— Я всё молюсь, — прошептала она, — чтобы у других не было как у меня, страшная вещь эти карты. Никогда не играй! — И вдруг спохватилась: — А ведь поздно уже! Стемнело! Мне давно пора, Тоня беспокоиться будет, я даже не позвонила. Спасибо тебе за чай, и что поговорил со мной, и за Павловск. За все! Ты хороший…
Она встала, хотела идти, но Вадим заступил ей дорогу, взял за руки, прижал ладони Милы к груди. От этого ее, пусть и не добровольного, прикосновения сердце забилось часто, дыхание перехватило, он едва совладал с собой, чтобы не стиснуть ее, не захватить губами губы, сладость которых уже знал.
— Нет! Прошу тебя, нет, не уходи, нельзя уйти сейчас.
— Нельзя остаться! — Она не вырывалась, но невидимая преграда разделяла их.
— Ты не понимаешь, жизни нам не будет, если уйдёшь сейчас. Измучает, изведет тоска по непознанному счастью. — Она отняла руки, чтобы закрыть лицо, тогда Вадим обнял ее. — Не для того мы встретились, Мила!
— А для чего? Для чего?! Вместе мы быть не можем, а так зачем тебе это? Отпусти меня, Вадим, пожалуйста. Я уйду, и мы все забудем.
— Ничего не забудем! — Всю силу неистового желания вложил он в эти слова. — Не веришь мне? Ну хочешь, я на колени встану, в ногах у тебя валяться буду? Только не уходи, прошу тебя! Не уходи, не уходи, — твердил он как молитву. И правда встал на колени, обхватил ее руками, прижался лицом, теперь голос его звучал глухо.
Она всхлипнула, запустила пальцы в его волосы.
— Не уйду… не смогу…
— Да, не сможешь, — он целовал через одежду, поднимаясь от живота к груди, — не плачь, не надо, иди ко мне на руки, посидим так, хочешь? Только не здесь, лучше в комнату.
Он встал, обнял ее тесно, она все плакала, не могла остановиться, Вадим жалел, понимал, что долго сдерживаемые слезы поднялись к сердцу, и надо дать им выход. Осторожно подхватил Милу под спину и под колени, легко поднял, отнес в комнату, не отпуская с рук, сел на кровать. Шептал что-то бессвязно нежное, губами стирал с заплаканного лица соленые бороздки. Укачивал ее, как ребенка.
— Ты такая красивая, — вздрагивал он, желание накатывало, завязывало узлом, пронзало болью. В огненной пелене он уже плохо контролировал себя, хотел одного — раздеть ее. Она льнула к нему, тем самым и возбуждая, и мешая. Дрожали руки и у Вадима, желание возросло так, что сознание отключилось. Звериная нежность и страсть овладели им, когда одежда перестала разделять тела.
Он осторожно положил Милу на спину, на разобранную постель и накрыл собой. Когда они прижались друг к другу, тела обожгло трепетом. Вадим замер, наслаждаясь дрожью ее бедер, стройностью, мягкостью маленькой груди. Он знал — Людмиле будет хорошо с ним, но не представлял, насколько легко сам доверится ей, весь без остатка.
Они стали целоваться, неторопливо, нежно, а потом жадно. Он ласкал ее рот языком, изнемогая от желания также взять и ее лоно. Она дотронулась до его бедра, помедлила и пошла дальше — провела по возбужденному члену пальцами, ахнула:
— Большой, какой ты большой!
— Я осторожно, не бойся.
Глаза ее широко раскрылись.
— Не боюсь, дай мне его, дай скорее.
И снова это удивительное соединение целомудрия и чувственности, которое он так любил в музыке Дебюсси. Сейчас она звучала в нем разрастаясь, становилась Космосом, поглощала. И пелена светлых волос Милы затеняла Вселенную. Ее волосы пахли мелиссой и скороспелым яблоком, а кожа — едва уловимо ландышами и собственным нежным запахом Милы, который возбуждал Вадима более всего.
— Он гладкий… А-а-а-а-а-а… Ты обрезанный, как хорошо… Дай, прошу тебя…
— Да, мой дед по материнской линии — ортодоксальный еврей… Поэтому…
— А-а-а-а-а-ах… Мне хорошо с тобой… хорошо, — стонала Мила.
