Он не сказал ей ни разу. Ни ей, ни другим. Он не сказал, но она видела как-то — случайная сцена, не предназначенная для глаз посторонних. Просто улыбка, как солнце, и ладонь на гладкой щеке. И столько нежности в обычно равнодушном взгляде Солдата. И столько чувств, что ее затопило. Тогда она тихонько шагнула назад, и двери за собой притворила.
И никогда никому не сказала, о том что знает: Стивен не просто влюблен. Стивен живет за счет своей половинки. И сердце в груди — одно на двоих. Если однажды одно навеки замолкнет…
— Почему ты так долго молчал?
О вас и обо всем, что случилось. Ведь столько времени, с самой войны. Ведь эта история длиной не в пять лет и даже не десять. Это век. Это целая жизнь. Это… смерть.
— Потому что это было лишь н а ш е. У нас забрали наше время и почти лишили друг друга. Ему стерли память обо всем… обо мне, а меня заставили поверить в то, что он умер. Я ведь так долго жить не хотел. Просто должен был… все еще должен. Доктор Эрскин… я ему обещал. А потом Бак вернулся и вспомнил. Он снова стал т о л ь к о моим, понимаешь. Кусочек того времени, жизни. Мое сердце, что стучало в груди у него. Спасти весь мир — это всегда была моя прихоть. Он помогал, как умел, а теперь…
У него путается речь и сбивается все сильнее. У него глаза покраснели и опухли от слез, а нос почти превратился в картошку. Он сейчас — не супергерой. Он — раздавленный горем и болью мужчина.
— Стив, послушай. Танос сделал то, что хотел. Уничтожил половину живых существ во вселенной. Но пока мы дышим, мы здесь. Мы можем все изменить. Один из Камней Бесконечности контролирует время…
— Это похоже на план… — в нем еще маловато надежды, но ладонью утирает лицо и плечи, наконец, расправляет.
— Мы должны собрать остальных…
“…из тех, кто остался”, — не добавляет она. Потому что их — ничтожная горстка. Потому что и Клинт, о котором она так и не знает… Потому что…
“Романова, соберись!” — незримой пощечиной, такой нужной, наверное.
— Я умру только за то, чтобы он снова мог жить.
— Ты уверен, что мир без тебя ему будет нужен?
Потому что — она тоже не скажет. Ни ему, ни кому-то еще — потому что где-то там Клинтон Бартон. Потому что она до сих пор… хочет думать, что он ее ищет. Или делает что-то еще. Потому что, если думать о смерти, сил не останется, чтобы жить и дышать. Потому что…
— Мы вернем тебе Баки. И всех остальных, кого не смогли уберечь.
— Я знаю. Знаю, Наташа. Иначе просто незачем все…
Иначе Танос может забрать и их тоже.
Иначе…
Не надо.
— У нас все получится, Нат.
Баки, осталось чуть-чуть. Я иду за тобой.
========== 14. Клинт/Наташа ==========
Рождество — не их праздник. Они — не семья. Они — мстители, помнишь? Те, кто стоит на страже мира на этой планете. Те, кто выходит вперед, когда пасуют армии и сдаются спецслужбы. Последняя надежда Земли. Хранители жизни, покоя.
Они никогда не праздновали дни рождения, Новый год, Рождество, Дни независимости, Благодарения… что там в списке у обычных американцев еще?
Они никогда, вот только сегодня…
Клинт открывает дверь в ее номер в мотеле и понимает, что это конец.
Он слышит, как рушатся баррикады, как он — в своей голове — сдает форпост за форпостом, выбрасывая на стену белый флаг. Это поражение в войне, которую не объявляли. Это победа где-то там… куда даже мельком, даже краешком глаза никогда не заглянет. Туда, где все существо его рвется в оковах, кричит: “Хочу… я хочу ее, правда. Она — это жизнь, ты не видишь, глупец? Она — это смысл. Единственное, что имеет значение”. Туда, куда заперта дверь уже очень давно, с той первой миссии — на просторах холодной и дикой России, куда его послали убить. Где впервые дрогнули пальцы, натягивающие тетиву. Где он впервые решил отступить — нет, не сдаться, пойти по-другому. Где он решил не убить, а забрать. Забрать ее в напарники. Боже. И после умирать каждый день, разваливаясь на запчасти — с ней рядом, как старый транзистор. Под ярким огнем ее глаз и улыбкой, от которых слабеют колени, как будто он снова пацан. Как будто гормоны… и только жить начинает.
