Он ведь в тот же день, желая во всем разобраться, снова явился в отдел, уже совершенно в ином качестве. Но визит не дал ровным счетом ничего: к начальнику его попросту не пустили, заявив, что того якобы нет на месте. Расспросы насчет бравых парней, притащивших его сюда в прошлый раз, тоже не принесли результата — то ли он так плохо их запомнил, то ли это были вообще какие-то левые люди, даже не работающие здесь и привлеченные для разовой акции.
В общем, с этой стороны полный облом. И, не придумав ничего умнее, Паша принялся изучать сводки происшествий на ту самую ночь, начиная с того момента, как оказался в КПЗ. На первый взгляд ничего интересного: ДТП, грабежи, кражи, “парашютист”, наркоман с передозом… Уже почти отчаявшись, скользнул глазами по строчкам и насторожился: буквально за пару часов до того, как в отдел явилась разъяренная Зимина, в своей квартире был застрелен некий бизнесмен Жуков. Прихожая, выстрел в упор, оружие на месте преступления, ни малейших следов. Дыхание перехватило. Еще слабо и глупо утешил себя надеждой, что просто совпадение, мало ли совершается похожих преступлений… Но, хватая телефонную трубку, уже знал: ни о каком совпадении речи не может быть.
Дело вел его старый знакомый следователь Криворучко, так что после пустой болтовни и пары бутылок пива Ткачеву удалось выяснить все детали. Их, к слову, было совсем немного: преступник, точнее, преступница, не оставила никаких зацепок. Первым делом под подозрение попала некая Мадлен, элитная проститутка, с которой Жуков должен был встретиться. Однако мимо: никакого мотива и железное алиби в лице другого клиента. Отработали остальных подозреваемых, включая жену и некоторых сотрудниц фирмы — ничего. Ну не было ни у кого оснований убрать относительно приличного и добропорядочного бизнесмена, и все тут! Охранник в доме Жукова тоже оказался бесполезен в плане показаний: ни лица, ни особых примет женщины, приходившей к Жукову, он не разглядел, да и не стремился: был уверен, что это та самая гостья, навещавшая его два раза в месяц в отсутствие жены…
Сегодня, пытаясь отвлечься от безумных событий дня, он снова пытался разобраться, во что ввязалась товарищ полковник, вопреки правилам почему-то не посвящая никого в происходящее и никаким образом не давая понять, что у нее снова проблемы. Это должно быть что-то очень, очень серьезное, но вот что?
Он снова шерстил сводки, снова сопоставлял время происшествий и последний визит Зиминой со странной просьбой… И снова на очередных строчках внутри толкнулся холодный противный страх. “В собственной квартире выстрелом в упор был застрелен некий Рюмин А. , недавно вышедший из мест лишения свободы…” И снова та же картина преступления, и снова никаких улик. Машинально просматривал полученную справку на потерпевшего, и на душе становилось все гаже: этот Рюмин, не единожды подозревавшийся “в действиях сексуального характера в отношении лиц, не достигших…” и далее по тексту, вышел из тюрьмы, каким-то чудом не отмотав и трети положенного срока за преступления, которые удалось доказать.
Куда же она опять влипла? Паша не верил, что Зимина, расчетливая и хладнокровная, так дорожившая своей должностью и свободой, стала бы так подставляться и рисковать. Да и затруднительно столь безупречно провернуть все в одиночку, нигде не засветившись и не оставив следов… От неповоротливых, тяжелых мыслей и от выпитого начинала болеть голова. И, загнанный в тупик непониманием, вопросами, на которые не находилось ответов, Паша, нетвердо поднявшись, нашарил в кармане ключи от машины.
Только один человек был в курсе событий и мог ответить, что происходит. И сейчас Ткачева меньше всего волновало, захочет ли она это сделать.
========== Часть 18 ==========
Зимина открыла не сразу. Паша, успевший немного протрезветь от свежего воздуха и продолжительного ожидания, сто раз пожалел, что вообще заявился. Какой смысл? Она все равно будет все отрицать. Или вообще не ответит.
— Что еще случилось? — не слишком приветливо осведомилась Ирина Сергеевна, не спеша его пропускать.
— Надо поговорить. — Ткачев, не дожидаясь приглашения, втиснулся в прихожую, оглядывая начальницу не без удивления. Он, казалось, наблюдал ее почти во всех видах, начиная от привычной формы и делового костюма и заканчивая свободной домашней одеждой, а то и вовсе, что называется, без всего лишнего, но вот увидеть ее в вечернем платье оказалось сюрпризом.
