Один только раз.
— Я попрошу Фьюри…
— Не надо. Уже все готово.
Она вжимается лицом в изгиб его шеи, когда там, за стеной Ник нажимает на кнопку. Волны излучения пронзают обоих. Излучение, что подействует лишь на него, потому что в ее жизни была Красная комната. Потому что она — как подопытный кролик. Потому что они изменили ее. Потому что она — идеальный солдат, потому что ее кости — экран от любого излучения.
Вдох-выдох.
Не думай.
Так правильно. Так хорошо.
*
— Слушай, что с нами случилось?
Клинт моргает как-то солово, пытаясь сфокусировать взгляд. Наташа закончила с револьвером и чистит клинок. Повернется к нему спокойно и твердо.
— Кажется, в этот раз тебя почти одолели. Хорошо, что я была рядом.
— На то ты и мой напарник. Мой лучший друг.
— Не подлизывайся, солдат. Еще немного, и по кусочкам бы тебя собирала. Что я скажу Лоре и детям, если однажды тебя все же убьют?
— Что я всех вас любил до конца… Ладно, похоже нам пора убираться отсюда, пока Фьюри не решил отменить этот отпуск. Ты же нас навестишь? Лора испечет яблочный пирог, а Лила и Купер опять раздерутся за право заграбастать тебя в личное пользование.
— Ну, конечно…
Очень холодно. Очень щиплет в глаза и ломит в груди. Холодно, боже.
Ничего, солдат, ничего…
Ничего не должно помешать.
Черная вдова.
Такая ирония, правда?
*
Около месяца спустя.
— Как себя чувствует наша Нат?
Наташа опускает ладони на огромный живот Лоры Бартон. Наташа чувствует, как руки трясутся. В горле комок. Это такое невероятное чудо. Недоступное ей. Никогда.
— Натаниэль, — сконфуженно будто извиняется Лора. Наташа шепчет: “предатель” в самый живот.
А потом Клинт у окошка смеется, и провода будто рвутся в груди. Те самые, что давно заменили и вены, и капилляры. По которым импульсы бегут вместо крови. Она ведь уже давно не живая, вы знали?
Купер и Лила вторят отцу, и он их подхватит на руки, закружит. Наташа опускает ресницы и дышит.
Вдох-выдох.
Не думай.
Не помни, как эти руки прижимали к себе. Как выносили бережно из гущи сражения, покрытую кровью и сажей, вся — сплошная кровоточащая рана. Как шептал что-то в самый висок, поминутно сбиваясь, а вокруг падали стены. Вокруг умирали.
“Наташа, держись. Я без тебя не смогу”
“Я тоже, Клинт. Не в этой Вселенной”
“Ты же лучший друг для нас с Лорой. Ты наша семья”
А она так хотела быть просто счастливой. Она так хотела никогда не влюбляться. Она так хотела… не вышло.
— Спасибо, что спас жизнь мне тогда.
— Спасибо, что не бросила нас.
Это больно. Видеть, как Клинт дарит нежность не ей. И это единственно правильно. Верно.
Ночью, когда семейство уснет, она тихо спустится по ступеням, всмотрится в черную, безлунную ночь.
Впереди ждет снова дорога.
Скорее всего, она не заметит, как колыхнется занавеска в окне на втором этаже. Не почувствует горький взгляд в свою спину. Скорее всего, она не обернется ни разу и никогда не узнает, что Клинт не заснул до рассвета. Опять.
Сон бежит от него, когда Наташа уходит, растворяясь в ночи. Как будто кто-то шепчет из тьмы: “Ты больше ее не увидишь. Не жди, не надейся”.
========== 9. Тони/Наташа ==========
Комментарий к 9. Тони/Наташа
+ Стони, Стаки, Старкер, Клинташа
Она осторожно промокает его раны на скулах каким-то бинтом, смоченным едкой жижей. Тони не дергается, позволяет ей, но шипит. Тони больно. У Тони не только кровь на лице и в сердце осколки. У Тони вся душа в проклятых незаживающих язвах, что сукровицей сочатся при каждом движении.
– Сейчас. Потерпи.
Конечно, а что еще ему остается?
Она нашла его на этой заброшенной базе “Гидры” в Сибири, когда раскуроченный костюм уже покрылся корочкой льда, когда Железный человек почти превратился тут в экспонат – неподвижную мумию, памятник минувшей эпохе. Примчалась в вечернем платье, с укладкой и в этих своих нелепо-милых сережках. У Тони смех булькает где-то в груди, так и замерзает там же очередной острой глыбой с краями, как бритва.
