Ира, кое-как уместившись на самом краю узкого дивана, осторожно, боясь потревожить, коснулась ладонью горячего, влажного лба, неосознанно провела рукой по жесткому ежику темных волос. Снова больное, надоедливо-выматывающее чувство стиснуло сердце, смешавшись с чем-то несвойственным, странно… встревоженно-нежным? Господи, да откуда бы у нее, в опустошенной, страшно-выжженной всем произошедшим душе могло взяться что-то настолько человечное, сочувственно-теплое, живое? Но сейчас, глядя на измученно-бледное лицо, показавшееся в ту секунду таким родным, ощущая застрявший в горле ледяной горький ком, Ира твердо решила, что останется здесь. Кто другой, в самом-то деле? Его закадычный друг Савицкий, может и неплохой напарник, но уж точно не годившийся на роль сиделки? Кто-нибудь из его бесчисленных девиц, сменявшихся на широкой кровати в уютной спальне? Кому это могло быть нужно? Никому — никому, на самом-то деле, не нужен был Ткачев с его заморочками, срывами, постоянно чередующимися проблемами. И в этом она тоже видела свою вину.
***
Все отступило внезапно: и накрывшая давящая темнота, и бессмысленная, опустошающая тяжесть в голове, и едкий, выматывающий жар, и раздиравшая легкие жгучая, разрывающая боль, которую никак не получалось вытравить настойчивым, частым кашлем. Паша медленно открыл глаза — в слабом сиянии лампы в изголовье все качалось и плыло. Со стороны кухни почему-то тянуло насыщенным, дразнящим запахом кофе — откуда бы? Глюк, не иначе.
Ткачев и не помнил толком, что такое болеть: крепкий выносливый организм легко переносил и долгие сидения в засадах в самую неблагоприятную погоду, и эпидемии гриппа, валившего с ног самых стойких. А тут, всего лишь оказавшись в не слишком-то холодной весенней воде, надо же, умудрился…
— Вы?! — Паша отшатнулся, неловко схватившись рукой за дверной косяк — пройти какое-то ничтожное расстояние от гостиной до кухни оказалось неожиданным испытанием. — Вы как тут?..
— И тебе здравствуй, — хмыкнула Зимина, как ни в чем не бывало наливая себе еще кофе.
Точно — глюк. Ее не могло быть здесь — так спокойно и естественно в его квартире, на его кухне. Удобно устроившись на стуле у окна, мирно попивая кофе, с привычной насмешкой вздергивая бровь.
— Вошли как? Ключи у вас откуда? Что-то не помню, что их вам давал.
Зимина, выразительно фыркнув, продемонстрировала разогнутую шпильку для волос.
— Ловкость рук и ничего больше. — И, забавно сморщив нос, иронично добавила: — Только не говори, что собираешься сейчас вызвать наряд, потому что к тебе в квартиру вломились уголовники.
— Вы зачем пришли? — резко и сухо оборвал Паша, на мгновение зажмурившись: дурнота накрыла новым безжалостным приступом.
— А я, может, волнуюсь, — все с тем же сарказмом на грани издевки. — Может, мне, блин, небезразлична судьба своего геройского сотрудника, может такое быть?
— Это-то вы откуда знаете? — скривился Ткачев, наконец опускаясь на стул напротив. Покосился на исходящую паром чашку душистого чая, перевел неприязненный, холодный взгляд на начальницу. Ирина Сергеевна, чуть заметно усмехнувшись, пододвинула чашку, протянула упаковку с каким-то лекарством.
— Не бойся, не отравлено, — успокоила с кривой улыбкой, глядя, с каким сомнением Паша покосился сначала на чай, потом на таблетки.
— Вы мне так и не ответили, — напомнил Ткачев, в два глотка осушив чашку — жажда стала совсем уж невыносимой. С грохотом отставил опустевшую посуду, поднял прояснившийся, твердый взгляд на спокойное до полной невыразительности лицо Зиминой.
— Иди спать, Ткачев, — как-то устало, моментально утратив насмешливый задор, отозвалась Ирина Сергеевна и, поднявшись, внезапно мягко коснулась его плеча, отметив, как он почти испуганно дернулся от этого секундного прикосновения. — Будешь много суетиться и психовать вместо того, чтобы лечиться, до воспаления легких себя доведешь.
— А вы чего такая заботливая, стесняюсь спросить? — Раздраженно, почти-враждебно.