А не слишком-то она парится по поводу всего происходящего!
Паша окинул хмурым взглядом стол, накрытый явно на две персоны, и снова раздраженно-смутно ужалило острой злостью.
— Ждете кого-то?
— Нет, — нетерпеливо дернула обнаженным плечом. — Говори, что хотел.
— Вы можете мне объяснить, что происходит? — Заметив в наигранно-немом вопросе приподнятую бровь, недовольно сжал губы, борясь с раздражением. — Вот только играть тут передо мной не надо! Вы же знаете, с какой такой радости меня тогда закрыли! И потом выпустили!
— Ну выпустили же. — Отвела глаза. — Остальное тебя не касается.
— Не касается? — вспыхнул Ткачев, рывком вскакивая с места. — Это меня, на минуточку, закрыли в камере на целую ночь хрен знает почему! И это меня чуть не забили какие-то уголовники! — Заметил, как Зимина вздрогнула на последних словах, но даже не подумал сбавить обороты. — А потом являетесь вы и меня без каких-либо объяснений выпускают! А уж про ваше состояние тогда я вообще молчу! Так что меня это еще как касается! И я не уйду, пока не дождусь ответа!
— Тогда тебе придется здесь поселиться, — чуть слышно хмыкнула Зимина.
Паша, несколько мгновений изучая взглядом склоненную рыжую макушку, медленно приблизился к окну. Захлопнул открытую форточку — с улицы тянуло пронизывающей прохладой. Остановился напротив начальницы, по-прежнему не собиравшейся отвечать.
— Я жду, — напомнил уже спокойно.
Она снова молчала. И это неимоверно бесило. Как и то, что не мог видеть ее лица, ее эмоций, возможно, отражавшихся вопреки обычной невозмутимости. И это всколыхнувшееся желание — заметить, увидеть, понять — вспыхнуло, ударило, заставляя требовательно-больно сжать хрупкое плечо, второй рукой бесцеремонно приподняв за подбородок ее лицо. Повеяло, обдало целой смесью тревожаще-ярких запахов — жаркая терпкость вина, едкость сигаретного дыма и почему-то пронзительно-прохладная яблочная свежесть, тонкий аромат духов и волнующий запах разгоряченного женского тела…
— Руки… убери! — Дернулась, пытаясь вывернуться, сбросить горячую сильную ладонь, но он даже не вздрогнул, не реагируя на властно-недовольные нотки в охрипшем вдруг голосе.
Всматривался. Пытался осознать. И этот вопрос, сразу показавшийся и самому наивно-нелепым, вырвался раньше, чем он успел себя остановить.
— Как вам это удается, а? Вы стольким людям жизнь сломали, а ведете себя так, как будто ничего не случилось… Как вы живете со всем этим, как будто ничего не происходит?
Поморщилась с неприкрытой досадой, вновь отводя глаза, но вырываться перестала.
— А ты чего ожидал, Ткачев? — резкий и твердый голос — как лед. — Что в монастырь уйду или побегу каяться и сожалеть, как Катя твоя? Так я не жалею ни о чем! Ни о чем, слышишь! — Сорвалась. Спокойно-невыразительный тон прорвался обжигающими эмоциями, раздраженно и жгуче — будто кипятком обдало.
— Не понимаю, — стальная хватка ослабла, голос затих и наверняка звучал жалко — это тоже ужасно разозлило. — Не понимаю, как вы такой стали? Я же помню… помню, какая вы были… Вы… вы могли какую угодно жесть приказать сделать, сами могли жестить… Но вы же все равно… вы всегда же были неприкосновенной, чуть ли не святой… Да вам просить не надо было — мы все за вас что угодно готовы были… Что, что с вами случилось?! Почему?!
Обреченно-горячая чернота в пылающих глазах. Так близко. Он снова сорвался на крик, выплескивая ей в лицо эти отчаянные, наивные вопросы, но у нее не было сил отстраниться, высвободиться из его снова сковавших рук. Только медленно подняла глаза, чуть заметно усмехнувшись, и Паше в этой усмешке почудилась невыразимая горечь.
