Мои глаза расширяются от шока, и его ладонь исчезает с моего лица. Я должна быть расстроена или даже взбешена, но, когда я поднимаю взгляд на самого сварливого мудака, которого я когда-либо встречала — кроме своего отца, конечно — мой глупый рот кривится в ухмылке.
Неужели он только что назвал меня горячей?
Мой похититель не улыбается в ответ. Он просто качает головой, как бы говоря: «Эта сука — сумасшедшая», а затем постукивает по невидимым часам на своем обнаженном запястье. — Девятнадцать минут. Пойдем.
Моя улыбка исчезает.
Я стараюсь не отставать от него, когда он направляется к центральному проходу. Чем дальше мы заходим в магазин, тем сильнее ощущается вонь от гниющей пищи. Но в центре всегда хранятся не скоропортящиеся товары, и именно этими он, похоже, и запасается. Протеиновые батончики, герметичные упаковки пюре из фруктов и овощей, вяленая говядина, сухофрукты, орехи…
— Как тебя зовут? — шепчу я в то время, пока он наклоняется и протягивает свою длинную руку к задней полке, чтобы взять последнюю банку тушеной говядины. Это место разграблено.
Он смотрит на меня все с тем же бесстрастным выражением лица. Затем встает и бросает банку в один из пакетов, игнорируя мой вопрос.
— Ты не собираешься мне говорить? — шепчу я, надув губы.
Мистер Ворчун в ответ лишь приподнимает одну бровь, затем отворачивается и продолжает осматривать разграбленные проходы.
— Я должна тебя как-то называть, — шепчу я, похныкивая, в то время как он изучает этикетку на пачке лапши быстрого приготовления. Он кладет ее обратно. — Если я угадаю, ты хотя бы кивнешь?
Его челюсти сжимаются, и он смотрит мне прямо в глаза.
— Если я скажу тебе, ты заткнешься на хрен? — Его голос — едва слышное шипение.
Я улыбаюсь и киваю, делая вид, что закрываю рот на замок невидимым ключом.
— Уэс.
Я открываю рот, чтобы ответить, но тут же захлопываю снова, когда его брови взлетают вверх в безмолвном предупреждении.
— Извини, — говорю я одними губами.
Я иду за ним к отделу с быстрыми завтраками, кукурузные хлопья и разноцветные засохшие маршмеллоу начинают хрустеть под нашими ногами, как осенние листья, как бы аккуратно мы ни ступали. Когда мы подходим к концу прохода, в помещение врывается хор глубокого смеха. Уэс толкает меня за спину и выглядывает из-за угла. Повернувшись ко мне, он прикладывает палец к губам, а затем указывает в направлении следующего прохода. Голоса, слишком громкие и буйные для трезвых людей, начинают отдаляться от нас по мере того, как мы продвигаемся дальше, ступая по битому стеклу и пролитой липкой газировке.
Мы поворачиваем налево и на цыпочках идем по двенадцатому проходу с техникой.
Уэс останавливается перед стендом с инструментами, и я наблюдаю за ним, размышляя о двух совершенно разных вещах. Во-первых, я не могу не перестать думать о его имени — Уэс. Интересно, это сокращенно от чего? Скорее всего — Уэсли. Или Вессон, как и название его здоровенного пистолета. Или, может быть, что-то необычное, типа — Уэстчестер. А во-вторых, как, черт возьми, он собирается положить что-то еще в эти пакеты. Углы упаковок с продуктами торчат в разные стороны, угрожая разорвать тонкий материал. Но он все равно продолжает брать со стенда предметы: фонарик, перочинный нож, коробку зажигалок и консервный нож.
Затем он переводит взгляд на меня.
Внезапно я понимаю, каково это — быть фонариком, перочинным ножом, коробкой зажигалок или консервным ножом. Это потрясающе, особенно когда на тебя так смотрят. И когда тебя выбирает человек, как это мужчина передо мной. Но в тоже время — это страшно. И волнующе. Особенно когда он начинает приближаться.
Я выдерживаю его пристальный взгляд и задерживаю дыхание, когда он останавливается прямо передо мной… и разводит руки.