Это было неправильно! Черт возьми, это все, все было неправильно! Она, сначала бесстрашно кинувшаяся под пулю, потом с каким-то театральным вызовом предлагавшая ее убить, а теперь — торчавшая в его квартире с какой-то ненормальной, совсем не свойственной заботой. Это все усложняло и уж точно не добавляло долбаного понимания происходящего: что ей надо, чего она хочет, зачем она это делает?
Он устал. Он так устал за последнее время… Таким, измотанным, потерянным, абсолютно-никому-ненужным он не чувствовал себя никогда. И в тот момент, когда тонкие, пахнущие духами руки бережно укрывали его пледом, Паша меньше всего хотел думать, почему позволяет себе принимать все, исходящее от нее.
И главное — ее саму тоже.
========== Часть 6 ==========
— Вадим, это я, — Измайлова отзвонилась почти сразу, и по ее голосу Климов сразу почувствовал неладное. Неужели все “в цвет”? — У этого героя тут в гараже целый арсенал. Взрывчатки на весь район хватит… Может, спецов вызовем?
— Не надо, сами сначала, — отрывисто бросил Вадим и, отключив телефон, повернулся к безмятежно листавшему журнал Цаплину: — Ну все, взрыватель хренов, ты попал. Ты же понимаешь, что сказки про “подкинули” и “друг попросил спрятать” тут не прокатят? Сам ты служил, насколько я знаю, значит, с веществами обращаться умеешь. Подельники твои тебя слили. Да и карты у тебя на стене висят со всякими обозначениями явно не в познавательных целях. Что там дальше рвануть должно — школа, магазины?..
— Да пошел ты, — презрительно сплюнул Цаплин.
— Я-то пойду. Только ты ведь тоже. Ты посчитай, посчитай, сколько нам времени понадобится, чтобы пришить тебе статью о пособничестве террористам?
— Ниток у тебя не хватит мне че-то шить, — зло засмеялся Цаплин. — А не для протокола, как говорится… Я этой гребаной стране столько лет отдал… А по итогу знаешь что? — наклонился, лихорадочно блестя глазами. — Списали меня, вышвырнули. Получаю копейки, своего угла нет, работы нет, зато пластина в башке и какая-то медалька гребаная, которую даже в скупку не отнесешь… А я, может, пожить наконец нормально хочу? Шубу жене купить, дочке образование дать? Кто мне на это денег отсыплет? Ваше любимое государство? Хрена с два, майор. Пережевало меня государство и выплюнуло…
— И что, это теперь повод… Да ты хоть понимаешь, что люди погибнуть могли?!
— Да плевать я хотел на каких-то людей! Обо мне кто-то, можно подумать, больно беспокоился, когда я там под пули лез! Отдумал я свое про других, мне теперь о себе заботиться надо!
— Собирайся, моралист, в отдел поедешь, — процедил Вадим, досадливо морщась. Подобная самооправдывающая пафосная чушь всегда выводила его из себя — человек, не желающий просто и честно жить, всегда найдет десятки оправданий тому, почему он такой плохой, и виноват всегда будет кто угодно, но только не он: мама с папой, злой одноклассник Витька, девушка, которая ушла к другому, полиция, государство… Но не он, нет.
— Да щас, разбежался! — нагло фыркнул Цаплин. — Может, у тебя и постановление есть?
— Собирайся, — медленно, борясь с разгорающимся внутри ледяным раздражением, повторил Климов, доставая пистолет. — Или я тебя прямо тут положу за сопротивление, герой, мать твою!..
— “Не доставай оружие, если не собираешься его применять”, слышал такую умную фразу? — И в следующее мгновение рванулся вперед, норовя вышибить пистолет из руки. Вадим отпрянул, отступая к окну. Громыхнул попавшийся на пути стул, зазвенела, рассыпаясь осколками, упавшая со стола посуда.
— Стой на месте, или стреляю! — рявкнул Климов предупреждающе.
— А у тебя духу-то хватит, майор? — хохотнул Цаплин, продолжая надвигаться. — Ты хоть раз в живого человека стрелял? Не по мишеням в тире, а в людей, в живых людей? Так, чтобы ты пулю выпустил, а они на твоих глазах подыхали?
Все дальнейшее произошло мгновенно. Стремительный калейдоскоп страшных кадров. Молниеносно разматывающаяся лента событий. Жуткое кино в ускоренной перемотке.