– Тони, ты должен понять…
Она говорит осторожно, и в голосе ее – непривычные сочувствие, жалость. В тоне ее столько понимания и, наверное, муки. Его все сильнее тошнит, и перед глазами круги.
– Романофф, не думаю, что мне интересно.
Он едкий, колючий, он весь – это железо и лед. Он – это ржа, что изнутри разъедает. Он – человек, который никогда не признает ошибку. Он – это тот, у кого слабостей попросту нет.
– Меня Стив прислал, он места себе не находит.
А то он не понял, конечно. Какие, блять, могли быть еще варианты?
– Что, удосужился оторваться от своего психопата-убийцы и даже вспомнил твой номер? Ну, надо же. Я-то думал, ему мозги совсем напрочь отшибло. Или они вытекли у него вместе со спермой…
Нет, говорить об этом не больно. Нет, это не было шоком – видеть, как Зимний Солдат убивает отца, следом – мать. Видеть и понимать, что Стив, сука, знал все это время. Видеть, что он выбирает опять не е г о.
“Это был не он, Тони. Ему промыли мозги. Он – мой лучший друг, понимаешь? Я всегда его выбирал…”
“Все это время им был я. Я был тем, кто оставался рядом с тобою”.
– Тони, это же Баки. Они были вместе еще до того, как мы оба появились на свет. Он иначе не мог. Я тебя понимаю, но больше у Стива никого не осталось.
– Какая ирония. Все это время у него оставался я.
– Но он любит его.
Он его любит.
Кажется, в Афганистане, когда Тони Старк висел на краю, когда осколки снаряда подбирались к сердцу все ближе. Кажется, он был более целым даже тогда.
Стив Роджерс любит своего больного солдата. Стив Роджерс снова сделал свой выбор и снова ушел.
“Тони, я всегда его выбирал”.
– Это больно.
– Что ты знаешь об этом, вдова?
Та, по щелчку пальцев которой вершится история. Та, что заполучит любого, не особо даже стараясь. Та, чья роковая красота уже свела на тот свет стольких…
– Больше, чем я бы хотела. Не будем сейчас обо мне, – ее пальцы ласковые, будто с ребенком. Его раны – они уже не саднят. И Тони понимает вдруг – касается не там и не так, и вообще она ближе, чем нужно.
Дыхание рывком на щеке. Не по-женски сильные руки помогают чуть приподняться, снять прочь куски раскуроченного Кэпом костюма.
– Что ты делаешь, Нат?
– А ты хотел бы вернуться домой в таком виде? Боюсь, Питера хватит удар. Пожалей психику хотя бы ребенка.
Ребенка, ну как же. Ребенка, который, как плесень, как вирус, что пришел в его жизнь, в его дом и остался. Заполнил все пространство собой.
“Мистер Старк, вам же здесь одиноко и пусто. А я могу присмотреть. Ну, в крайнем случае, заказать пиццу или китайской еды. А если в лаборатории что-то взорвется…”
Он смотрел так преданно глазами огромными, как у лани. Он так на самом деле достал, а Тони, должно быть, просто привык… или боялся, что замуруется один в этом доме-замке, как в склепе… Позволил ему, не мешал… Пока Стив Роджерс болтался по свету, искал того, кто не должен был оставаться в живых.
“Мистер Старк, пожалуйста, мне так нужно…”
“Питер, что ты творишь?! Нет, Питер! Не смей!”
“Мистер Старк, я только… вам понравится, правда…”
“Несносный ребенок… сегодня же выставлю прочь…”
Черт возьми, когда все это вдруг стало таким охренительно сложным? Ведь проще создать новый мини-реактор и научить весь десяток железных костюмов танцевать ча-ча-ча…
– Этот ребенок сведет меня однажды в могилу.
– Тони, мальчик влюблен…
– Это юность, гормоны. Это пройдет.
– Но ведь у тебя не прошло.
Тоже правда. Туше.
Наташа осторожно стянет прочь еще один раздробленный кусок изувеченного костюма – тот, что точно над сердцем. Прижмет к исцарапанной коже ладонь, от которой тепло и ссадины чуть меньше ноют.
– Наташа…
– Покажи, где кончается броня и начинается кожа? – ее голос охрип, а глаза блестят неестественно-ярко. Она наклонится ближе, скользнув по губам языком. – Покажи, что мы тоже живые. Что нас не так-то просто сломать.
Их первый поцелуй с привкусом пороха, крови. Их первый раз – на разрушенной базе, затерянной где-то в снегах. Их первый раз – в сжимающемся кольце бойцов русской разведки.
