Она не стала отвечать, просто подвинулась еще ближе.
Позднее, уже дома, Дина, как бы вскользь, сказала:
- Значит, решено. Загадывать не будем: сколько бы времени мне не было отпущено - оно будет только нашим.
Я, конечно, понял, что этими словами она как бы провела границу между своей прошлой жизнью и тем, что нас ждет впереди, поэтому тут же добавил до приторности бодрым голосом:
- Люди болеют и выздоравливают. С тобой все будет в порядке, иначе просто не может быть.
У нее хватило сил на улыбку. У меня - тоже.
Я стал опять приходить каждый день. И один наш день не походил на другой. То она вдруг желала приобщить меня к серьезной музыке, в которой я, кстати, ничего не понимал и до сего дня ничего не понимаю, и мы слушали ее любимые произведения; то рассматривали репродукции картин известных художников, и она рассказывала о них. Я поражался, как много она знала. Моя-то жизнь была совсем другой, поэтому и интересы были другими. Но я тогда не задумывался над этим, иные мысли не давали мне покоя.
Как бы Диночка ни бодрилась, видно было, что она быстро устает, что даже короткие прогулки все чаще становились для нее в тягость. Врач стал появляться почти каждый день, и мне приходилось стоять у окна гостиной, дожидаясь окончания его визита. Алла Эдуардовна все чаще стала заходила в комнату, чтобы принести таблетки или поставить очередной укол, а я в это время опять бездумно пялился в то же самое окно. Мог ли я тогда хоть на время оставить Диночку и вернуться к занятиям? Конечно же, нет. Я махнул на все рукой, потому что мне вдруг стало все равно, что будет со мной дальше: я мог думать только о ней.
Было восемнадцатое сентября. Я запомнил этот день. Диночка полулежала на диване, я, вытянув ноги, удобно расположился в кресле рядом. Фильм, который мы смотрели, определенно не годился для просмотра никому, кроме молоденьких девиц. Герой и героиня, по моему мнению, были похожи на двух глупцов, если не назвать их более крепким словом, которые никак не могли рассказать друг другу о своих чувствах. Наконец-то это радостное событие все же свершилось, и на горизонте замаячила скорая свадьба.
Довольная таким поворотом событий, Диночка повернулась ко мне и доверительно сообщила:
- Знаешь, все девочки мечтают о свадьбе. Когда я была маленькой, думала об этом тоже.
- А сейчас тоже думаешь?
Я задал этот вопрос и тут же спохватился, но было уже поздно. Дина слабо улыбнулась.
- Не в моем положении об этом думать, - ответила она излишне ровным голосом, который так не нравился мне, и встала с дивана. - Пойду за соком. Тебе принести тоже?
Я схватил ее за руку и потянул к себе. Потом она сидела у меня на коленях, и я целовал ее так, как давно хотел, как целуют желанную женщину. И к черту эту нежность! Сейчас она была абсолютно не нужна, потому что и Дина отвечала на мои поцелуи не менее пылко. Когда я, наконец-то, оторвался от ее губ, то сказал, с трудом выравнивая дыхание:
- Я очень хочу, чтобы мы поженились как можно скорее. Хорошо бы завтра.
Дина смотрела на меня своими глазищами, и я видел, как они наполняются слезами. Я прижал девушку к себе и шептал, шептал ей на ухо, что мы взрослые люди, поэтому вольны делать то, что хотим; что я люблю ее и хочу этого больше всего на свете; что она, если согласится, никогда не пожалеет о своем решении; что впереди у нас целая жизнь, и поэтому мы непременно будем счастливы... Ее губы, щеки были солеными от слез, а я в эти минуты искренне верил, что ничего плохого с нами случиться не может. Просто не может, и точка. Верила ли она тогда в это, не знаю.
На следующее утро я явился пораньше с букетом цветов для Аллы Эдуардовны и бутылкой дорогущего вина, которое посоветовал мне купить знакомый всезнающий продавец. Льва Николаевича я встретил уже в дверях, он сказал, что вернется к обеду, тогда обо всем и поговорим. Алла Эдуардовна молча взяла букет, поблагодарила и даже попыталась улыбнуться. Я это оценил, хотя по-прежнему не понимал, за что она меня так невзлюбила. Утешало, что в последние дни мы общались совсем мало: после нашего с Диной примирения она перестала без повода заходить в комнату, а если что-то было надо, то стучала в дверь и ждала приглашения.
