В коридоре послышалась громкая бодрая поступь, и фараон, резко подняв голову, как змея на его челе, посмотрел в сторону дверей.
Вошел высокий крепкий человек в одной юбке-схенти* – но этот человек был убран множеством драгоценностей, которые, однако, нисколько не отягощали его плеч и груди; голова его была без парика, умное и привлекательное лицо обрамляли собственные коротко стриженные густые черные волосы. Лет ему было около сорока.
Царский казначей несколько мгновений смотрел в глаза царю своими широко поставленными черными глазами, подведенными сурьмой, - и только после этого совершил земной поклон.
Уголок рта Амасиса дернулся.
Поднявшись быстрым движением, Уджагорресент опять уставился в глаза царю.
- Что его величество желает слышать от меня? – спросил царский казначей звучным и приятным голосом. Этот голос мог как отдавать приказы, не терпящие возражений, так и льстить сильнейшему.
Амасис склонился с трона, сжав подлокотники.
- Ты сам знаешь, семер*, - проговорил он, впиваясь глазами в человека, почти сравнявшегося с ним властью. – Не слишком ли отяготили тебя твои титулы, что ты так медленно плыл на мой зов? Рассказывай, что ты делал в Саисе!
Уджагорресент медлил несколько мгновений. Потом опустился на одно колено, потупив глаза и прижав сжатую в кулак руку к широкой груди.
- Я исполнил и устроил все для Нейт, как делает исправный слуга своему господину. Я дал матери богов дары и жертвы… я ублаготворил всех часовых жрецов…
- Я знаю, что ты хороший жрец, царский казначей, - голос Амасиса прервал его так резко, что Уджагорресент вздрогнул. Фараон усмехался, чего Уджагорресент не видел, потому что не решался поднять головы.
- Но я желаю знать, что ты делал как слуга моего престола! Узнал ли ты что-нибудь о мятежниках?
Уджагорресент наконец вскинул голову; в его красивых черных глазах теперь была почти мольба.
- Нет, твое величество… прости меня. Если мне будет позволено сказать… вероятно, мятежники нашли прибежище в городе, дарованном Великим Домом народу моря*…
Амасис несколько мгновений молчал, испепеляя взглядом опять склонившуюся перед ним черную макушку.
А потом крикнул:
- Так почему ты сейчас не в Навкратисе?..
- Великий Дом не приказывал мне этого, - ясным приятным голосом ответил Уджагорресент. Он опять встал. – Я не смел вернуться, не исполнив порученного мне в Саисе. И я не знал, не вызову ли божественного недовольства, самовольно отправившись в Навкратис. Ведь мне известно, что его величество любит экуеша*, как любил их прежний царь, и видит в них больше пользы, чем вреда для Та-Кемет!
Амасис открыто усмехнулся. Уджагорресент не скрывал, что видит в нем старого глупца, неспособного отдавать дельные приказы – и путающегося в своих собственных изъявлениях.
Что ж, может, он и прав. Но Яхмес Хнумибра знал про себя, что всегда делал все на пользу Та-Кемет; и совсем не был уверен в том же, думая об Уджагорресенте. И он, Яхмес Хнумибра, пока еще верховный владыка Та-Кемет, какие бы мысли ни бродили в головах его слуг.
- Иди, - наконец велел Амасис царскому казначею.
Сейчас он все равно ничего больше не решит; а если решит, наутро пожалеет о своем повелении, которое будет уже не отменить. Царские слова тяжелее и драгоценнее золота – а ему нужно отдохнуть, чтобы он стал способен отдавать дельные приказы.
Амасис уже не видел, как ушел Уджагорресент: почтив властителя просто поясным поклоном, царский казначей удалился гораздо тише, чем приблизился к трону. Может, он думал, что фараон заснул.
Но Амасис не спал – прикрыв глаза, фараон несколько мгновений собирался с мыслями: этот прием вызвал в нем целую бурю мыслей, каждая из которых требовала немедленных действий.