Вадим нажал сильнее, вошел. Хотел сразу и глубоко, но боялся причинить боль. Проникал осторожно, заполняя тесное пульсирующее лоно. Он так сильно хотел Милу, что был близок к тому, чтобы отдаться как мальчишка, сразу. Пытаясь не допустить этого, Вадим замер, его трясло от возбуждения, член внутри влажного лона содрогался, сознание туманилось, сердце колотилось. Мила выгнулась, застонала и вдруг начала кончать, сокращаться часто, судорожно. Оргазм накрыл ее внезапно, она закричала, забилась под Вадимом. Он не мог больше терпеть, вошел в ее оргазм весь резко, еще и еще. Хватило его на несколько ударов, а дальше сорвался, проливаясь в нее семенем и душой. Возбуждение было так велико, а ожидание слишком долго! Освобождение не дало облегчения, лишь усилило желание. Вадим остался в ней.
— Я кончил в тебя, сладкая, прости… Еще хочу…
— Дай мне его еще, не вынимай! — жарко шептала она, притягивая его к себе, всеми силами стремясь удержать.
— Да, да…
Он продолжал двигаться, она — кончать. Это повторялось много раз, пока он не застонал, приближаясь к вершине.
— Хочу тебя, Мила… а-а-а-а… — Стал ударять сильно, часто, без нежности. Еще и еще, до острого, долгого освобождения. Тугими горячими бросками снова излился в нее, соскальзывая в блаженное беспамятство, отдался, все так же тесно обнимая, накрывая собой, на грани яви и сна шептал:
— Весь твой… люблю…
Он узнавал Милу руками, кончиками пальцев, ласкал без запретов там, где хотел, и понимал без слов. Ее тело звучало как прекрасный инструмент. Совершенный, лучший из всех, которых он когда-либо касался. Вадим слышал страх, отчаяние, безнадежность, а вместе с тем и юный восторг, желание принадлежать. Она позволила себе это, доверилась. Он хотел думать о ней, но желание накатывало так сильно, что сметало мысли, оставалась одна, главная: "Я нашел тебя". Еще нестерпимо, болезненно было жаль ее — девочку, говорящую с цветами. Беззащитную перед страстью, тягой друг к другу. Перед любовью.
Вадим всегда боялся этого слова, считал пафосным, неестественным, лишним. Зачем говорить о чувстве, достаточно жить им — так он думал раньше, а сейчас легко и счастливо произнес про себя и шептал вслух, касаясь ее души. Он знал, что Людмиле необходимо слышать, что она вбирает каждое из многократно повторенных признаний.
Она лежала неподвижно, только обнимала, и дыхание приподнимало ее нежную грудь под ладонью Вадима, волосы Милы щекотали его плечо, шею, подбородок. Он поцеловал ее в макушку, вдохнул запах еще и еще, его внутренний зверь требовал этого, жаждал, блаженствовал, удовлетворенный. А музыка продолжала звучать в сферах, Вселенная наполнялась светом, души словно вышли из тел и пребывали там, в ней…
Людмила шевельнулась, прижалась теснее, подняла руку, провела по губам Вадима и шепнула:
— Ты улыбаешься…
— Да, ты тоже.
— Как ты можешь знать?
— Я слышу.
Он повернулся, накрыл ее собой, стал целовать снова, уже зная сладость губ, мягкость покорного рта, дерзость языка. Она заставляла его трепетать, стонать, терять разум. Древнее, первобытное просыпалось и восставало в нем. И он любил её! Весь без остатка отдавался, хотел этого — принадлежать навсегда.
Второй раз они очнулись глубокой ночью, ни одно окно напротив не светилось.
— Я хочу пить, — сказала Мила.
— Сейчас принесу, — Вадим попытался освободиться из ее рук и не смог, она не пускала.
— Нет, не уходи…
— Тогда я тебя с собой возьму на кухню, да? — Он вставал, а Людмила висела на нем и смеялась.
— Да, вот так!
— Ты моя обезьянка!
— А-а-а-а, так ты все-таки любишь обезьянок, опять вспомнил… а-ха-ха…
Они не смущались наготы друг друга, напротив — хотели видеть и смотрели, когда свет уличных фонарей лёг на их тела.
— Ты красивая, такая красивая, — лаская грудь и живот Милы, твердил он. — Я всегда хотел узнать, как же зовут ее…
— Кого?
— Девушку с волосами цвета льна..