Я не знаю подробностей разговора Дины с родителями, но Лев Николаевич благосклонно отнесся к нашему решению, пообещав договориться с загсом на конец месяца. Алла Эдуардовна большей частью молчала, сказала только, что у них много родственников, поэтому свадьба будет обязательно, а о расходах просила не беспокоиться. Я чувствовал себя довольно неуютно, потому что о женитьбе и деньгах надо было поговорить со своими родителями заранее, а я, конечно же, этого не сделал.
Вечером того же дня я позвонил домой и терпеливо выслушал сначала ворчание отца, недовольного моей скоропалительной женитьбой, потом растерянные всхлипы матери и радостные охи и ахи сестры. К чести родителей, отец перезвонил через час и уже спокойным голосом сообщил, что деньги на костюм и кольца вышлет завтра, потом попросил позвать к телефону Льва Николаевича и сказал ему, что рад за своего оболтуса, то есть за меня, который выбрал в жены прекрасную девушку, то есть Дину, что, конечно же, оплатит половину расходов на свадьбу.
Они еще о чем-то говорили, а я сидел и думал о том, что совсем не знаю своих родителей, если в глубине души допускал мысль, что они могут поступить как-то иначе. Потом мама долго разговаривала с Аллой Эдуардовной, а мы с Диночкой сидели, слушали, смущенно переглядывались и чувствовали себя провинившимися в чем-то школьниками. Кончился разговор тем, что мама захотела сказать несколько слов невесте, а когда Дина подошла к телефону, то она, поздравив ее, заявила, чтобы милая девочка ни о чем не беспокоилась, потому что ее сын, то есть я, - очень хороший человек. Тут уж мое терпение кончилось, я забрал трубку и сказал, что позвоню завтра.
Поздним вечером, когда я уже попрощался с Диночкой и собрался уходить, Лев Николаевич пригласил меня в свой кабинет.
- Вот что, жених, - сказал он, улыбаясь, - раз уж такое дело, то можешь оставаться здесь. До двадцать восьмого, когда в загс отправитесь, рукой подать, живите уж вместе.
- Хорошо, - смущенно пробормотал я и, наверно, даже покраснел, - спасибо.
- Да иди уж, - Лев Николаевич махнул рукой и засмеялся, - благодарить он меня вздумал! Да, вот еще что, питаться будешь здесь, хватит уж самостоятельность показывать.
Таким было девятнадцатое сентября.
Наверно, я все же понимал, что вряд ли наше счастье будет долгим, но чтобы все закончилось за три дня до свадьбы, даже не мог и представить. Конечно, с болезнью шутки плохи, но ведь судьба могла бы быть хоть чуточку добрее и дать нам чуть больше времени? Кому бы от этого стало хуже? В тот день мы со Львом Николаевичем с утра отправились за покупками. Платье для невесты уже было куплено, о чем Диночка накануне мне торжественно заявила, дело было лишь за костюмом для меня. Лев Николаевич обещал помочь, у него и в торговле, как оказалось, были какие-то знакомые.
Отсутствовали мы недолго. А когда вернулись, выяснилось, что возвращаться мне уже было не к кому. Как оказалось, Алла Эдуардовна буквально за несколько минут до нашего прихода вошла в комнату дочери и увидела, что она не дышит. Лев Николаевич вызвал скорую, а потом попробовал увести рыдающую жену, но она вдруг с силой оттолкнула его и пронзительно закричала, глядя на меня совершенно безумными глазами:
- Ненавижу, как же я тебя ненавижу! Это из-за тебя моя дочь мертва, из-за тебя отказывалась лечь в больницу... Выдумали какую-то неземную любовь и всех заставили в это поверить! Будь ты проклят... Не будет тебе в жизни счастья...
- Алла, успокойся, Алла! - уговаривал ее Лев Николаевич, но она не слушала и продолжала кричать, осыпая проклятьями уже не только меня, но и мужа.
- Ты думаешь, я ничего не знаю? Ты думаешь, что все кругом слепые и глухие? Я слышала, о чем вы с дочерью шептались! Вместо того, чтобы срочно начать лечение, она решила поскорее выскочить замуж! И все потому, что боялась умереть, не получив от жизни ничего! А ты ей потакал! Будь тоже проклят!
