— Вам что-то кажется смешным? — холодно осведомились с заднего сиденья.
— Ну что вы, мне порой плакать хочется. Давайте, “порадуйте” меня.
— Сейчас все более чем серьезно, — тон стал еще более деловитым и ледяным. — И в этот раз у вас уже точно не будет другого выбора, так что хорошо подумайте, прежде чем возмущаться.
— … Что?! — Ира, едва дослушав, без сил привалилась к спинке сиденья, хватая ртом воздух. — Вы… Вы это сейчас серьезно?!
— Более чем, — спокойно донеслось в ответ. — Сами понимаете, что поручить такое какому-нибудь необстрелянному лейтенантишке мы не можем. А если учесть, что этот человек живет и процветает на территории вашего отдела, все складывается более чем удачно.
— Удачно?! — голос сел, Ирина, закашлявшись, замолчала, с трудом выдыхая. — Вы называете удачным то, что мне…
— Ваша задача предотвратить преступление против одного из самых крупных людей в правоохранительных органах. Не мне вам объяснять, какие это все может иметь последствия. И уж поверьте, тот вариант, который мы вам предложили, менее кровавый из всех.
— “Менее кровавый”?! — Ира, задохнувшись, прижала к горлу ладонь. — Да вы мне предлагаете!.. А как же обычные люди?!
— Я помню, что мы вам предлагаем. И обычные, как вы выразились, люди, если и пострадают, то исключительно для того, чтобы все выглядело правдиво.
— То есть это так, расходный материал, издержки производства? — нервно рассмеялась Зимина, до боли вцепившись ногтями в ладонь.
— Бросьте эти громкие слова. Бывают ситуации, когда чем-то приходится жертвовать. Или кем-то. Вам это известно не хуже меня. И нам бы не хотелось, чтобы жертвовать пришлось вами.
Ира, не дослушав, неловкой рукой толкнула дверцу машины, тяжело выбираясь в свежий вечерний сумрак. Словно в полусне, прошла несколько шагов по золотящемуся светом фонарей влажному асфальту, отстраненно уловив звук отъезжающего автомобиля. Прислонилась спиной к шершавым бетонным плитам полуразрушенного забора и, закусив костяшки пальцев, беззвучно и страшно задрожала.
========== Часть 23 ==========
Бывают ситуации, когда чем-то приходится жертвовать.
Устало закрыв лицо руками, Ира пыталась вытравить из памяти спокойные, размеренно-безжалостные слова. Конечно, ей это было известно лучше, чем кому-либо: тогда, принимая решение убить Русакову, она прекрасно осознавала, на что идет и какие будут последствия, если в итоге все вскроется. И когда спасала Ткачева, и когда готова была устранить Вадима, и когда выполнила “просьбу” убрать киллера ради Паши… Она легко, без ненужных терзаний оказалась способна принести в жертву чью-то жизнь, даже свою, но вот пойти на то, что ей приказали теперь, было жутко. Было жутко даже подумать об этом.
Снова с содроганием вспомнился Карпов — тот, которого увидела четыре года назад в психушке в комнате для посетителей. Безвольное, жалкое чудовище, утратившее человеческий облик. Утратившее вообще все, что возможно: погоны, должность, друзей, само право на нормальную жизнь. Ира зажмурилась до боли, не в силах осознать. Смириться. Даже просто поверить.
Лишиться всего: любимой, пусть и ужасно изматывающей работы, должности, к которой так долго шла и которую так стремилась сохранить, и без того немногочисленных друзей, возможности видеться с сыном… Всего, важность чего никогда не признавала так остро, всего, из чего состояла вся ее жизнь.
Отказаться? Жуткая правда и тюрьма до конца дней — с такой доказухой, какая теперь есть у гребаной “организации”, наивно надеяться на снисхождение. Это в лучшем случае, а в худшем ее попросту уберут, чтобы не успела сказать ничего лишнего. Согласиться? Что тогда? Три бесконечных года в аду. Потерять все, и в первую очередь себя. Остаться без того, что было главным долгие годы. А может, и вовсе не вернуться.
Это оказалось страшным — осознание полного бессилия. Невозможности ничего изменить, исправить, переиграть. Она ничего не могла сделать против этой жестокой и беспощадный силы, и признать это было по-настоящему жутко. А ведь когда-то, еще совсем недавно, была уверена, что ее уже ничего не сможет сломать. Получается, сможет. И ее желание, сила и воля не имеют никакого значения.
