Когда это все началось? Как так получилось, что люди, прежде готовые стоять друг за друга горой, стреляют в своих же? А он ведь верил, как последний дурак верил во что-то светлое и незыблемое, выслушивая от Зиминой всю ту лабуду про справедливость, братство, взаимопомощь. Где, где было это братство, когда Катя хотела сдать его вместе со всеми? Когда Зимина лишила его близкого человека? Когда они с Терещенко собирались выбить у Зиминой признание любой ценой? Почему никто не вспомнил о всех этих громких словах, предавая ближнего? И что будет дальше? Все просто постепенно уничтожат друг друга, словно пауки в банке. На самом деле каждый за себя в этом дружном “кружке по интересам”, а все пафосные лозунги обычное фуфло. Одно дело, когда они объединялись против общего врага, и совсем другое, когда речь идет о каждом в отдельности. Сразу забудется все, чему так пытался верить, в чем пытался убедить остальных.
Все, хватит. Он сыт по горло этими сказочками, больше не прокатит. Еще по прежней памяти, ради Олега, установит истину, а там Зимина с Климовым пусть творят что хотят. Пусть убивают, казнят, прощают — просто все равно. Его это больше не касается. Он накажет убийцу Терещенко, а там будь что будет.
Паша развернул машину, направляясь обратно в отдел. Нужно было спросить у дежурного, когда вчера уходил Климов. Да и работу никто не отменял, начальство как-то мало волнует, что ты морально уже настроился отправиться на тот свет.
***
Климову стоило немалых трудов убедить Зимину отлежаться в больнице хотя бы пару дней. После долгих уговоров, на которые начальница находила десятки саркастичных доводов “против”, Вадим наконец сдал Ирину Сергеевну знакомому врачу, на прощание получив серьезную угрозу, что если ей придется провести в этом учреждении хоть один лишний час, майор пожалеет, что вообще на свет родился.
О смерти Терещенко Климов умолчать не посмел, но отделался официальной версией ограбления, понимая, какой гнев обрушится на его голову потом, когда начальница все-таки узнает правду. Но вмешивать ее до поры до времени во все это Вадим поостерегся, собираясь разрешить все самостоятельно. Машину, так бездарно засвеченную в силу обстоятельств в день убийства Олега, майор объявил угнанной, девушку Машу взял на заметку, вроде бы причин волноваться не было.
Ткачев. Была все-таки причина для беспокойства, которая звалась Павел Ткачев. Кто знает, что придет в голову этому постепенно съезжающему с катушек мстителю? Конечно, тогда он Зимину спас, но черт его разберет, что он собирался и собирается сделать. А если каким-то образом догадается, кто был в ангаре? Паранойя, конечно, но… А не дай бог придумает просмотреть записи с камер видеонаблюдения, пристанет с ненужными вопросами к дежурному? От Ткачева с его оперской хваткой легендой об угнанной машине и совпадениях не отделаешься…
Ну вот, еще и этого держать под присмотром, лишь бы чего не вышло. Что ж все так валится-то на него в последнее время? Мало было разборок с бывшей женой, которая, изрядно потрепав нервы, увезла дочь за границу, запретив общаться с отцом; не хватило проблем с нынешней пассией, попавшейся с наркотиками и едва не загнувшейся от передоза, так теперь еще и это. Нет, пусть Ткачев только попробует нарушить хлипкое равновесие в его жизни… Климов ему не позволит, чего бы это ни стоило.
***
Туманные подозрения и смутные сомнения постепенно начали подкрепляться фактами. Дежурный подтвердил, что Климов ушел вчера раньше обычного и больше в тот день не возвращался. В успевшую распространиться по отделу байку про угнанную машину Климова Паша не поверил ни на секунду, а вот мысль проверить камеры на выезде из города не давала покоя, требуя воплощения, и Ткачев решил не тратить время зря. Заодно следовало на всякий случай осмотреть ангар, вчера у него как-то не было на это времени.
