе с одной только щепоткой корицы, что Клинт для него приготовил. Клинт… варил для него.
Возможно, он думает очень уж громко, но Ванда в другой части дома отчетливо фыркает и наверняка прямо сейчас закатила глаза. Ванда… она всегда понимает. Это не значит, что она должна одобрять.
— Ты — полный придурок, братишка. Нашел тоже время, — раздастся беззлобно в его голове без намека на ожидание хоть какого ответа.
— Я пылью здесь вся пропиталась, пойду подышу, осмотрюсь. Мальчики, не скучайте, — накинет что-то на плечи и растворится в ночи, не дожидаясь ни одобрения, ни упрека.
Клинт отойдет от окна, и жалюзи громко щелкнут, возвращаясь на место. Как спуск курка в тишине. Как свист стрелы, что летит к своей цели. Летит, чтобы пронзить чье-то сердце насквозь. Сердце, что больше никогда не срастется.
— Она та еще штучка, я прав? Смертельно красива, умна и строптива, — Пьетро не видит его лица, но улыбку безошибочно ловит. И тотчас что-то, так похожее на раскаленный клинок, втыкается куда-то меж ребер. Слева. Точно между четвертым и пятым.
— А ты что ли запал? — и откуда силы на веселый голос, подъебку? Только глаза наливаются ртутью, только в горле — кислый комок. — Учти, я не позволю крутить шашни с сестрой, она тебе не какая-то там…
— У меня жена и дети, вообще-то. Можешь выключить цербера. Я твою сестру не трону, и в мыслях не было.
Не было и быть не могло. Слишком честен Клинт Бартон, слишком порядочен. Слишком — до тошнотворного — чист. Пьетро не знает, как мог, как п о л у ч и л о с ь запасть на такого.
Здесь свет приглушен, почти полумрак. Здесь приходится взгляд напрягать, чтобы разглядеть его силуэт, что замер у пыльного стеллажа, заваленного какими-то гербариями и подшивками журналов, кажется, родом из прошлого века.
Ночью все кошки серы, и они сейчас тут одни. Он мог бы шагнуть к нему и ткнуться губами в макушку. Он мог бы опустить ладони на плечи, шепнуть: “Пожалуйста, Клинт”.
Пожалуйста, Клинт, одна только ночь. Ты и я здесь, на краю жизни. Ты и я за мгновение до смерти. Ты и я, и никто никогда не узнает. Кроме Ванды, конечно, но Ванда ни в счет.
“У меня жена и дети вообще-то…”
Но я не хочу… не посмею даже мечтать, чтобы это было всегда. Одна только ночь. Только раз.
Так мало… так жалко.
Кажется, вспотели ладони, но он даже шевельнуться не может. Стоит — остолоп — и просто смотрит на чужую напряженную спину.
— Не думай, что я глупее, чем есть, — подает наконец-то голос, что кажется чуть ниже, более хриплым. Что царапает по загривку и ниже, к спине. — Меня Соколиным Глазом прозвали не только за меткость. Я… Пьетро, я вижу, как смотришь, как дышишь. Вот прямо сейчас, кажется, вижу, как мысли роятся в твоей голове… — Пауза. Выдох. — Не надо…
Тихо-тихо говорит, ни намека на жалость или отголоски вины. Просто беседа с не очень чтоб близким другом о погоде, футболе, о чем угодно, чтобы время убить. Ни одной эмоции не прорвется сквозь броню, ни малейшего всплеска.
У Пьетро ногти так сильно впились в ладони. Наверняка, останутся царапины или, может быть, тонкие шрамы. У него вся душа изнутри в таких вот… Он давно, он с самого детства привык, что внутри что-то беспрестанно ноет, болит…
Выдавить кривую ухмылку, бросить небрежно, собирая струйки крови из порезов в ладонь:
— Не придавай слишком много значения простому влечению. Это просто гормоны, забей, не умру.
Глаза холодные, как лед, застывший миллионы лет назад под вековыми снегами. Глаза очень близко… и когда успел подойти? Губы опаляет горячим дыханием.
Смотрит — Пьетро понимает — ни единому слову не верит.
— Я сделал бы что-нибудь с этим, если бы мог. Пьетро, что угодно. А ты… не притворяйся кем-то другим, не бойся, что тебя назовут слабым, этот страх ослабляет тебя.
— Я ничего не боюсь…
Губы… губы так близко. И чужое дыхание глотает, как воду после затянувшейся жажды. Если лишь на миллиметр качнуться навстречу. Всего только раз. Всего лишь на пробу.
“Пожалуйста, Клинт. Ведь это так мало. На самом деле это — сущий пустяк”.
— Прости меня, мальчик, — ладони лягут на плечи, отстраняя от себя аккуратно. Пьетро закроет глаза. Его трясет, как в ознобе, и зуб не попадает на зуб.
Кажется, хлопнет дверь в глубине темной квартиры. Кажется, он больше не слышит ни второго дыхания, ни осторожных шагов. Горло сдавило, сил нету просто вдохнуть. Как астма когда-то в детстве, как приступ.