Бросившийся на него преступник. Разлившаяся боль в онемевшей руке, скованной стальной хваткой. Снова какой-то грохот — кажется, обвалилась полка с посудой. Приближающийся поспешный топот. Испуганно-звонкое “Папа! Папочка!”. Снова рывок. На миг ослабевшая хватка и пронзительный в повисшей на долю секунды тишине звук выстрела. Перепуганно-непонимающее детское лицо с наплывающей смертельной бледностью. Снова удары — частые, беспорядочные, попытки уйти и ударить самому. И опять — грохот, какой-то треск, ворвавшийся в уши звук разлетевшегося оконного стекла, истошный крик, глухой звук падения, изломанно-вывернутая фигура и лужа крови под окнами внизу.
А потом наступила мертвая тишина.
***
“Ты просто пытаешься убежать от себя, — с невеселой усмешкой констатировала Ира, убирая в мойку опустевшую чашку. — Зачем бы ты еще торчала здесь, когда тебя никто не просит о помощи?”
Она прекрасно понимала, что Ткачев вряд ли рад второй вечер подряд наблюдать ее в своей квартире, что ее присутствие наверняка его напрягает и раздражает, что с удовольствием бы ее послал и не принимал от нее никакой помощи, даже в таких простых бытовых мелочах, но сил сопротивляться попросту не хватает.
— Ты бы хоть немного поел, нельзя же так, — произнесла Ирина Сергеевна тихо, присаживаясь на край постели и подавая чашку — повеяло сладковато-легким запахом малины.
— Спасибо, не хочется, — неловко отозвался Ткачев, делая осторожный глоток. Вдруг подумалось, что никто никогда прежде не проявлял к нему ничего подобного — все его отношения как-то не доходили до стадии заботы, да и ему в обществе представительниц прекрасного пола всегда удавалось найти занятие поинтереснее чаепитий и разговоров за жизнь. Даже Катя… И, поморщившись от вновь огнем полыхнувшей боли, откинулся на подушку, пытаясь унять засбоившее сердцебиение — от всколыхнувшихся воспоминаний? или от навязчивого, иссушающего жара, накатившего вновь? И тут же распахнул глаза — в затуманенной болезненной мутности вспыхнуло неприкрытое изумление, когда прохладные губы мягко коснулись лба.
— Да ты горячий как печка, — хрипло сказала Ирина Сергеевна, торопливо нашаривая что-то в груде сваленных на тумбочке лекарственных упаковок.
Это было… Неожиданно, странно, совершенно-ей-несвойственно. Так… почти-по-матерински; с какой-то неуверенной заботой и ласковой почти-что-встревоженностью.
Так бывает разве? Разве она такой бывает?
— Ирин Сергевна… Ну зачем вы со мной возитесь… — выдохнул с трудом, напряженно всматриваясь в ее лицо — бледное, с темными кругами под глазами. Она наверняка изрядно задолбалась за день — спокойных в “Пятницком” не выдавалось сроду, а вместо законного отдыха второй вечер подряд зачем-то находится здесь.
— Отдыхай, Паш. — Промелькнувшее по губам слабое подобие улыбки; тихий щелчок выключаемой лампы. — Ты мне в строю живой и здоровый нужен.
Ты мне нужен.
Так почти-что-нелепо — от нее. Теперь.
— Не получилось из меня… верного рыцаря, — тускло усмехнулся Паша, тут же закашлявшись.
— Нашел время философию разводить, — хмыкнула Зимина, сделав вид, что не поняла более чем явного намека и упоминания произошедшем. А Ткачев, прикрывая глаза, чувствуя, как под мимолетным прикосновением отступает изматывающий жар, подумал, что у нее восхитительно прохладные руки.
***
Ближе к ночи стало немного лучше. Отступила тяжелая, придавливающая ватность в теле, исчез настойчиво бьющий озноб, рассеялся туман, обволакивающий сознание и погружавший в болезненное подобие сна. Неужели наконец подействовали чудо-лекарства? Паша несколько мгновений лежал в полной темноте, привыкая к подзабытому ощущению легкости; медленно поднялся, выбираясь на кухню. Зажег свет, распахивая шкаф и отыскивая чашку, и тут же обернулся, натыкаясь взглядом на дремавшую за столом Зимину.