Но на деле Яхмес Хнумибра оказался способен только спуститься с тронного возвышения и, величественно выпрямившись, проследовать обратно в опочивальню, где он сел в кресло около небольшого кедрового столика и приказал подать себе ужин. Подумал, не позвать ли к ужину великую царскую жену, но отказался от этой мысли. Ужинать с дочерью верховного жреца он сейчас не сможет.
Амасис позвал только арфиста, который всегда играл во время трапез, - и тот услаждал и успокаивал его слух одинокой мелодией, пока фараон медленно ел белую лепешку, макая ее в сладкое вино Дельты. Есть больше и изысканнее ему не хотелось: еще с молодости он наиболее ценил в себе солдатскую неприхотливость.
Потом фараон принял ежевечернюю благовонную ванну и отправился спать, оставив при себе только чернокожего раба. Он мог бы отпустить и его, но ему вдруг стало тревожно засыпать в одиночестве. Пусть при нем будет хотя бы это безгласное существо, которое одно не имеет никаких причин желать его смерти.
Амасис еще долго ворочался под легкой льняной простыней, сон не шел к нему… но наконец фараон заснул. И видения его были ужасны – он узрел и ощутил себя высоко вознесенным и бесполезным богом, в которого маленькие люди кидают камни и плюют: а он, ростом в пирамиду Хафра, не может шевельнуть и пальцем, чтобы наказать своих оскорбителей.
В это время, пока старый фараон безуспешно боролся со своими ночными ужасами, Уджагорресент тоже не спал.
Он, прохаживаясь по роскошно обставленной комнате своего дома, построенного в виду дворца, диктовал письмо писцу.
Такое письмо следовало бы написать самому: но Уджагорресент, несмотря на все свои великие государственные обязанности, плохо владел священным письмом Та-Кемет, которое было гораздо труднее для изучения, чем греческое. А получатели этого послания не владеют греческим языком, к великому сожалению… но даже если бы владели, изъясняться на языке экуеша нельзя.
Если письмо царского казначея перехватят греки, это будет ужасно… куда ужасней, чем гнев старого бога на троне.
Закончив диктовку, Уджагорресент громко хлопнул в ладоши, вынудив писца вздрогнуть и подняться с циновки: слуга с трудом распрямил скрещенные ноги и затекшую после долгой работы спину.
- Иди, - приказал он писцу.
Слуга, поклонившись, собрал свои принадлежности, письменный прибор с черной и красной красками и кисти, как вдруг царский казначей остановил его.
- Если ты скажешь кому-нибудь хоть слово о своей работе, лишишься рук и языка.
Голос, звучавший для ушей фараона как храмовая музыка, сейчас заставил писца задрожать и низко согнуться.
- Клянусь, господин, я…
- Иди вон, - Уджагорресент даже не повернулся к нему, стоя у окна и глядя на дворец Амасиса.
Спустя несколько мгновений после того, как писец вышел, неверно ступая, царский казначей уже забыл о нем. Он перечитывал письмо, шевеля губами и с трудом складывая неразборчивые знаки в божественную речь. Наконец первый слуга престола удовлетворенно кивнул.
Только бы письмо благополучно доплыло до Саиса. Нет, совсем не в Навкратисе следовало фараону искать своих врагов.
* Согласно Геродоту, Амасис II был по происхождению простолюдином, возвысившимся благодаря своим воинским способностям.
* Царский головной платок, один из церемониальных уборов фараона.
* Знак царской власти, изображавший богиню-змею Уаджет.
* Особая форма набедренной повязки, которая с древности являлась основной одеждой египетских мужчин.
* Семер - высший ранг в государственной иерархии Древнего Египта, к которому относились лица, особенно близкие к фараону. Уджагорресент – реальное историческое лицо, придворный и военачальник Амасиса, после смерти фараона перешедший на сторону завоевателя Камбиса.
* При Амасисе II греки лишились части своих привилегий, которые имели при его предшественнике: основным местом, отведенным им для проживания, стал город Навкратис.
* Собирательное название народов Эгейского моря.