— Ты странный… чудесный…
Она пила воду из чашки, а Вадим целовал её мокрые губы. В их близости не было ничего запретного и ничего развратного. Взрослая горячая любовь опаляла, заставляла содрогаться, стягивала, закручивала в узел, бросала друг к другу, не позволяла разомкнуть объятий, расплести пальцы, разъединить души.
Они вернулись в комнату, но не легли, целовались стоя. Вадим наклонился, взял ее под колени, потянул наверх. Мила обвила руками его шею, обхватила бедра Вадима ногами, опустилась лоном на возбужденный член, ахнула, откинула голову назад. Вадим шагнул к стене, стал брать резко, ударяя снизу, притягивая на себя, Мила закричала, заплакала, отдалась, кончала долго, сильно, ослабела, обмякла, всхлипывая.
Он отнес на кровать, положил на спину и взял еще, не сдерживаясь. Тяжело дыша, излился в её тесное лоно. Он не мог говорить, ничего не чувствовал, кроме горячей пульсирующей глубины. Умирал от нежности и желания, не имея сил сразу взять снова, хотел томно и мучительно.
Но кроме близости физической было еще что-то — огромное, неизбежное. Оно затягивало в себя, Вадим и Мила, не отрываясь друг от друга, падали и падали в эту бездну света, теряя дыхание и разум.
Целая ночь! Осенняя, бархатная. И Мила… Его Девушка с волосами цвета льна… У нее красивое имя…
Блаженный покой охватил Вадима под утро. Никогда раньше не засыпал он так рядом с женщиной, сознавая, что безраздельно отдался ей и не сможет изменить этого.
Вадим хотел сказать Людмиле так много, а не сумел ничего — времени не хватило. Они все сожгли в страсти, потратили на любовь.
Это только казалось, что время для них остановилось, но нет! Оно бледнело, истаивало, расплывалось предутренним туманом. Сон отнимал его!
Утро наступило, заглянуло в окно вялым пасмурным рассветом. После вчерашнего солнечного дня трудно было поверить, что такое возможно, но из плотных туч сеял мелкий дождь. И надо было вставать и возвращаться к реальности.
А в них уже поселилось и возрастало то страшное и желанное, чему хотелось предаваться снова и снова, стоило лишь позволить любви властвовать над разумом. Но взрослые, обремененные многими обязательствами, они не могли себе позволить этого сразу, медлили. По молчаливой договоренности главного так и не произнесли. У них был еще день до отъезда Милы, они собирались провести его вместе, а сейчас расставались, оставляя объяснения на потом.
В это утро ни Вадим, ни Людмила не знали, что встретятся не скоро.
Вадим не надеялся, что сможет забыть ее, он и не хотел забывать. Каждая минута того времени, что они пробыли вместе, становилась дороже, превращалась в сокровище. Теперь он знал о любви гораздо больше, чем до встречи с Людмилой. Он ласково называл ее Милой, губы часто касались дорогого имени. Вадим произносил его вслух, чтобы слышать собственный голос и так соединяться с ней. Он со стонами звал ее по ночам, кусая подушку, томясь желанием близости. Он говорил с ней днем, жаловался, умолял. И когда играл — чаще всего, когда играл, — он звал ее… Думал, что она рядом, в зале, смотрит, слушает. Что вот он закончит, войдет в гримерку, а она там… Представлял тепло ее губ и рук и то, как она растягивает слова, букву «и» в его имени — Вади-и-им, — то ли утверждая, то ли спрашивая. Он думал о ней, когда вел машину, и когда шел в толпе в любом городе мира, искал глазами. А возвращаясь домой, в Петербург, открывал дверь и абсурдно верил, что Мила встретит его на пороге.
Мысли о ней стали похожи на болезнь, на зависимость, он не мог жить без них. Не мог жить без нее!
Самолет набрал высоту, Вадим закрыл глаза. Надо уснуть, через пять часов, если повезет, быстро пройти таможенный досмотр, он будет репетировать в Карнеги Холл в Америке. Концерт в тот же день вечером, а через день — в Париже. Так совпало, что подряд, и это хорошо. Когда Вадим играл, становилось легче: музыка возвращала ему Милу, становилась ею, и он мог говорить с ней, касаться, любить…
Но сейчас надолго улетал от того места, где они встретились.
Мысли спутались, гул двигателя усыплял, превращался в звучание оркестра. Третий концерт Рахманинова… Мысленно Вадим уже играл, отдавался томительной скорбной мелодии.