— Хэй, так и будешь там так стоять? Рождество, — локон-пружинка так озорно выбивается из-за уха, и в глазах ее — огонек. Не теплый или уютный, совсем не домашний. Там — целый пожар, там предупреждение и опасность. Там что-то, чего он раньше не… Как будто Наташа тоже держалась. Как будто сегодня, в Сочельник, тоже сдалась. Как будто и ее железных сил не хватило.
Как будто он попросту спит, ведь лишь во сне себе смог бы позволить.
Стремительно — через комнату. Не бег — как полет.
Она сидит на диване и только вскинет изящную бровь, наклонит голову и медленно, тихо — за ухо непослушную прядку длинными пальцами, которыми свернула столько шей и проломила голов…
— Клинт, ты сейчас немного пугаешь, — смешок, что в горле застрял, вырывается наружу неразборчивым всхлипом, когда твердые ладони лягут на локти. Встряхнет на себя.
— А ты не бойся, Наташа. Ты никогда ничего не боишься, солдат.
У него голова идет кругом от ее аромата и от таких огромных зрачков, за которым радужку даже не видно. И грудь, что обтянута белой тканью так плотно, вздымается часто. Ее… паника? — бьется пульсом ему прямо в ладони.
— Что ты делаешь, Клинт?
Совершенна.
У них здесь елка в серебристых шарах, и на елке — огни, у них на окошке — снеговик и снежинки. У них два запотевших горлышка — из ведерка со льдом, а еще мандарины и зачем-то клубника. У них здесь Рождество на двоих. В этом маленьком, замкнутом мире. Здесь не существует миссий и целей, здесь они — обычные люди. Мужчина и женщина, которых неудержимо тянет друг другу. Все эти безумные годы.
Все их прожитые в безумии жизни.
— Что делаю? А на что похоже, Наташа?
Огни от гирлянды бликами ложатся на волосы, как корона. Он заворожен, пленен, он тянет руку, чтобы пропустить сквозь пальцы мягкие пряди. Пальцем ведет от виска до губы. Замирает. А сердце взрывает в венах торпеды. Сознание плывет, как после пары литров виски — не меньше.
— Похоже, что ты под гипнозом.
— Ох, Нат, уже столько чертовых лет.
Клинт наклоняется и целует, чувствуя, как она замирает руках. Не упирается ладошками в грудь, не ломает ему кости мгновенно. Она опускает ресницы, что скользнут ему по щеке. Она опускает ресницы и робко — робко? Наташа? — подается навстречу и ему отвечает, вцепляется пальцами в плечи, как утопающий — за спасательный круг ночью в шторм.
Держи, держи меня крепче.
— Клинтон, мы не… — она хрипит, но остановиться не в силах, она ему отвечает, цепляя ноготками пуговки на рубашке. Ее как от озноба колотит. Или, может быть, это дрожь предвкушения?
Клинт не может думать, не хочет. Клинт просто так долго, так глубоко, безнадежно застрял. Как стрела в расщелине скальной. Ни туда, ни обратно. Никак. Уже никогда.
— Я просто хочу, чтобы ты была моей, — он никогда еще прежде. Ни разу.
Их поцелуй сегодня, он с привкусом соли и йода. Он мокрый, он первый. Он терпкий, фантомный.
Как будто все это — во сне.
Как будто за окнами уже брезжит рассвет. Вот-вот, и откроешь смеженные веки, понимая, что не было и нет ничего. И, вероятно, не будет.
— Клинт. Ты и я — невозможно.
Ее пальцы пробираются под рубашку. Ожог и одновременно озноб, и тут же — точно в ребра разряд.
— Хотя бы сегодня, Наташа. Я… больше без тебя… не могу.
Его губы ее обжигают. Он как будто картину рисует, закрывая глаза: веки, скулы, ее плечи, ключицы.
Пусть вокруг них рушится мир, пусть государства падут, а вулканы — взорвутся, пусть боги захватят смертных, превращая в подданных и рабов, пусть половина вселенной исчезнет. Они все исправят. Потом. Не сейчас. Не сейчас, когда… всхлип… и тонкие руки обовьются вкруг шеи, и она падает навзничь, увлекая его за собой. Она стягивает с его плеч холодную куртку, тут же следом — рубаху.
Сверхновые взрываются прямо здесь, в этом тесном пространстве.
Она так красива. Она — только его.
Совершенна.