Спустя несколько часов, сидя в ближайшем кафе, Ткачев вяло постукивал ложкой о край чашки с кофе, борясь с желанием заказать что покрепче. Подозрения становились все более обоснованными, и Паша не представлял, что делать дальше. А если это действительно совпадения, подкрепленные его воображением? Может, все-таки поговорить с Климовым откровенно? В конце концов, чего бояться? Хотя оставаться в дураках совсем не хочется… Нет, как ни крути, а историю нужно довести до конца. Как же сейчас не хватает совета Зиминой…
Ткачев раздраженно отодвинул от себя чашку, подавляя засвербившее в душе недовольство собой. Ужасно злило это стремление сделать вид, будто ничего не произошло, будто все идет как прежде, когда друг был другом, противник — противником. Что может быть “как прежде” после всей той скрытой грязи, что вырвалась наружу? Как и кому он может доверять, если предают те, от кого ожидаешь этого меньше всего? Можно придумать сотни объяснений и оправданий, сути это не изменит. Все худшее творилось во имя лучших деяний, так, кажется? Да, он может понять, почему Зимина так поступила с Катей, но принять этого не сумеет никогда. И легче от этого понимания, равно как и от факта, что Русакова сама во всем виновата, ему не станет. Говорят, что можно научиться жить с любой болью, привыкнуть и сродниться с ней, кажется, с ним произошло то же самое. Учился жить кое-как, находил каждый день какую-то маленькую цель, ради которой проживал этот день, не строя никаких планов, запрещая себе думать на несколько шагов вперед. Словно замер где-то между прошлым и будущим, между воспоминаниями и надеждами на что-то хорошее, что уже не наступит.
Как ни странно, Ткачеву помогала работа. Как-то легче становилось, когда приходилось куда-то ездить, что-то узнавать, проверять, доказывать. Когда видел, что другим не проще, чем ему самому, когда пытался как-то исправить, помочь. Словно стремился искупить все, что было сделано прежде, как-то облегчить жизнь тех, кому это было необходимо.
Был молодой парень с беременной женой, которого подставили, потому что оказался не в том месте не в то время. Ткачев землю рыл, ночами не спал, душу вытряс из всех, кто был на самом деле замешан, но доказал, что тот не виноват. Потом, у отдела, когда смотрел на влюбленную пару, долго не мог избавиться от странной горечи, сожаления, что с ним никогда не будет такого — в него некому верить, его некому ждать. Да это ему и не нужно. Словно что-то отмерло в душе после всех событий, после всей беспощадной правды. И не найдется, наверное, такой силы, которая поможет вернуть тот особый огонек надежды, который теплится в душе каждого, кому выпадают испытания, но кто продолжает верить во что-то светлое.
Нет, в поступках Ткачева не было доброты или благородства как таковых. Ни когда помогал тому несправедливо обвиненному парню, ни когда искал родственников безумной старушки, потерявшейся на улице, ни когда давал деньги бедно одетой девчонке, пытавшейся украсть на рынке еду. Не ради каких-то идей или собственных принципов делал он это все. Но когда в такие моменты невероятный груз с души будто бы ненадолго исчезал, Ткачеву становилось немного легче. От понимания, что еще может что-то сделать, облегчить кому-то сложную судьбу, помочь выпутаться из сложившейся ситуации, которая кажется безвыходной.
Наверное и Зиминой он помог именно поэтому. Не потому что простил, не потому что пожалел. Просто понял, что легче от ее смерти не станет никому. Он лишь причинит страдания близким ей людям, и более ничего. Катю этим не вернешь, да и легче на душе не станет.
А может, и смерть Олега оставить просто так? Ничего ведь уже не исправить. Так зачем копаться во всем, выясняя никому не нужную истину? Нет, нельзя. Кто-то должен ответить за все. Если с поступком Ирины Сергеевны еще можно смириться и понять ее мотив, то смерть Терещенко совсем другое дело. Даже если это сделал Климов, помогая Зиминой. Так себе оправдание, на слабую троечку. С ним ведь можно было попробовать договориться, но Климов не захотел. Вот и Ткачев не будет искать ему оправданий. Если Климов замешан — пусть сядет, он для этого все сделает, найдет доказательства. Даже если подставится сам. Но оставлять все так просто он не собирается.