“Дыши Пьетро, пытайся дышать. Сейчас все пройдет…”
*
Оранжевый огонек в полном мраке. Мужчина опустится рядом, молча достанет сигарету из предложенной пачки.
— Ты вроде не куришь. Или я что-то напутал?
— Ты вроде как тоже. Близнец всегда чувствует боль своего близнеца. Я не могу ничего сделать, и это меня убивает.
— Мне жаль.
— Мне тоже. Но… Пьетро вляпался в тебя так внезапно. Я ничего не успела понять, а когда… уже было поздно.
— Скажи, что он будет в порядке. Он на самом деле славный парнишка.
— Конечно, он будет. Просто нужно время и как можно меньше тебя.
— Я уеду, как только мы одолеем Альтрона.
— Знаю. И мне остается молиться, чтобы после лекарство нашлось. Давай пока просто постараемся выжить. В с е вместе.
— Согласен.
Дымом — в вены. Дымом — в черное небо. Капельки звезд застыли там, в вышине, точно ртутные слезы. Мальчишка в пустой и пыльной квартире громко дышит, не открывая глаза.
Утром им — в бой. Утром будет новый день и новые силы. Утром… если это утро наступит для них.
========== 7. Тони/Питер ==========
Он находит его на исходе четвертого года. В Лондоне дождь и туман. Питер стоит на мосту и смотрит, как катит свои тяжелые свинцовые воды неторопливая Темза.
На нем разношенные кеды и капюшон на влажных кудрях. У него капли дождя на носу и стиснутые в кулаки руки — в глубоких карманах. И холодные губы — тонкой полоской, как нитка. Под глазами круги — будто неделю нормально не спал. Будто не получается найти свое место.
“Мне больно… мистер Старк… я не хочу умирать…”
Это было? Это могло быть просто сном? Или одной из граней реальностей, которыми Танос играет сейчас, как кости бросает. Это могло быть? Мальчишка, что рассыпался в прах у него на руках. Мальчишка, что цеплялся немеющими пальцами и шептал, шептал. Он шептал, даже когда губ уже не осталось.
“Мистер Старк… так больно… мне страшно”
Это было? Это был просто бред?
Но почему тогда все эти годы Тони Старк рыщет по странам и городам, как безумный? Он вглядывается в лица, пытаясь сверить черты. Пытаясь разглядеть, узнать того, кого быть в живых просто не может…
Сейчас он стоит на мосту.
Сейчас он стоит и смотрит на волны.
Стоит. Прямо здесь. Питер Паркер. Ответом и целой сотней новых вопросов.
Тони… Тони чувствует, как льдинки царапают горло, как мост плывет под ногами, как качается и скрипит.
Питер Паркер.
— Питер… — получается хрипло, как будто долго кричал под дождем вот на этом самом мосту. Как будто запрокидывал горло в небо. Как будто связки покрылись инеем, даже льдом. — Питер, как же это возможно?
Мальчишка вздрогнет, роняя наушники, обернется к нему. В его глазах — только пленка дождя и что-то сродни вежливому удивлению, что так быстро, почти за мгновение сменяется диким восторгом, когда он его узнает.
— Мистер Старк!? Обалдеть? Правда вы? Ни фига же себе?! А откуда вы знаете меня? Хотя, наверное, это тетя Мэй постаралась? Ведь вы же не он? То есть, не так. Не совсем. Наверняка какой-то двойник. Да пофиг. А можно нам селфи? Вот же Нед обалдеет….
Пацан будет долго трындеть и прыгать вокруг, как сайгак. Пацан будет фотать его беспрестанно и выпросит даже автограф. Тони… через пару минут отомрет и выдавит что-то из себя про кофейню, где сухо и нет толп этих туристов. А там кружку с дымящимся кофе так сильно, задумавшись, стиснет, что та немедленно треснет, плеснет кипятком на ладони…
Питер. Питер Паркер. Живой.
Так больно. Там, в сердце, которое очень давно почти прошили навылет шрапнелью.
— А вы ведь, наверное, что-то хотели? Ох, тетя всегда говорит, что я очень много болтаю…
“Вы что-то хотели?”
Для начала узнать, как такое возможно. Ты жив, ты здесь и не помнишь ни мига. Ты жив, ты не умер… живой…
— Мистер Старк?
— Да… извини, задумался просто. Ты что-то сказал?
— Вы меня зачем-то искали…
— Стажировка… ты выиграл грант…
— Стажировка у Старка? Ух ты, как круто… и вы приехали сами?
— Да, просто был здесь по делам…
Ты жив, и ты дышишь… и боже… пускай ты не помнишь ни мига. Я сделаю все… я найду, как вернуть остальных. Никуда больше, Питер… никуда… никогда.
========== 8. Клинт/Наташа ==========
— Это неправильно, Бартон, — ее волосы, как застывший огонь, ее голос острее клинка, которым рубит врагов направо-налево, не жалея, не оборачиваясь на горы мертвых тел позади.