Их первый раз – безумие чистой воды.
Их первый раз, безусловно, станет последним.
– Я знаю, что это такое, когда он уходит от тебя не с тобой. Я знаю, Тони, каков на вкус пепел. Я просто радуюсь, что он где-то… живой, что я могу звать его другом и видеть улыбку. Я знаю… и ты научишься тоже…
– Но я не хочу.
– Но другого выхода нет.
Он рвет ее платье, и пальцы до синяков сжимают молочные бедра. Она откидывается назад и опускает ресницы. Ее волосы здесь, в темноте, светят ярче огня. Она горячая внутри и снаружи, она обжигает пламенем, она сжигает дотла.
В ней так много отчаяния, которое запекается коркой. В ней так много боли, она полна ею вся, до краев, и он пьет, не боясь захлебнуться. Он делит сейчас это все на двоих. Это все, что никогда не проникнет за пределы этой базы, Сибири. Это все, что навсегда останется похороненным в России, в снегах.
========== 10. Баки/Питер (бромансом, другие перйинги) ==========
Комментарий к 10. Баки/Питер (бромансом, другие перйинги)
еще тут упоминаются Стони, Стаки, Тони/Пеппер, Старкер
— Можно, я у тебя поживу?
Питер заявляется в конце сентября с рюкзаком на плече и грохочущими басами в проводах, затыкающих уши. Баки флегматично пожимает плечами и вспоминает номер доставщика пиццы: выглядит пацан охрененно голодным.
Питер уплетает за троих, подбирая с тарелки свалившиеся кусочки анчоусов и маслины. Колу выпивает сразу залпом бутылку и, наконец, прекращает жевать. Смотрит чуть снизу и чуть виновато.
— Прости, что вот так вот вломился, — ни намека на раскаяние, конечно. — Тетя Мэй думает, я на стажировке у Старка. Осточертело мне в Штатах. Вот Лондон — это мое. Ты же тоже однажды бросил все и уехал? Бак, не сдавай меня, ладно? Они меня домой потащат, как за шкирку котенка. А я, на минутку, сам Человек-паук, не кто-то им там.
— Оставайся, сколько захочешь. Мне не будешь мешать.
Все так же — без единой эмоции идет искать запасные подушки, белье.
Почему бы и нет? У него есть лишняя комната, а Питер… неугомонный пацан, что, кажется, стал чуть более тусклым и будто припорошенный пылью… Возможно, Питер поможет как-нибудь вспомнить, что он, Баки Барнс, тоже живой? Хотя до сих пор, с той минуты, когда память вернулась, он в этом столетии — как в фантастических книжках, которые в детстве читали со Стивом запоем и все мечтали о полетах куда-нибудь к Альфе Центавра, о космических гонках и бластерах, об инопланетных красотках в скафандрах. Об инопланетных красотках… конечно.
— А чего у тебя как-то пусто? Как будто только что въехал? Почти полгода прошло… — и осекается, будто что-то сболтнул. Если бы Баки был любопытен. Но нет. Тот, старый Бак, остался в давно похороненном прошлом. Тот, что умел смеяться, шутить, был весельчак и, наверное, задира. Тот, что любил только раз. Тот, что все потерял, кроме жизни, которой на самом деле бы даром не нужно, но раз уж все так…
— Некогда обживаться, да и так ничего. Если хочешь, займись. Какая-то польза хоть будет. Я сейчас ухожу, вернусь не раньше восьми-девяти. На ужин что-нибудь собери. Ключи — на крючке у двери, магазин — в доме прямо напротив.
Уйдет, не дожидаясь ответа. Лишь кожанку на плечи накинет, да кепку натянет так, что глаз совсем не видать.
— Дикий какой-то, — выдохнет Паркер, уныло озираясь в жилище. — Впрочем, так лучше. Здесь-то поди не найдут.
Не найдут? Или просто не ищут?
*
День за днем сложились в неделю, другую. Там и месяц, третий, полгода уже… Минимум разговоров, общения. Частые темные вечера, когда бутылка, сигарета и память, в которой вязнешь, которая тянет на дно. Куда-то в болото, где ни вдохнуть, ни моргнуть…
Вечера, в которые пацан шебуршится в своем уголке, а еще глухая тоска, что крепким ви́ски разливается в венах и тянет горло шипастой петлей. Затягивает все плотнее, перекрывая дыхание.