Может быть, Климов и Зимина уже все решили на его счет. Может быть, он не успеет ничего предпринять. Ну что ж, пусть так. Но по крайней мере он будет знать, что до последнего делал все, что в его силах. Ради памяти Олега, ради всего того, во что верил когда-то, в конце концов ради справедливости, о которой так громко и красиво твердила когда-то Зимина. Вот только об одном она забывала упомянуть — справедливость никогда не бывает красивой, потому что идет рука об руку с истиной, а та всегда уродлива и отвратительна, как бы ни хотелось верить в обратное.
========== Разногласия ==========
Следующие два дня Ткачев внимательно наблюдал за Климовым, пытаясь заметить что-то, что выдало бы его с головой. Позволило бы выдвинуть обвинение и подписать негласный приговор. Нужно было что-то более веское, чем косвенные улики и никак не желавшие рассеиваться подозрения.
Но майор вел себя так, будто его ничего не тревожит. На похоронах Олега толкнул речь о том, каким хорошим работником, честным полицейским и отличным человеком был Терещенко, не забыл упомянуть, что виновные обязательно будут найдены и наказаны. А Ткачев, на протяжении речи то и дело переводивший взгляд на бледную Зимину, которая опиралась на руку Измайловой, вспоминал, как “честный полицейский” помогал спрятать труп забитого насмерть подозреваемого, как “отличный человек” колотил начальницу, свихнувшись от жажды мести. И отвращение, вязкое, мерзкое, затапливающее с головой отвращение поднималось в его душе. Отвращение ко всей этой фальши, к ломавшему комедию Климову, к измученной, но собранной и строгой Зиминой, к так нелепо и глупо погибшему Олегу, к самому себе.
После к нему подошла Ирина Сергеевна, тихо поблагодарила за помощь. Ткачев только кивнул, глядя в сторону, хотя так и тянуло спросить, успели они с Климовым договориться о его устранении или еще нет.
На поминки Павел не поехал, остался на кладбище. Навестил могилу Кати, долго стоял, глядя на потускневшую фотографию, вспоминал, как, давясь слезами, клялся наказать убийцу. И не чувствовал ни тени той всепоглощающей, всеохватывающей боли, что еще совсем недавно накатывала при одном воспоминании, не ощущал того горького бесконечного отчаяния, сдавливавшего легкие до застывающих, леденеющих внутри слез. Было сочувствие, была жалость к красивой молодой девушке, погибшей так жестоко, не узнавшей и не успевшей так много. Но все — так отстраненно, словно не из-за ее смерти едва не последовал на тот свет, словно и не считал когда-то, что без нее не сможет существовать.
“Прости, — сказал мысленно, отводя глаза от фотографии, будто надеялся быть услышанным. — Я не смог, да и не вижу смысла. Прости”.
И, спустя несколько минут уходя от этого скорбного места, Ткачев впервые не чувствовал привычной давящей тяжести. Он действительно начинал привыкать к боли.
***
— Ир, мне с тобой поговорить нужно… — Климов замялся на пороге кабинета, не торопясь уходить. По виду майора Зимина сразу поняла, что ее ожидает нечто малоприятное.
— Ну? — в своей излюбленной манере вздернув бровь, поторопила полковник и царственно, несмотря на все еще мучившую временами слабость, опустилась в кресло.
— Я не хотел говорить… волновать… решил сам все утрясти…
— Климов, не мямли! — в голосе Зиминой зазвучали те особые нотки, которые означали, что злить начальницу опасно для здоровья. — Что еще стряслось?
— Олега убил я, — кратко и четко проинформировал майор, безошибочно разгадав настрой Ирины Сергеевны.
— Вот как, — без малейшего намека на эмоции протянула полковник. — Может поделишься, чем он тебе не угодил?
— В день убийства я за ним проследил. Терещенко привел меня к ангару, где они с Ткачевым тебя держали. Олег меня спалил, и…
— А что, поговорить нельзя было? Такой вариант тебе в голову не пришел, сразу надо было палить?
— Я же говорю, Терещенко меня заметил, понял, что я его выследил, и сразу схватился за пистолет. Не думаю, что с ним можно было договориться, похоже, он собирался тебя убить.
Зимина постаралась не поморщиться — при одном упоминании об ангаре сразу начинали ныть ребра. Олег, похоже, действительно двинулся, в порыве мстительности желая просто забить ее насмерть.