— Мы все стали другими, ты сам не заметил? — Отрезвляюще-холодно. — Ты в подвале человека расстреливал, не забыл еще? Так какая теперь, нахрен, разница, какими мы были? Мы стали тем, кем стали. У нас теперь только три дороги: в могилу, в тюрьму или еще только дальше. Никак по-другому. А если тебе так охота про раскаяние, человечность и прочую хрень порассуждать, так это ты не по адресу! Это тебе тогда надо было вместе с твоей…
— Не смейте! — дернулся как от пощечины. — Не смейте мне вообще об этом напоминать!
— А то что? — теперь — с неприкрытой издевкой, вызовом даже. — Правда глаза колет, Ткачев? А ты хоть раз, мститель хренов, хоть раз задумывался, что бы было, если бы у нее все получилось? Мы бы все сейчас парились на нарах! Все, включая тебя! И попробуй мне тут еще позаливать про любовь и верность! Что ты понимаешь в этом? Изменял своей Катеньке направо-налево, она между тобой и Терещенко металась, а потом не иначе как из великих чувств вас обоих слить собралась! Что ты вообще можешь понимать в этом?!
— А вы? Вы что понимаете? — с усилием расцепив челюсти, задыхаясь от накрывшей волны неуправляемой ярости. — Что? Вы сами любили кого-нибудь? Вы сами хоть что-нибудь чувствуете? Что вы можете знать?!
Он все же сорвался.
Он был слишком пьян. Она слишком сильно его разозлила. У него слишком долго не было женщины.
И факторы, словно опасные реактивы, вступившие в необратимую реакцию, смешавшись, привели к взрыву.
Это ведь должно было когда-то случиться?
— Я вас ненавижу, — сдавленно, отчетливо-тихо. — За все ваше вранье. За все, что вы сделали. А больше всего за то, что вы делаете со мной. За то, что стоит вам приказать — и я за вас сдохну. И ни на секунду не пожалею. А еще за то, что ничего не могу вам сделать. Ни сдать, ни убить, вообще ничего… А знаете, чего я хочу? Я хочу отомстить, растоптать, унизить, — нон-стопом вспыхнули, оглушили когда-то сказанные бессильно-злые, полные отчаяния слова. — Хочу понять… понять, увидеть, что вы чувствуете. Если чувствуете вообще… Да, я не смогу никогда пойти против вас. Но я могу вас унизить. Как женщину.
Даже не вздрогнула. Только недоверчиво приподняла бровь, несколько мгновений разглядывая его застывшее в непонятной решимости лицо. И вдруг рассмеялась.
— Господи, Ткачев, че ты несешь? — И осеклась, замерла, недоверчиво смотря на него. Чувствуя, как бесцеремонно, неловко-порывисто, его руки тянут вниз лиф вечернего платья, как протестующе-вкрадчиво шелестит нагло сминаемая ткань юбки.
Она не сопротивлялась. Если бы не прерывисто-сбивчивое дыхание, вздымающее небольшую аккуратную грудь, затянутую в черное кружево, он бы решил, что перед ним манекен.
Какогохераматьвашу?
Почему-ты-зачем-ты-как-ты…
Он не понимал — снова. Он ожидал чего угодно — возмущения, отвращения, гнева. Чего угодно, черт возьми, только не того, что она покорно застынет в его руках, горячо и часто дыша.
И смотрела. Смотрела так, что ему казалось — он рушится в ад. Пылающий взгляд ее темных, пустых глаз, не выражавших ничего и в то же время выражавших все, был настоящим адом. Гребаной пыткой. И он падал, катился в этот раскаленный, мучительный ад, не в силах остановиться.
Не мог остановиться.
Когда она сама — чтожетысомнойделаешь? — сама потянулась к нему, обнимая за плечи трясущимися руками. Прижимаясь. Поддаваясь. Нисколько-не-протестуя.
— Паша… Что же ты… Господи…
Странный и страшный контраст будто окаменевшего, непроницаемо-холодного лица и подрагивающе-ласковых, послушно-нежных рук; словно обледеневшего голоса и таких размягченно-женских, беззащитно-растерянных слов.
Это его добило?