— Ты даже не спросишь, что у меня приключилось? Почему я уехал? Не ищет ли кто? — Питер… он сущий мальчишка. Питеру скучно и, кажется, больно. Баки не касается это. У Баки своего груза — вагон и тележка. У Баки нет сердца и давно нет души. Все это осталось где-то там, в сорок третьем. Где-то, где его рука была еще не железной. Там, где вокруг грохотала война, но Стив и Баки были командой. Они двое были — одно. Похоронено где-то там, где он брал Стива за руку и обещал, что “всегда”. Где-то, где Стив смотрел на него почти как на бога. Где-то, где Стив, возможно, любил…
Или это всего лишь казалось?
— Баки? Ты меня вообще слышишь? — кажется, он уже не там, и сейчас это даже не он — оболочка.
— Нет. Я у тебя не спрошу и не попрошу рассказать. Нет, мне не интересно, что там случилось. Нет, я не хочу слышать про “Мстителей” и все остальное. Ты пришел, я разрешил здесь пожить. Это все.
— Ты как будто не живой даже… робот какой-то…
Смех трескается в горле и, кажется, повреждает что-то в груди. Смех рвется наружу, выводя из строя весь механизм. Все то, что сержант Джеймс Бьюкенен Барнс так тщательно возводил вкруг себя. Все эти защитные стены — вдребезги, в пыль. От одного лишь неосторожного слова.
Смех… ненормальный…
Кажется, он что-то кричит? Или Питер. Кажется, бьется посуда… что это? стекло от окна? Ветер… свежий ветер в лицо, так знакомо. И он как будто… немного даже живой.
— Баки?
— Уйди. Оставь меня, ладно? Исчезни, прошу!
Слова даются с трудом. Слова из горла, что будто залито раскаленным железом.
Робот… киборг. Зимний солдат. Машина-убийца.
Все это — я, малыш-паучок. Я совсем… совсем не герой. И Стив это знал, потому и решил остаться со Старком. Стив, что должен быть очень… самым-самым счастливым.
Стив, которому Баки никогда не станет мешать.
*
Кажется, ночевать пацан не приходит. Что с него взять? Молодежь и тусовки. Может, девчонку где подцепил или даже мальчишку. Баки не тревожится, нет. Баки до Питера — ни малейшего дела.
Пит не является через сутки, и через двое. В принципе, можно было бы сообщить Тони Старку, кажется, этот звереныш — его. Можно было бы набрать номер Стива, чем не повод, вот только…
— Б-бак-ки… а т-ты еще зд-десь… как стар-р-рая пл-леснь… — недоразумение вваливается в квартиру в драных штанах и куртке в бурых разводах, покрытой толстым слоем подсыхающей грязи.
У Баки будто камень… впрочем, о каких камнях или душах тут может быть речь? Вот только почему-то дышать становится чуточку легче.
Мальчишка до безобразия пьян и лыка просто не вяжет.
— Тебе бы в душ, недотепа.
— Ес-сли тлько с тбою…
Падает навзничь — лицом на паркет. Баки успевает схватить, не дает проломить башку о твердый порог. Питер вырубается моментально. Он бессовестно дрыхнет, даже когда его в ванну толкают и пытаются отскоблить с него все дерьмо, что налипло за эти дни шатаний по всяким притонам. Баки чувствует себя… не как отец, конечно, как будто он — старший брат, а эта вот мелочь — отбившийся от рук беспризорник.
Под ребрами немного теплеет.
Питер очнется буквально на секунду, в кровати. Смотрит солово, моргает и выдает до безумия трезво:
— Он не мог тебя не любить. Так его понимаю.
И отключается снова. Еще до того, как Баки успевает хоть что-то спросить. Не то, чтобы он собирался…
*
Ночью темно и до ужаса жарко, будто что-то на него навалилось и дышит, оплетает руками-ногами, и в шею тычется носом… Так, стоп…
Баки отпрянет, разбирая тонкий силуэт в своей разворошенной кровати. Питер сопит и глядит из-под челки. У Питера зрачки, как колеса… или он чего-то опять наглотался? Питер дышит сорвано, часто. Питер склонится, мазнет по скуле губами, зацепит краешек губ.
— Пацан, ты рехнулся…
— Не гони… разреши, я умею. Тебе будет так хорошо, как ни разу… ты можешь закрыть глаза и представлять, что угодно. Баки, прошу, мне так нужно… и тебе, знаю, тоже. Ты же ни разу сюда не водил никого. Ты же тоже живой, не железный… — шепчет жарко и громко, а сам ладонью по животу ведет… ниже… Баки чувствует, как опаляет жаркой волной. Баки так хочется закрыть глаза и вскинуть бедра навстречу, вжаться в тонкое тело, представить, что Стивен…