— Наташа, я…
— Не говори мне об этом. Или только сегодня.
— … люблю.
Я люблю тебя больше, чем ты можешь представить.
Я люблю тебя дольше, чем знаю, чем даже живу.
Я люблю тебя…
… просто. Я твой — без остатка.
Хотя бы сегодня, Наташа. Сейчас, в Рождество.
========== 15. Стив/Баки ==========
— Капитан Америка — наш герой! Да здравствует Капитан Америка! Это победа!
У Баки ссадины на лице. У Баки кровь запеклась в едва затянувшихся ранах, и через прорехи нательника можно разглядеть тонкие свежие шрамы, едва схватившиеся розовой коркой. Стиву больно даже просто смотреть.
Баки улыбается, светится. Баки счастлив.
— Ура Капитану Америка! Да здравствует наш герой! Ребята, ликуйте! Мы сделали это, но если б не он…
У Баки голос звенит, и Стивен слышит — тот им гордится. Буквально лучится восторгом. Великий герой — его лучший друг. Почти супермен. И где-то глубоко неприятно и коротко тронет тревога или даже только тень от нее. Ведь Баки, он же не?..
— Я все тот же Стивен. Может, только немного сильнее, — предупреждает тихонько. Он так хочет увидеть, разглядеть и понять.
— Считаешь, я мог бы тебя с кем-нибудь спутать? Все эти годы, Стиви… и мне не был нужен другой. Ты — это ты. Ты и твое огромное сердце, стремление спасти, вытащить из задницы сразу весь этот мир. Знаешь, а ведь он… я про мир… тебя недостоин. Но если ты выбираешь все это…
Чуть-чуть помолчит. Остановится нащупывая фляжку с водой на бедре. Будет долго пить, исподволь разглядывая лучшего… друга? Просто лучшего на все времена. Как будто когда-то было или могло случиться иначе.
— Но если я выбираю, то ты?.. — не выдержит Стив и даже притопнет, невольно следя, как льющаяся из фляжки вода пропитывает ткань, что тут же темнеет и липнет к груди.
— …то я встану рядом с тобой. Разве я мог бы выбрать что-то другое? Кого-то…
У Стива в лице неверие сменяет какая-то детская радость, восторг. У Стива так легко читать по лицу. Всегда было.
— Дурак. Мелкий, я же твой, ты забыл?
Это даже забавно сейчас, когда Стив стал выше и крепче, когда раздался в плечах и груди, но остался все тем же ранимым мальчишкой. И Баки… он все равно будет беречь его также, как в детстве. Потому что не может и не хочет иначе.
— Пусть ты и супергерой. Но сначала ты м о й
— Надерем всем им задницы, Джимми? — детское прозвище слетит с губ так легко, но Баки вздрогнет, чувствуя касание пальцев к ладони. Как будто где-то в груди предчувствие вдруг кольнуло иголкой.
Глупости. Все это нервы, не больше. Теперь они вырвут все до единой головы Гидры, а еще хвосты и любые другие отростки. Они положат конец этой безумной войне, а потом будут жить. Просто жить… так ведь можно?
— Джимми? Бак? Ты чего?
— Я? Да так… Развеем их в пыль, а потом закатим гулянку.
— Ну, теперь я тебя узнаю… вечеринка, девочки, танцы… Остаетесь собой, сержант Барнс.
Стив… нет, не сникнет, насупится просто, закинет автомат на плечо. И тут же покачнется, почти свалится в грязь от ловкой подножки.
— Уверен в том, что ты видишь? Или только думаешь, что знаешь все обо всех? Стиви, ты точно уверен? — он говорит загадками, но держит крепко и… близко. Губы шепчут в самое ухо, вызывая дрожь вдоль хребта по спине. Так, что каждая волосинка на коже поднимается дыбом. И мысли становятся вязкими, как болотная жижа. Медленными, неповоротливыми, как танк, застрявший в грязи.
— Я… я не знаю…
Не получается думать, и ноги отчего-то, как вата. Папье-маше, размокающее под дождем.
— Мы… сегодня позже… закончим… — Бакки качнется, отстраняясь будто даже с трудом. Торопливо закурит. Кажется или его пальцы как-то мелко трясутся?
Вокруг солдаты ликуют и кругом идет голова. Светопреставление. Хаос.
— Стив, если вдруг я… — Баки запнется и глянет снизу вверх отчего-то совершенно больными глазами.
— Что? Ты о чем?