С тихим шелестом взметнулась тонкая ткань, обнажая светлую гладкую кожу. Уже готов был грубо втиснуть колено между безупречно-стройных ног, но она сама покорно раскрылась перед ним. И вместе с влажным податливым жаром, ощутимым под настойчиво-резкими движениями пальцев, обожгло яростной, неожиданно-ревнивой догадкой — это кто же ее так распалил? От мысли, что какой-нибудь час назад она точно так же вздрагивала и приглушенно-сладко стонала в чужих руках, прошибло будто током. На миг ослепило, застило глаза желание бесцеремонно-цинично развернуть ее, полураздетую, к себе спиной, наклоняя над широким подоконником — выбивая, вытрахивая эти мысли, вдруг причинившие почти физическую боль. Но желание видеть ее лицо оказалось сильнее — так неистово, ненормально хотелось понять, рассмотреть — что она чувствует? Что отразится на невозмутимом, безучастном лице — протест, унижение, ярость?
Остановиться. Осознать. Это было выше его сил, выше его самого. Потому что столько, столько всего скопилось, соединилось, сошлось — между ними и в них самих, что ни о каком “остановиться” не могло идти речи.
Невыразимо-больная, мучительная нежность. Бессильная, не знавшая выхода злость, раздиравшая на части, изматывающая день за днем. И дикое, неуправляемое притяжение — откуда? Он столько раз видел ее обнаженной, он столько раз прикасался к ней — почему это все вырвалось только сейчас? Именно сейчас?
Он взял ее прямо там, на тесном диванчике в кухне — жадно, жестко, отчаянно-зло.
Так-как-нужно.
Без вежливой осторожности, без неуверенной мягкости, без неуместной, ненужной скованности. И, бесстыдно-сладостно выгибаясь под ним, Ира наконец-то почувствовала — все уходит. То безумное, спаянное с въедливым страхом напряжение последних дней. То нетерпеливо-тянущее возбуждение, которое ей так и не удалось ни удовлетворить, ни успокоить. И то невыраженно-запрятанное, враждебно-противоречивое, сострадательно-горькое и ненавидяще-обреченное, что столько времени таилось между ними, прорвавшись вполне ожидаемой вспышкой.
Все уходило, не оставляя почти ничего — ничего лишнего.
Восхитительная пустота и восхитительная наполненность.
Долгожданное освобождение от всех больных и терзающих мыслей. Удивительно-четкое, оглушающее осознание собственного тела — не как привычной, порой раздражающей оболочки, а как части себя — страстной, необузданной, ярко-чувствующей и горячо-отвечающей части. И, онемевшими пальцами вцепляясь в его плечо, до боли впиваясь ногтями, она с безумной покорностью решила: если это ему поможет, если это освободит его хотя бы от крохотной доли всего того, что вынужден был испытать по ее вине, то — пусть. Ее измученное, усталое тело, ее окаменевше-больное, не способное ничего чувствовать сердце, ее израненная, опустошенная, изуродованная душа — это все принадлежит лишь ему.
Пусть. Пусть. Пусть.
— Отпустило? Теперь проваливай. — Холодный, ядовитый смешок; сухо и резко щелкнувшая молния платья. Выпрямилась, спокойно и равнодушно наблюдая за ним — дрожащая рука все не попадала в рукав. Медленно поднял голову — непонимающий, больной, дикий взгляд. Вздрогнул, постепенно осознавая смысл пренебрежительно брошенных слов — лучше бы ударила. Что-то должен был произнести, но ответить в тон не хватило сил, а извиниться язык не повернулся. Несколько секунд, неподвижный, всматривался, словно надеясь, что показалось, а затем резко вылетел в коридор. Чуть слышно хлопнула дверь, отрезая их обоих от произошедшего, и наконец воцарилась тишина.
========== Часть 19 ==========
— Проблему мы решили, так что опасаться вам теперь нечего. Дело у Шилова забрали, передали другому следователю и быстро закрыли. Больше вас беспокоить не будут.
— Это, конечно, очень мило, — процедила Ирина, раздраженно разглаживая край форменной юбки, — но я бы хотела услышать кое-что другое. Например, что после того, как я выполнила ваше условие, я могу выйти из игры.
По вискам ударила глухая тишина.
— Мне кажется, вы чего-то не поняли, — наконец послышалось из темноты. — Наша организация не то место, где можно написать заявление по собственному желанию. Если человеку требуется время на восстановление, физическое или психологическое, или он хорошо себя зарекомендовал, мы можем не давать ему заданий некоторое время — месяц, год, даже несколько лет. В остальных случаях причиной может служить только арест ну или… — повисла тяжелая пауза, — смерть сотрудника.