Ира медленно отставила опустевший стакан, ощущая постепенно накатывающее опьянение. Прислонилась затылком к стене, прикрывая глаза, больше всего желая сейчас забыться, потерять сознание, не думать, не помнить. Не чувствовать этой пульсирующей, глухой, тяжелой боли в области сердца. Наверное, она бы заплакала.
Если бы только могла.
***
Он неуверенно улыбался, замявшись у порога, изучая обеспокоенным взглядом склонившуюся за столом фигуру. Беззвучно прикрывая дверь и проходя внутрь, так медленно и осторожно, будто боялся потревожить случайным звуком.
— Что-то случилось, Паш? — бесцветно, не поднимая головы.
— А вы чего домой не идете? Поздно уже.
— Ты это пришел узнать? — губы дрогнули в слабой усмешке.
— Вы… с вами все хорошо? — остановился у самого кресла, продолжая всматриваться. Внимательно. Встревоженно. Мягко. Господи, пусть бы ей это только мерещилось…
— Просто прекрасно. Что-то еще?
— Точно? Вы какая-то бледная… Давайте я вас хотя бы домой отвезу.
— Спасибо, конечно, я… — и в самый последний миг прикусила губу, проглотив едва не вырвавшийся отказ, оглушенная еще одним осознанием, не менее пугающим, чем все ночные мысли.
У нее просто не хватило сил его оттолкнуть — такого взволнованно-озадаченного, такого непритворно-заботливого, такого искреннего.
— Ладно, поехали, — бросила решительно, рывком поднимаясь из-за стола.
Это была настоящая предгрозовая тишина — тяжелая, напряженная, искрящая колкими разрядами тока, сгустившаяся от безмолвия и землянично-пряного запаха знакомых духов. Они ощущали приближение грозы так же настороженно-ясно, как тревожно прислушивающийся к раскатам грома затаившийся хищник.
Слова оказались не нужны, утратив какой-либо смысл, словно выцвели, стерлись из памяти. Они нуждались друг в друге — оба, вот что единственное имело значение и что не требовалось озвучить.
Подъезд встретил пыльной прохладой, слабо разливавшимся с верхних этажей мерцанием тусклой лампочки и застрявшим лифтом, о котором они даже не вспомнили, стремительно преодолевая гулкие лестничные пролеты. Ни единого слова, только уверенно-твердые мужские шаги и звонко разлетающаяся дробь каблуков.
Он поцеловал ее впервые, притиснув к жесткой поверхности так и не открытой двери, сжимая тонкую руку с возмущенно звякнувшей связкой ключей. Задыхаясь от раздиравшего на части яростно-трепетного желания, аромата пронизывающе-свежего весеннего дождя, пьянящего ощущения требовательно-отвечающих мягких губ, бьющего по вискам грохота безумно колотящегося сердца.
Так вот ты какая… настоящая.
Лихорадочно-выбивающе пронзила недоверчиво-сладкая мысль, когда уже в коридоре подрагивающими руками стягивал с застывших плеч с трудом расстегнутую рубашку, — он не узнавал в этой отчаянно-жмущейся, выгибавшейся, сдавленно-бессвязно что-то шепчущей женщине Ирину Сергеевну Зимину. И даже ту безбашенно-страстную, неистовую любовницу, открывшуюся ему в прошлый раз, не узнавал тоже.
Обреченно-открытая. Беззащитно-всецело-принадлежащая. Плавяще-нежная, внезапно-доверчивая и вместе с тем какая-то жарко-бесстыдная, абсолютно-откровенная в этом желании быть — неразделимо, неразрывно, горячо.
Именно-и-только-с-ним.
Точно так же, как он — с ней.
Это оказалось сильнее — сильнее всех данных себе обещаний, вновь четко проведенных границ, даже сильнее той неизмеримо-жуткой боли, что испытал по ее вине.
Ни одна. Ни одна женщина, господи, не была ему так нужна — до ломающей изнутри судорожной потребности, необъяснимой муки, прошибающей нежности. И сейчас, исступленно лаская разгоряченно-податливое тело, Паша впервые в жизни понимал, что значит быть по-настоящему близкими. Впервые, погружаясь в горячо-бессмысленный водоворот взаимного безумия, не осознавал ничего — ее, себя, пропасти между ними.