========== Глава 5 ==========
Храм Нейт в Саисе был величайшим домом Нейт в Та-Кемет – как по богатству, так и по величине своего хозяйства. На земле Нейт кормилось несколько сотен жрецов, не считая подданных храма, воинов, слуг с их семьями и рабов. Количество зерна, тонких тканей, колец меди и серебра*, масел, благовоний, что жертвовались матери богов ежемесячно, не поддавалось исчислению.
Но те, кто возводил и многие столетия пестовал дом богини, позаботился не только о видимом всем благоденствии. Как многие древние храмы Черной Земли, храм Нейт имел секретные помещения и ходы, расположение которых было известно только высоким посвященным. Непосвященные страшились коснуться любых храмовых тайн – боясь проклятия богини, которое неминуемой тяжестью пало бы на их головы. В Та-Кемет кощунство не прощалось никому: от раба до царедворца.
И самих мстительных служителей Нейт следовало остерегаться – жрецы были богатейшим и искуснейшим сословием и постоянно сообщались между собою и тайно, и явно: эта сеть, наброшенная на страну, ощущалась всеми, и богослужение и богопочитание пронизывало всю жизнь ее обитателей.
Однажды теплой ночью, когда садовники, трудившиеся в садах Нейт, спали в своей глиняной лачуге, - одной из многочисленных пристроек при храме, - они вдруг проснулись, услышав громкие шаги и голоса снаружи; ворота не загремели, а значит, гости вошли другим путем. Но садовники побоялись выйти и узнать, в чем дело, памятуя, в чем доме находятся.
Самый смелый выглянул в окно и увидел под деревьями в свете факелов белую фигуру верховного жреца – она, казалось, излучала свой собственный свет; огонь отражался от доспехов воинов в полном вооружении, бывших с жрецом. Еще трое служителей стояли в стороне: они и держали факелы.
Садовник в испуге отпрянул от окна и, грянувшись ниц, забормотал молитву о прощении. Он был совсем не уверен, что получит его. Остальные работники Нейт в испуге молчали, молясь про себя, чтобы для них самих ничего не переменилось к худшему.
Еще некоторое время после того, как посвященные остались без свидетелей, верховный жрец беседовал с воинами; потом все эти вооруженные люди, бросив свои щиты и копья, упали на колени и подошли под благословение его сухой руки.
Потом солдаты отсалютовали старшему из “божественных отцов” – ит нечер* - и ушли, тяжко ступая. Они всполошили уток и гусей в храмовом пруду и, наверное, разбудили еще кого-нибудь из рабов храма; но, как и садовники, эти маленькие люди не осмелились подсматривать.
Высокий бритоголовый старик направился к храму, знаком приказав следовать за собою младшим служителям; по пути он спрятал что-то в складках своего белого тесного платья, ниспадавшего до земли. Несмотря на стесняющую одежду, верховный жрец двигался быстро; молчаливые спутники-факельщики, в таких же белых платьях, не отставали от него.
Войдя через низкий квадратный проем, четверо жрецов сразу оказались стиснуты массивными стенами и потолком; темнота пала сверху, и спасением им остались только факелы. Человек, привыкший к воле, морю и простору, сразу же начал бы здесь задыхаться; и даже верховный жрец пригнулся, ссутулившись в священном сумраке, благоухавшем неизъяснимой угрозой.
Жрецы долго шли по узкому глухому коридору; и наконец путь им осветили факелы спереди, прикрепленные к стенам. Здесь коридор поворачивал. Обернувшись к своим спутникам, старший “божественный отец” кивнул; его помощники молча склонили головы.
Тогда верховный жрец достал из складок платья папирус, который, по-видимому, передали ему пришедшие воины, и начал читать.
Он читал долго, сосредоточенно; начал хмуриться, коснувшись своего гладкого подбородка… потом лицо главного служителя матери богов опять прояснилось. Остальное он прочитал с удовлетворенной улыбкой на тонких губах; даже, казалось, не слишком внимательно.
Потом жрец посмотрел на своих помощников.
- Все хорошо. Матерь наша печется о нас… не бойтесь.