Я не задаю лишних вопросов и не колеблюсь ни секунды. Я делаю шаг вперед, обнимаю его за талию и прижимаюсь щекой к твердым мышцам над его сердцем. Пока мое грохочет в груди в ожидании его объятий, но мой похититель не обнимает меня в ответ. Вместо этого он оттягивает ворот моей мешковатой толстовки и бросает под мою заправленную футболку остальные припасы.
Мои щеки пылают от унижения, когда предметы один за другим скользят по моей обнаженной коже.
Плюх, плюх, плюх, плюх.
Боже, я такая идиотка.
В ту же секунду, как падает последний, я исчезаю. Меня не волнуют хлопья, хрустящие под моими ногами, или смеющиеся и невнятно разговаривающие люди, или верзила с «Узи», ожидающий снаружи. Все, о чем я забочусь, — это убраться подальше от этого мудака, пока он не увидел мое глупое раскрасневшееся лицо.
Я уже почти добираюсь до выхода, когда трое парней, выглядящих так, словно они только что ограбили метамфетаминовую лабораторию, встают между мной и раздвижными стеклянными дверями. Красные банданы, демонстрирующие их принадлежность к банде деревенщины снаружи, — это единственная яркая вещь в их сером, неопрятном и грязном виде. В их налитых кровью глазах мерзкий и хищный взгляд, от которого я бы пустилась в бегство… если бы не пистолеты, торчащие из их поясов.
— К чему такая спешка, красотка? Ты же только что пришла.
Я узнаю одного из них. Мы ходили в одну школу. По-моему, он был на класс старше меня. По крайней мере, до тех пор, пока он ее не бросил.
— Вот, черт. — Его бледное лицо расплывается в улыбке, обнажая ряд почерневших зубов. — Это ведь маленькая Рэйнбоу Уильямс. — Он щелкает языком и насилует меня своим затуманенным взглядом. — Посмотри на себя… ты стала совсем взрослой.
Мне хочется вести себя непринуждённо, будто мы старые друзья, но я даже не могу вспомнить его чертово имя.
Я вообще не могу ничего вспомнить.
Я начинаю паниковать, прокручивая в голове все возможные имена, которые только могу придумать, но все, что мне удается сказать, это:
— Привет… чувак.
— Похоже, что ты и твой парень, — вся троица поднимает глаза и смотрит за мое плечо, — пытались уйти, не заплатив по счетам.
Мой желудок падает.
Мне удается изобразить на лице фальшивую улыбку.
— О! Нет… Видишь ли, мы все уладили с… — я жестом указываю на парня, который должен сидеть по ту сторону от стекла, надеясь, что он подтвердит мои слова. Но когда я перевожу на него взгляд, то вижу, что он вообще не сидит на своем стуле.
Он лежит на тротуаре лицом вниз, и его обнюхивает стая диких собак.
Мои внутренности сжимаются, когда реальность этой ситуации рушится на меня. Мы безоружны, уступаем им в численности, и единственный человек, который мог бы нам помочь, умер от долбанного передоза.
Я оглядываюсь через плечо на Уэса. Его челюсть сжимается, от того что он жует внутреннюю сторону нижней губы. Он уставился прямо перед собой, отказываясь смотреть на меня, и я знаю почему.
Потому что у лайфера есть ради чего жить.
— Можно я уже пойду? — спрашивает он скучающим тоном, встречая пристальные взгляды троих бандитов. Он смотрит на них так, словно они капризные дети, из-за которых он опаздывает на работу.
Мне хочется смеяться. Совершенно незнакомый человек, угрожая оружием, похитил меня и доставил в мой самый страшный кошмар, а я в свою очередь позволила ему сделать это, потому что мне нравилось то, как он смотрел на меня.
Это кошмар! Точно! В любую минуту четыре всадника Апокалипсиса ворвутся в эту дверь и убьют нас всех! Это просто кошмар! Это должен быть он! Просыпайся, Рэйн! Просыпайся!
Я мотаю головой из стороны в сторону, отчаянно пытаясь найти черно-красное знамя или баннер, пропагандирующий 23 апреля, увидеть пламя, дым или еще что-то, но единственное, что висит на стенах, — это телевизионные дисплеи, на которых счастливые люди поедают трехдолларовый «Доритос».
Это не сон. Это лишь я, три насильника и парень, который пытается меня им продать.
Бандиты переглядываются, а затем снова смотрят на человека позади меня.