Чувствовать. Узнавать. Изучать. Это было так изумительно-странно, словно никогда прежде он не прикасался ни к одной женщине — до нее. Торопливо, грубовато и просто — с ней он сейчас не посмел бы так. Впитать, вобрать в себя, взаимно-и-окончательно раствориться — только так и никак по-другому.
— Паша-а…
Последняя капля. Тонкая грань, за которую он незамедлительно и безнадежно обрушился, едва уловив этот приглушенно-тягучий, хрипловато-низкий, полный неприкрытого наслаждения стон. И, напряженно-плавно, словно в стремлении продлить этот миг, еще раз качнулся к ней — неторопливо, в унисон, теряя чувство реальности.
Миллионы. Миллиарды оглушительно-ярких вспышек разорвались ослепительными фейерверками в полной темноте накрывшей бессмысленности.
Его не было больше.
Ее не было больше.
Только они — безраздельно и обреченно принадлежащие друг другу. Не прошлым. Не прошлому.
Ведь ничего не существовало, правда же?
Так неожиданно легко оказалось поверить. Убедить. Убедиться.
Хотя бы на целую ночь.
Хотя бы на целую жизнь.
========== Часть 24 ==========
… — Я помню, что мы вам предлагаем. И обычные, как вы выразились, люди, если и пострадают, то исключительно для того, чтобы все выглядело правдиво.
— То есть это так, расходный материал, издержки производства?
— Бросьте эти громкие слова. Бывают ситуации, когда чем-то приходится жертвовать. Или кем-то. Вам это известно не хуже меня. И нам бы не хотелось, чтобы жертвовать пришлось вами.
— Твою же мать! — Паша, не удержавшись, сжал руку в кулак, яростно выдыхая сквозь сжатые зубы.
Полное охренение — вот что это было. И даже не сама безжалостная суть “задания”, не тот факт, что ради “правдивости” должны были пострадать случайные люди, вызвали такой ошарашенно-гневный протест. Последствия — вот что ошеломило, выбивая из колеи, обдавая леденящим ужасом и недоверием.
Смысл оказался простым и страшным: убрать главного зачинщика покушения на крупную полицейскую шишку. Убрать так, чтобы ни у кого не возникло сомнения в трагической случайности и отсутствии каких-либо намерений. Учитывая, что будущая жертва не делала шагу без охраны, его дом и офис больше напоминали неприступные крепости с кучей видеокамер и прочей аппаратуры, а сотрудников безопасности было столько, сколько имеется не в каждом банке, задача казалась практически невыполнимой.
Практически.
Один крохотный шанс все-таки был — раз в полгода господин Заварин навещал своего бывшего сослуживца, инвалида, спасшего ему жизнь. В этот день недремлющая охрана оставалась в машине, несколько человек проверяли обшарпанный подъезд неприметного дома, а после визита вновь сопровождали хозяина обратно, больше не отходя ни на шаг. Единственное удобное место — обычный, ничем не примечательный магазинчик, заранее проверенный бдительными парнями в строгих костюмах. Только там Заварин появлялся в полном одиночестве, ничем не выделяясь из небольшой толпы покупателей.
И кого удивит, когда в этой толпе окажется симпатичная женщина в форме, бывающая в этом магазине несколько раз в неделю? А все последующее если и повергнет в шок, то подозрений не вызовет: внезапно съехавший с катушек офицер полиции, устроивший стрельбу, убивший и ранивший нескольких человек, никоим образом не сопоставится с хитро спланированным заказным убийством. Тем более что прецеденты были.
Паша медленно отвел взгляд от замолчавшего диктофона, невидяще смотря перед собой. Он не задумывался даже, как отреагирует Зимина, узнай она о его негласно установленном записывающем устройстве — сейчас это волновало его меньше всего.
Судьба “исполнителя” — вот что было самым жутким. Громкое задержание, камера, психиатрическая экспертиза, диагноз и несколько лет в больнице. Потеря всего, что только можно утратить, сломанная жизнь и изуродованная годами лечения психика. Неизвестный собеседник, на полном серьезе обещавший: “Пару лет тихо отсидитесь в больничке и на свободу с чистой совестью”, кажется, действительно не осознавал весь смысл собственных спокойно-циничных слов.