Факельщики улыбнулись, не смея ничего ответить; но явно испытали немалое облегчение. Верховный жрец опять спрятал папирус в свою одежду, и все четверо двинулись дальше.
Когда жрецы свернули за угол, коридор неожиданно пошел вниз. Они долго спускались, даже воздух, казалось, стал спертым; но наконец ход закончился – тупиком, глухой стеной. Это стало видно в свете факелов в руках жрецов, которые почти прогорели; в наклонном коридоре не было никакого другого света.
Поколебавшись несколько мгновений, верховный жрец опять обернулся к младшим.
- Светите ровно! – приказал он.
Он шагнул вперед; остановившись перед стеной, провел по ней руками, что-то шепча. Потом старый жрец приложил руку к одному из камней в кладке, зачем-то быстро осмотрел потолок и стены – и, помедлив еще несколько мгновений, с силой надавил на камень.
Раздался скрежет; младшие жрецы позади вскрикнули и вздрогнули, свет их факелов разбежался по стенам… а потом стена впереди повернулась, открыв черный проем.
Но это только на первый взгляд казалось, что там черно; присмотревшись, можно было понять, что подземная камера освещена. А когда жрецы, повинуясь знаку предводителя, шагнули внутрь, то смогли увидеть, что и обставлена эта комната богато. Казалось, потайная комната предназначена для длительного обитания какой-то высокой особы, - леопардовая шкура лежала на полу, в углу была удобная кровать с подголовником слоновой кости, резные столик и стулья около ложа были прекрасной работы. Напротив кровати, в другом углу, стоял туалетный столик с медным зеркалом: на нем теснились баночки со всемозможными притираниями и красками для лица и лежал гребень с золотыми вставками. Кто бы ни жил здесь, эта особа не привыкла ущемлять себя, даже если ей приходилось скрываться.
Но обитателя этих храмовых покоев все еще не было видно. Однако верховный жрец нисколько не был этим смущен.
Остановившись и устремив взгляд на занавеску, отгораживавшую часть комнаты, он позвал:
- Нитетис!
Алая занавесь колыхнулась, раздвинулась – и младшие жрецы тут же опустились на колени, пряча бритые головы между простертых рук. Старший жрец остался неподвижен, глядя на того, кто вышел к ним, – только улыбка тронула его редкозубый рот.
- Здорова ли ты, моя госпожа? – спросил он.
Прежде, чем ответить, обитательница подземной камеры сама преклонилась перед главою храма, как младшие жрецы – перед нею. Жрец благословил ее.
- Хвала богине, я в полном здоровье, - грациозно поднявшись, ответила та, кого он назвал Нитетис.
Это была высокая и тонкая, обычного для египтянок сложения, юная девушка в узком синем калазирисе* и легкой прозрачной накидке: она как раз вошла в брачный возраст, который египтянки считали с четырнадцати лет. На голове девушки был большой тяжелый парик из множества золотых косичек, так что ничего нельзя было сказать о ее волосах; но лицо в обрамлении этих искусственных волос было красивым и правильным – даже пугающе красивым и правильным. Именно такой облик, как представлялось жрецам, должна была иметь богиня, обитавшая в этом храме: большие черные подведенные глаза, казавшиеся от краски еще глубже, черные брови, разнесенные как крылья птицы, тонкий нос и алый рот. И выражения этого, казалось, бесстрастного лица, все время неуловимо сменялись – разгадать, что думает эта девушка, представлялось невозможным.
Но все же верховный жрец, казалось, прекрасно понимал обитательницу подземных покоев. Он возложил ей руку на голову.
- Не тоскуешь ли ты здесь, дитя мое?
На алых губах мелькнула усмешка.
- Да, немного. Но мне весело думать, что меня никогда не найдут здесь… и в любом другом месте, где богиня пожелает укрыть меня. А если нам все удастся, мне никогда больше не придется скучать!
Ноздри тонкого носа Нитетис дрогнули, черные глаза вспыхнули – неизвестная радость ее казалась жестокой, а предвкушения будущего слишком зрелыми для столь юной девицы. Но “божественный отец” смотрел на нее в великом удовольствии.