— Нет, забудь. Это я так… нервы, усталость.
До крови закусит губу. Баки, все хорошо. Баки, ничего не случится. Баки, теперь вы вдвоем — до конца. Баки, ну что ты, придурок, удумал?
— Просто обещай, что мы останемся вместе, что эта проклятая война не сможет нас разделить.
— Обещаю, Баки, а если вдруг все же… Я всегда буду тебя находить. Слышишь? Всегда?
Из-за возрастающих криков и восторженных воплей они больше друг друга не слышат. Но Баки опускает руку, чтобы сжать его пальцы. Поделиться силой или унять непонятную, ноющую где-то в ребрах тревогу. Стив улыбается, чуть кивает.
Баки, все хорошо.
У нас все хорошо.
Было, есть и, конечно же, будет.
Я всегда. Я буду тебя всегда находить.
========== 16. Стив/Баки ==========
“Куда нам идти теперь, когда они ушли?” — Стив сверлит взглядом плакат на двери, но даже не чувствует неуместного желания расхохотаться. Смеяться надрывно и громко, держась руками за живот. Хохотать до истерики, слез. Выплеснуть это что-то, что узлом скрутилось где-то в груди, в животе и упрямо сидит там, и давит, с каждым днем разрастаясь. Однажды оно заполнит его целиком, разорвет, развеет по воздуху сотней миллиардов частичек. Развеет в пространстве пеплом и прахом.
… как Баки.
Люди. Совершенно чужие. Там, в комнате, шелестят своими брошюрами и памятками. Царапают пол ножками стульев, выставляя их в круг. Как в клубе анонимных алкоголиков. Ох, да лучше туда бы…
Группа психологической помощи для людей, потерявших родных. Для него. Для Капитана Америка. Боже. Баки бы смеялся до слез, а потом еще подкалывал и припоминал лет эдак с десяток. Это же Баки, ему не хватило бы меньше.
Руки снова трясутся так, что приходится придержать пальцами кисть. И тут же закрыть глаза, выдыхая. Его руки будто живут своей жизнью. Его руки, они еще там — на подступах к затерянной где-то в африканских горах, недостижимой Ваканде. Они еще там, на пыльной тропинке, шарят вслепую, пытаясь нащупать то, что осталось вместо н е г о. Вместо Баки. Глаза застилает какой-то туман, а в ушах еще отдается перезвоном растерянно-удивленное: “Стиви?” И все не удается понять: куда же вдруг делся? Может, в какой разлом провалился?
Стивен и сейчас… не справляется. Нет.
— Стив. Спасибо, что вы снова пришли. Ваш пример дает нам всем силы и надежду. Друзья, давайте присядем. Пора начинать.
Она как чертик из табакерки, эта девчушка, что тревожно похожа на Пегги, какой та была целых семьдесят… целую вечность назад. Он вспоминает вдруг Баки и его смешные попытки распушить перед ней хвост павлином. Отвлечь внимание на себя, чтобы никто никогда не мог, даже не пытался отнять. Стива у Баки и Баки у Стива. Как будто в том хотя бы раз возникала нужда. По крайне мере, когда дело касалось девчонок.
Ножки стульев скребут по полу точно гвоздь по стеклу. У него слезятся глаза и зачем-то ломит все до единого зубы. Стив кивает коротко, сухо и садится с самого краю. Он никакой не герой. Здесь он, как сотни тысяч других, миллионы, что в мгновение лишились друзей и родных. Мир опустел. Мир никогда не станет прежним и не вернется к началу. Даже если б они смогли все вернуть. Говорят, у пространства и времени есть фантомная память… Эта боль, опустошение, слезы — все это уже случилось. Все вписано кровью в память вселенной.
— Стив? С вами все хорошо?
Черт, да просто прекрасно! Нелепей вопроса нельзя бы было даже нарочно придумать.
— Разве здесь есть хотя бы один, кто был бы сейчас на самом деле в порядке? — Стив кривит горько губы и откидывается на спинку, что тут же жалобно, будто протестующе, скрипнет.
“Хэй, мелкий. Прояви немного учтивости, все же дама…”
Баки… вы не понимаете. Он не ушел. Баки все время здесь же, он рядом. Комментирует, провоцирует, злит. Его просто нельзя увидеть, вдохнуть его запах, потрогать. А слышать — ночью, утром, вечером, днем. В любое время года, в любую погоду…
Возможно, именно так слетают с катушек. Возможно, все для него у ж е решено.