Словно в ускоренной перемотке, замелькали яркие эпизоды: бессознательная, мертвенно-бледная Зимина на заднем сиденье машины и неловкие попытки сделать перевязку и хоть немного остановить кровотечение; крупные зеленые ягоды винограда в пакете на больничной тумбочке и отчаянные вопросы, так и не получившие ответа; исходящий от чайной чашки горячий запах малины и мягко укрывающие его пледом тонкие руки; мирно спящая в его постели разбитая, обессилевшая женщина, придавленная тяжестью своих страшных поступков; устало-доверчиво прижимающаяся к нему подвыпившая начальница и внезапно оглушительный стук собственного сердца; отчаянно-страстный порыв, не встретивший никакого сопротивления, и запоздалое раскаяние, смешанное с неловкостью и безуспешными попытками все забыть; сегодняшняя откровенно-нежная тихая ночь — без незначительных и нелепых фраз, но в объятиях друг друга… Как же много, оказывается, незаметно-много было ее в его словно поблекшей, бесцельной жизни, смысл которой он, как думалось прежде, утратил уже давно. И почему-то именно сейчас, совсем не к месту, вспомнились собственные слова, не нашедшие ни отклика, ни понимания, слова о том, что бесконечные признания не значат ничего — гораздо важней и правдивей сблизиться, сродниться, осознать: только этот человек действительно дорог и необходим. И обреченно-нужной неожиданностью оказалось, что, сколько бы ни пытался убеждать себя в обратном, она действительно для него важна — больше, чем вообще могло быть дозволено. И допустить, чтобы какие-то заигравшиеся в справедливость уроды сломали ей жизнь, он просто не мог. Не мог, и все остальное, даже собственная судьба, не имело значения.
***
Ира проснулась неожиданно рано — до звонка будильника оставался почти целый час. Долго лежала, не двигаясь, вглядываясь в рассеянно-золотистый свет восхода, мягко заливавший комнату, вслушивалась в тишину. Странное, необъяснимое спокойствие окутало душу, оберегая от страшных раздумий, не позволяя пробраться ничему лишнему, — ласковый отголосок того спокойствия, когда, приятно-измученная и не способная ни о чем думать, засыпала в сильных, мягко и крепко обнимавших руках. У Паши, кажется, и мысли не возникло, осознав произошедшее, молниеносно одеться и захлопнуть за собой дверь — после сумбурного безумия в коридоре была кровать, затем кухня и снова спальня… Они так толком и не сказали друг другу хотя бы пары слов, да этого и не было нужно. Нежность, откуда, господи, у него нашлось для нее столько нежности? В каждом поцелуе, прикосновении, объятии, когда, неприлично растрепанная и раскрасневшаяся, в наспех накинутой мятой рубашке, очутилась у него на коленях, — так, словно они были близки уже целую жизнь и правильнее этого не может быть ничего. И засыпать вместе, прижавшись друг к другу, тоже вдруг оказалось так естественно и недозволенно-приятно… Она не думала, скольких женщин он целовал точно так же, в скольких постелях так засыпал, обнимая словно в стремлении закрыть собой, уберечь — даже если это и было иллюзией, то самой последней и самой прекрасной, развеять которую не хватило даже ее холодной рассудительной жесткости.
Последнее, последнее что она могла для него сделать — отдать до последней капли, до абсолютного опустошения все, что еще оставалось в ней нормального и живого — чтобы не растратить в предстоящем аду, чтобы отплатить за все, что он из-за нее пережил и что совершил для нее. А еще, эгоистично-искренне и совершенно по-женски — урвать напоследок хотя бы ничтожный кусочек пьянящего счастья, на которое совсем не имела права — тем более с ним.
И просто — почувствовать. Вспомнить, что вообще значит это слово, забытое вечность назад.
Ира перевела глаза на висящий на стене календарь — совсем скоро. До боли закусила губу, с трудом выдыхая. Неужели все? Зимина, ты ли это? Когда ты так просто сдавалась, позволяя другим людям вертеть твоей жизнью? Тогда почему позволяешь сейчас, даже если и знаешь, что бороться бессмысленно?