Разыгравшаяся возле умершей дочери сцена была настолько безобразной, что я отошел к окну и в ужасе закрыл глаза. А мать все кричала и кричала... Казалось, она никогда не замолчит. Наконец, Льву Николаевичу все же удалось вывести жену из комнаты. Мы остались с Диной одни. Я подошел. Она лежала на диване, лежала так, словно прилегла на минутку. Лицо было спокойным. Я сел рядом, нагнулся и обнял ее, но уже через минуту отстранился, потому что вдруг понял: той Диночки, которую я любил, здесь больше нет.
Вот так, оказывается, у жизни и смерти все просто: только что была, а уже нет. Больше мне здесь делать было нечего. В комнату зашел Лев Николаевич. Не глядя на него и не произнеся ни слова, я вышел, чтобы уже никогда не переступать порог этого дома.
В общежитии я собрал кое-какие оставшиеся вещи, побросал их в сумку и отправился на вокзал. По дороге позвонил домой. Трубку взяла мать. Я сказал, что приезжать не надо, что Дины больше нет, и сразу же отключился. Было только одно место на земле, куда я мог поехать и где мне были всегда рады. Там, я знал, не будет лишних вопросов и ненужных соболезнований. Туда я и направился.
В поезде сразу же залез на свою верхнюю полку и повернулся к стене. Хорошо, что меня никто не трогал. Я лежал и ждал, когда наступит ночь, а когда она наступила и все заснули, смог, наконец, заплакать. Наверно, есть на свете железные мужики, из которых слезу не выжмешь. Я, уж точно, был не из их числа.
Только бабушке я смог очень кратко и без ненужных подробностей рассказать, что же случилось. Просил не сообщать родителям, где я. Но, скорее всего, бабуся слово не сдержала и все-таки им позвонила. А иначе как бы в такой глуши почти через месяц неожиданно появился Лев Николаевич?
Он просил меня вернуться в институт, сказал, что со стороны деканата ко мне не будет никаких нареканий. Узнал я и то, что Алла Эдуардовна от него ушла, потому что считала и мужа виновным в смерти дочери. Дина, как оказалось, действительно отказалась лечь в больницу, потому что знала правду о состоянии своего здоровья. Ей хотелось получить от жизни хоть кусочек земного счастья, а Лев Николаевич, в отличие от жены, считал это ее правом.
В институт я после некоторого раздумья все же вернулся. С родителями Дины отношений никаких не поддерживал. На кладбище так ни разу и не был: не смог. К родителям съездил один раз, но пробыл недолго. Раздражало, что все упорно молчали о случившемся и старательно делали вид, что в моей жизни ничего особенного не произошло. Когда вернулся в город, нашел подработку и отказался от родительской помощи. Отчего никак не могу с ними отношения наладить, до сих пор не понимаю.
С женщинами, как ты знаешь, встречаюсь, но даже маломальского желания начать с кем-то из них длительные отношения не возникает. Раньше я надеялся, что все в моей жизни постепенно наладится и когда-нибудь обязательно появится чувство, пусть хотя бы отдаленно похожее на то, которое я испытывал к Диночке. Но, видимо, надеялся зря.
Иногда мне кажется, что я только и делаю, что заполняю паузы в чьих-то чужих жизнях. Представь: женщины по каким-то причинам ставят отношения с другом или мужем на паузу, а я их, эти чертовы паузы, старательно заполняю. Видимо, только на это и годен оказался.
Правда, в прошлом году познакомился с девушкой, с которой, наверно, что-то и могло бы получиться. Это Ната. Ты ее, скорее всего, помнишь: Новый год у меня вместе встречали. Когда увидел ее в первый раз, то сразу понял, что они с Диной чем-то похожи. Обе светленькие, сероглазые, очень-очень милые и серьезные. Но и тут, как оказалось, не судьба. И все бы ничего, да только как-то скучно жить на белом свете, когда кроме кота и полюбить никого не могу.
Костя замолчал, потом убрал со стола фотографии и неторопливо наполнил рюмки.
- Давай по последней. Засиделись мы сегодня. Поздно уже, пора заканчивать вечер воспоминаний.
Егор быстро взглянул на друга и убедился, что его догадка оказалась правильной: тот уже жалел о излишней откровенности.
- Давай по последней, - согласился он и поднял рюмку.
Потом вилкой погонял по тарелке кусочек колбасы и, задумчиво глядя на него, произнес:
- Ты вот что, Костя, не жалей, что рассказал. Знаю, иногда просто надо выговориться. А я - могила.
Лобановский ничего не ответил. Выпили молча. На том и расстались.