Тот, что слева, свирепо оглядывает его и плюет на землю.
— Эта киска не стоит пули.
— Давай, красавчик, — продолжает тот, что справа, кивая головой в сторону двери. — Убирайся к чертовой матери!
Третий, которого я знаю, смотрит прямо на меня, облизывая свои тонкие потрескавшиеся губы.
— Когда мы учились в школе ты никогда ни хрена не говорила мне, но теперь я заставлю тебя выкрикивать мое имя.
Ужас протекает по моим венам, когда эта троица с гнилыми ухмылками на лицах приближается ко мне. И когда я вижу, как лайфер проходит мимо меня, оставляя расплачиваться за его драгоценные продукты, мои глаза начинает щипать от слез. Раздвижные стеклянные двери открываются, и моя единственная надежда в лице Уэса направляется к ним. Он останавливается в дверях и бросает на меня последний взгляд через плечо. Но выражение его лица вовсе не холодное или бесчувственное, как я ожидала. И это даже не раскаяние. Эмоции, которые я вижу, — очень резкие и прямолинейные. Его глаза превратились в две щелочки, и взгляд метается на соседнюю полку и обратно. Как будто он отдает какую-то команду.
Или это предупреждение.
Я не успеваю понять, что это значит, как Уэс подносит два пальца ко рту и издает самый громкий свист, который я когда-либо слышала.
Собаки снаружи резко поднимают головы, и прежде чем деревенщины в красных банданах успевают обернуться, он хватает пакет чипсов с полки и разрывает эту чертову штуку. Соленые оранжевые треугольники дождем рассыпаются на троицу, в то время как стая голодных собак врывается в здание через открытые раздвижные двери. Мой мозг кричит мне бежать, но все, что я могу сделать, это стоять с открытым ртом и наблюдать, как собаки настигают моих обидчиков, рыча и скуля, кусая и царапая все, что им попадается на пути.
Пока я смотрю на происходящую передо мной сцену, чья-то рука хватает меня за запястье и вытаскивает на улицу. Я не смотрю на верзилу, лежащего на тротуаре, когда мы проходим мимо. Я не останавливаюсь, чтобы забрать его «Узи» или свой пузырек с таблетками — две вещи, за которые позже буду винить себя. И я даже не хромаю. Все, о чем я могу думать, когда мы с Уэсом бежим через парковку, — это как можно быстрее убраться из этой адской дыры.
Как только мы оказываемся за хлебным фургоном, Уэс сует мне в руки пакеты с продуктами, а сам вытаскивает свой пистолет.
— Ты в порядке? — спрашивает он, натягивая поверх рубашки коричневую кожаную кобуру.
— Да, — фыркаю я, натягивая ручки пакетов по локти, чтобы они не свалились во время езды.
— Хорошо. — Он надевает свой черный шлем.
Хорошо.
Мои щеки покалывает, когда я сажусь на байк позади него. Как только моя задница оказывается на сиденье, я сильнее прижимаюсь к спине Уэса, и мы выезжаем с парковки на шоссе. Позади нас раздаются выстрелы, но я больше не смотрю назад.
Но и вперед я не смотрю.
Когда ты в трех днях от апокалипсиса, впереди тебя тоже ничего не ждет.
Направо, налево, направо, направо, налево.
Мы едем обратно, пробираясь через обломки на шоссе, и я чувствую, как погружаюсь в транс. По мере того, как адреналин от нашего побега улетучивается, забирая с собой остатки гидрокодонного кайфа, мой разум начинает блуждать в опасных местах. Никакие воспоминания по-прежнему не приходят. Только ощущения. Плохие. И еще одна случайная нежелательная картинка. Я не знаю, из реальной она жизни или из ночных кошмаров.
И не хочу этого знать.
Я крепко зажмуриваюсь и пытаюсь петь про себя, но каждая песня, которая приходит мне на ум — грустная. Или жестокая. Или все вместе. «Semi-Automatic» Twenty One Pilots наводит меня на мысли о «10 A.M. Automatic» группы The Black Keys, что в свою очередь о песне «Black Wave» K. Flay, после которой я начинаю думать о «Blood in the Cut» K. Flay, затем вспоминаю «CutYrTeeth» группы Kississippi и, в конце концов, в моей голове возникает «CutMyLip» группы TwentyOnePilots.