— А потом пришел Ткачев, едва меня не заметил, увез тебя… Я понял, что оставлять тело там нельзя, перевез труп к подъезду Олега, устроил все под ограбление. Только… — Климов замялся, но скрывать не решился: — В ту ночь его соседка с друзьями веселилась, выходила мусор выносить и меня заметила. Даже номер запомнила…
Климов замолчал, прерванный эмоциональной репликой, в которой цензурные слова можно было пересчитать по пальцам одной руки, зато непечатные просто поражали своим многообразием и цветистостью.
— Это еще не все, — со вздохом покаялся майор, дождавшись окончания тирады. — Ткачев что-то заподозрил, расспрашивал дежурного, когда я ушел в тот день и когда вернулся. Камеры на дороге — ладно, я все равно машину объявил в угон, но вот эта соседка меня очень напрягает. Она вроде пока никуда не лезет, но… Ткачев и так успокоиться не может, а если как-то выйдет на нее? К тому же я не верю, что он так просто оставил идею тебя наказать.
— И что ты предлагаешь? — сделав пару глубоких вдохов в напрасной попытке успокоиться, осведомилась полковник.
— Ткачева надо убрать, — совершенно невозмутимо, как о чем-то само собой разумеющемся, заявил Климов.
В кабинете повисла тишина, прерываемая только доносящимися с улицы звуками голосов и проезжающих машин. Зимина сцепила пальцы в замок и выпрямилась, глядя куда-то мимо майора.
— Ир, — осторожно позвал Вадим, так и не дождавшись от начальницы никакой реакции на свои слова.
— Вон, — тихо отчеканила Зимина и наконец посмотрела майору прямо в глаза. В темных зрачках, почти поглотивших радужку, забилось что-то такое дикое, неуправляемое, почти страшное, что Климов ощутил, как холодеет позвоночник.
— Не понял, — несколько растерянно протянул он, безуспешно пытаясь догадаться, что стало причиной ее гнева. — Это значит “да” или “нет”?
Зимина медленно поднялась, выпрямляясь во весь рост. Казавшаяся очень хрупкой на фоне массивно-угнетающего кабинета, она при этом выглядела на удивление грозной и решительной, являя собой воплощение начальницы, призванной вызывать неподдельный трепет у подчиненных.
— Это значит “вон”, — еще тише и спокойнее повторила Ирина Сергеевна, делая несколько шагов и распахивая настежь дверь кабинета. — Еще раз заведешь подобный разговор…
Полковник не договорила, вновь посмотрев Климову прямо в глаза. Чистый пылающий лед с грохотом обрушился в ее взгляде, погребая под собой хоть какое-то понимание происходящего. Майор молча поднялся и вышел из кабинета, так и не проронив ни слова, не то не осмелившись задать так волновавший его вопрос, не то понимая, что ответа на него не получит.
Зимина дождалась, когда шаги Климова стихнут в коридоре, и только тогда, заперев дверь, вернулась в кресло, устало опустив сведенные напряжением плечи. Она и сама не понимала, откуда возникла эта незамутненная, концентрированная ярость, едва Климов произнес одно-единственное слово. Убрать. Убрать Ткачева как очередную досадную помеху собственному спокойствию. Чему удивляться, а тем более возмущаться? Давно прошли те времена, когда подобное решение проблем казалось Зиминой чудовищным. Взять хотя бы Русакову… А ведь Климов мог быть прав, как знать, что еще может задумать Ткачев, возможностей испортить жизнь и Вадиму, и ей у него предостаточно. А если уж упрямый опер захочет выяснить, кто убил Терещенко, то непременно докопается до правды, чего бы это ему ни стоило. Однако сама мысль о возможности устранения Ткачева вызвала такой яростный, необъяснимо бурный протест, что полковник и сама этому удивилась. Неужели все дело в том, что он ей помог? Помог выбраться из передряги, в которую сам же втянул. А перед этим пытался убить. И неизвестно, что еще у него на уме. Он сейчас как бомба замедленного действия, которая рано или поздно обязательно сдетонирует, но неизвестно, когда и каким образом. И самым разумным выходом было бы исключить возможность такого развития событий.