Так бывало с детства: музыка жила внутри, Вадим слышал её постоянно, даже во сне, но чаще она не давала уснуть. Он плакал и жаловался маме, та гладила его по голове, утешала. Это не помогало, Вадиму надо было выпустить музыку, он вставал среди ночи и шел к пианино. Играл, играл… Соседи сердились, стучали в стену, они не понимали, даже родители не понимали. А Мила поняла бы…
И как странно и несуразно они попрощались, ничего не успели сказать друг другу, не договорились толком о встрече. А когда же было? Разбудил их звонок мобильного телефона, подружка Милы — Тоня — вместе с сыном приехала в Пушкин и спрашивала, как добраться от вокзала.
Глаза Людмилы широко раскрылись от ужаса, когда Вадим сказал, что от вокзала до дома пешком семь минут.
— Надо постель застелить, — натягивая на себя одеяло, выдохнула она.
— Да, и одеться, — Вадим отвел с ее лица растрепанные волосы. — Все хорошо, не бойся, дверь закрыта, никто не войдет. Давай ты первая в ванную, я пока здесь все уберу.
Тоня была удивлена, но не шокирована. Вероятно, сочла вполне нормальным, что у Милы не только дружба с "давним знакомым". Да она и не вдавалась в подробности. Переполненная впечатлениями о Петербурге, она говорила и говорила, взахлеб рассказывала, как они провели день. Особенно про парк развлечений на Крестовском острове.
— Это называется Чудо-остров! Мы на чем только не катались, жалко ты не пошла. Там есть такая ракета высоко-о-о-о поднимают, и давай кружить, а потом как перевернут вверх ногами. Страшно!
— Ничего не страшно, мам! Я бы и сегодня пошел, зачем нам этот Царскосельский парк скучный, во Владимире такой же есть.
— Молчи, Славик, такого нет. Зафоткаешься, ВКонтакте выложим, все обзавидуются!
Тоня была без комплексов: простая, открытая и шебутная. Не злая. Вадим легко мог представить её за прилавком цветочного магазина, а вот Милу — нет.
При Тоне невозможно было показать, что между Людмилой и ним что-то было. Не то чтобы стыдно, а НЕЛЬЗЯ. Потому что это не случайная встреча по зову крови, а другое. И Вадим уверен был, что теперь они не могут расстаться, но при Тоне и Славике невозможно было об этом говорить.
Мила не стала уточнять, с каких времен они знакомы — неожиданная встреча, “как в кино”, улыбалась она и отводила глаза. Тоня и не расспрашивала.
Сидели на кухне, пили чай, обсуждали Петербург.
При чужих Вадим смутился неустроенностью жилья, сразу вылезли недостатки потолка, пола и стен. А Людмила заметно напряглась, начала шутить, смеяться, пряталась за это. Он все понимал и не мог помочь, а минуты утекали неумолимо.
Вадим видел, как тяжело Людмиле сохранять лицо. Лучшее, что можно было сделать, — поскорее расстаться. Да и он торопился, понимая, что Захар в ярости и беспокойстве, времени до встречи с прессой в обрез, и надо еще заехать домой и переодеться. Поэтому, когда Тоня, обсудив шикарные бутики и цветочные магазины на Невском, засобиралась в парк, удерживать не стал. Но возникла неловкость.
— Я думала вы с нами, — вдруг заявила Тоня, — показали бы тут все.
— К сожалению, не смогу, другие планы на день.
Он сказал это, взглянул на Милу и ужаснулся — неужели она на свой счет приняла? Глаза опустила, закрылась… А он даже до парка её проводить не может, времени нет, людей подводить нельзя. О том, чтобы концерт отменить, у Вадима даже мысли не возникло. Все билеты проданы, и уважительной причиной для отмены могла бы послужить только смерть исполнителя.
Захар Иосифович часто повторял это в назидание ученикам, не слишком хорошо готовым к зачетам и экзаменам. И еще, что музыкант принадлежит не себе, а публике. Эту заповедь Вадим свято соблюдал еще со старших классов музыкальной школы, с первого своего выступления на серьезном концерте в Малом зале филармонии. Сегодня его ждут в Большом.
Мысли невольно обратились к текущему, ночь с Людмилой отодвинулась в прошлое, стала чем-то необъяснимым, за пределами его реальности. Тогда еще он не мог понять, что удержать Милу важнее всех концертов вместе взятых!