Я пытаюсь вспомнить какую-нибудь веселую песню у TwentyOnePilots, — хотя бы одна должна же быть, — когда Уэс резко поворачивает направо и въезжает в Хартвелл парк. На повороте я крепче прижимаюсь к нему, ручки от пакетов с едой врезаются мне в руки, перекрывая кровоснабжение, и я пытаюсь понять, какого черта мы здесь делаем.
Это место знало времена и получше. Теперь повсюду валяются обертки от еды из «Бургер Паласа», смятые пивные банки. Окурки разбросаны, как конфетти после вечеринки, и в дополнение ко всему, кто-то нарисовал баллончиком с черной краской гигантскую букву «Ш» поверх буквы «Х» на вывеске, так что теперь она гласила: «Шартвелл парк» (шарт в англ. языке — это слэнг, обозначающий случайное опорожнение во время выхода газов).
Ладно, этой работой я особенно горжусь.
Уэс заезжает прямо на газон и паркуется рядом с детской площадкой. Я неохотно отпускаю его и слезаю с грязного мотоцикла. Положив пакеты на землю, я начинаю массировать свои руки, чтобы вернуть в них кровообращение.
Как только Уэс снимает шлем, сразу хватает пакеты и забирается по желтой вертикальной лестнице в верхнюю часть игровой площадки. Я откидываю голову назад и, щурясь, наблюдаю, как он исчезает под крышей.
— Почему ты решил остановиться именно здесь? Ты любишь кататься на горках или типа того?
— Собаки не могут забираться по таким лестницам, — отвечает он, перекрикивая звук шуршащего пакета и открывающейся картонной коробки.
Вот черт!
Я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедится в отсутствии трех потенциальных угроз, после чего поднимаюсь по лестнице и обнаруживаю Уэса, сидящего на полу спиной к перилам и отправляющего в рот последний кусочек протеинового батончика.
— Черт. Ты был действительно голоден.
Он комкает обертку, бросает ее в гору мусора что под нами и предлагает мне открытую коробку с батончиками. Жест добрый, но, когда он с хрустом откусывает еще один кусок химически модифицированных питательных веществ, его глаза выглядят сурово.
— Эм… спасибо. — Я достаю из коробки протеиновый батончик и снимаю обертку. В тот момент, когда мои зубы погружаются в этот брикет соленой сладости, из глубины моего горла вырывается невольный стон. Это первая вещь, которую я съела, не считая картошки фри из «Бургер Паласа» за последние несколько дней. А может, и дольше.
— Это было чертовски глупо.
Я проглатываю остатки батончика и отваживаюсь взглянуть на своего рассерженного спутника. Несмотря на то, что он сидит, а я стою, возвышаясь над ним, выражение его лица пугает меня до чертиков.
— Ох… да. Мне жаль.
— Я же сказал, что вытащу тебя оттуда, если ты будешь держать свой рот на замке и делать то, что я велю. Ты ни хрена меня не слушала.
Я вздрагиваю и выдавливаю из себя неловкую полуулыбку.
— Я делала то, что ты мне говорил, почти все время. — Моя полуулыбка превращается в гримасу.
— Да, а еще ты все это время держала свой гребаный рот на пределе возможностей. — Уэс опускает свой убийственный взгляд и снова начинает рыться в пакетах.
— Я же сказала, что мне очень жаль. Может быть, в следующий раз тебе стоит похитить кого-нибудь менее импульсивного.
Уэс срывает крышку с другой коробки, игнорируя меня.
Я скрещиваю руки на груди и пытаюсь надуть губы, но это довольно трудно сделать, когда он откручивает крышку от пакета с фруктовым пюре и выдавливает содержимое в рот, как пятилетний ребенок.
— Чувак, — хихикаю я, — ты неправильно живешь во время предстоящего Апокалипсиса. Через три дня мы все умрем, а ты сидишь здесь и беспокоишься о правильном рационе питания.
Уэс застывает с упаковкой пюре в дюйме от приоткрытых губ.
— Кто мы?
— Эм… я, ты, — я развожу руками и оглядываю пустую свалку, в которую превратился парк, — все вокруг.
— Я не собираюсь умирать, — отвечает Уэс и, обхватывая губами упаковку пюре, начинает его всасывать.