Клинт чувствует тепло ее кожи, когда опускает ладонь на запястье. Туда, где нет метки с именем “Клинтон”. Туда, где только плотный рубец змеится, так напоминая клеймо. В Красной комнате, где ее обучали, метки удаляют задолго до инициации, еще на самом первом этапе. Ничто не должно отвлекать от миссии. И так все становится проще. Конечно же, даже убийства.
— Я был уверен, что тебя уже нет. Когда метка поблекла, мне сказали…
…ему сказали, что соулмейт уже мертв. Ведь никто из гражданских не мог знать о технологиях, навсегда и полностью убирающих метку, глушащих связь. Это было… казалось всегда невозможным.
— Меня отправили, чтобы убить тебя. Они тоже не знали.
— Ты оставил мне жизнь и привел меня в Щ.И.Т. Два года прошло…
— Я не смог бы иначе. Они ослабили связь, но ее отголоски где-то внутри… я не смог бы даже поднять руку, не то что натянуть тетиву.
Его пальцы путаются в ее волосах, обводят линию скулы, ложатся на губы. Наташа опускает ресницы.
Вдох-выдох.
Это пройдет. Это всего лишь шок, изумление. Соулмейт ее отыскал, смог найти и, как оказалось, узнать — такую ущербную, сломанную, без метки. Отыскал, а теперь вот решил расставить все точки над i.
Зачем? Зачем же ты все усложняешь?
— Я сразу узнал тебя, Нат, — он шепчет так хрипло, он выдыхает, а на ее теле все волоски поднимаются дыбом, и огненная плеть — точно вдоль позвонков. — Я не мог думать и не получалось дышать. Я смотрел и тонул, умирал. Я не смогу… если тебя не будет рядом, не станет.
Ты мне н у ж н а . Ты — моя жизнь, ты — мой воздух и смысл.
У него пальцы трясутся и губы белеют. Он тянется, не в силах запретить себе отступить. Он тянется… ближе… он ждал ее… боже… всю свою жизнь, все эти бесконечно длинные годы.
Он ждал, но был уверен, что ее нет и не будет. Он встретил Лору и построил ей дом. У них Купер и Лила, и еще один малыш на подходе. У них тихая, уютная жизнь, и свою жену он считает лучшей из смертных, своим добрым другом, вот только все это… немного не то. И метка — черная аккуратная вязь на запястье, где русскими буквами это имя: Наташа. Метка зудит и горит с того дня, как он встретил ее, как умер, как снова родился…
Она отодвинется чуть, и его губы скользнут по самому краешку рта. И уже это прошибает разрядом. Влага собирается в уголках глаз.
Там, в Красной комнате они сломали не только ее жизнь и судьбу. Они и его сделали каким-то неполноценным, калекой.
— Это неправильно, Бартон. У тебя самая чудесная в мире Лора и малыши. Я ваш друг — твой и ее. И это не изменится, слышишь?
— Я никогда не смогу не думать, не помнить… — ему дышать очень сложно. У него под ребрами — будто черная пропасть и черный огонь. Безнадега.
— Ты не видел мою метку, ведь так? Да и сама я давно уж не помню, что там было… чье имя. Это — прошлое. Его уже нет.
Она не отводит глаза. Она смотрит пристально. Будто внушает. Она не отводит глаза. Клинт точно знает, что она ему врет. Она помнит, думает… она чувствует тоже.
— Я люблю тебя.
— Ты любишь Лору. Все остальное — наваждение, морок. Все остальное пройдет. Мы попросим Фьюри, они заберут твою память, и ты никогда не узнаешь, что что-то…
… что что-то могло между нами случиться. Что я тоже… что только твоя.
— Наташа…
— Ты знаешь, что это единственный выход. Что только так и будет правильно, честно. Лора не заслужила… и дети.
У него кончики ресниц слиплись от влаги. Он зажмурится сильно, голову сдавит руками. Ее рука — на затылке. Как будто делится силой.
— Скажи мне. Скажи мне, Наташа. Если я все это забуду…
— Не заставляй меня рвать свою душу. От нее и так давно — одни уж ошметки. Пожалуйста, Бартон.
— Не так… ты же знаешь.
— Прошу тебя, Клинт…
Я люблю… я даже не знаю, как буду жить где-то рядом, дышать… не [с] тобой.
А он тянет ее на себя и целует. Погружается в нее с головой, он растворяется, тонет. Он задыхается, потому что это первый раз и последний. Он умирает, потому что все остальное — суррогат и подделка. Все остальное — совсем не она. Та самая, что была создана для него высшей силой. Его половинка. Судьба. Он целует, не обращая внимания на то, как кулачки колотят по плечам и спине, как она напрягается точно струна, как пытается высвободиться, отпрянуть. Он целует ее глубоко, и через восемь секунд она… отвечает. Она отвечает, и губам так солоно, мокро. Она отвечает.