Накинутый на плечи плед, раскрытая книга на столешнице, опущенная голова на сложенных тонких руках, непривычно спокойное и расслабленное выражение лица; бледные губы и точки осыпавшейся туши на щеках.
Мирно и мило спящая хищница, криво усмехнулся Паша. Что-то невыносимо-горько кольнуло в груди — так, что на миг стало больно дышать.
— Паш? — замедленно-сонно, хрипло, поднимая голову и проводя ладонью по спутанной рыжине волос.
— Вы бы поспали нормально, поздно уже, — Ткачев, разлив по чашкам чай из термоса, подвинул одну начальнице и поспешно отвел глаза. — Возитесь тут со мной…
— Все нормально, я в порядке, — торопливо отозвалась Ирина Сергеевна. Паша снова бросил взгляд на выбеленное бледностью лицо, но ничего не сказал.
— Вы бы правда шли отдохнули, — повторил, с неожиданной почти-что-дерзостью легонько приподнимая начальницу за плечи.
— Не выгоняешь? — слабо улыбнулась Ирина Сергеевна.
Так близко. Неожиданно остро ударивший запах духов, растрепанные блекло-рыжие локоны, бездонная темнота глаз — сейчас в них не отражалось ничего опасного, хищного, обжигающе-ледяного, лишь усталость.
Почему так невыносимо-испепеляюще-больно — даже просто смотреть?
— Вас выгонишь, как же, — попытался усмехнуться Паша, неосознанно придерживая сползающий плед на хрупком напряженном плече.
И, провожая взглядом тонкую фигурку, скрывшуюся в гостиной, он меньше всего хотел осознавать, что с ним происходит.
Точнее — между ними.
========== Часть 7 ==========
Вадим не мог припомнить, когда он так напивался — до вязкого тумана в мозгах, до слабеющих рук, до расплывающейся вокруг реальности. Вот только легче не стало — мысли, пьяные, противные, неподъемные, упрямо ворочались в голове, смешиваясь с воспоминаниями, наплывали, душили, выматывали.
— Ир, я не хотел, — сказал он ей первое, прежде чем Зимина успела обрушить на него вполне ожидаемый поток гнева. Орала, что просила его не об этом; что у них у всех теперь будут огромные неприятности; что он должен был предвидеть, понимать…
— Да неважно уже, чего ты там хотел, не хотел, — выдохнула устало, опускаясь на стул напротив. И, взглянув, качнула головой. — Ты себя не вини. Это просто случайность. Да, страшная, но случайность. Чего уж теперь…
Как? Как он мог не испытывать снова это мерзкое, прилипчивое чувство вины? Когда в ушах все еще стоял стеклянный звон, полный ужаса крик, тяжелый звук удара. Когда последнее, что сказала ему красивая, бледная до синевы женщина — жена погибшего — глядя прямо перед собой остекленевшими глазами, было монотонно-ровное “Я вас ненавижу”. Вадим вполне ее понимал: муж погиб, маленькая дочь, если и выживет, навсегда останется инвалидом…
Виноват, кругом виноват. Какая-то непрерывная череда поступков, которым нет оправдания, трагических событий, ответственность за которые целиком и полностью только на нем: гибель Терещенко, ранение Зиминой, теперь — ни в чем неповинный ребенок, которому он, сам того не желая, сломал жизнь. Разве этого он хотел, разве к этому стремился? Заигравшись тогда, давно, в правду и справедливость вместе с остальными “палачами”, он слишком поздно осознал, насколько далеко все зашло, когда под ударом оказалась его собственная дочь и друзья, которым он уж точно не желал печальной участи. Но после, когда Зимина, несмотря ни на что, приняла его в свою команду, он искренне верил, что здесь-то уж точно все будет иначе.
Не будет.
Не будет, не может быть никакого иначе.
Одна оказалась предательницей, другая убийцей, третий, ослепленный жаждой мести, посчитал, что имеет право распоряжаться жизнью человека, так много сделавшего для всех. Куда уж дальше? Неужели и здесь все итоге сведется к тому, что они перегрызут друг другу глотки? Неужели и здесь он ошибся — снова?
Он слишком часто ошибался. Он слишком много потерял. Он слишком запутался. И почему-то именно сейчас, мутно и пьяно разглядывая блекло-выцветший край отошедших обоев на стене напротив, он с неожиданной ясностью осознал, что у него нет попросту ни-че-го. Семейная жизнь не задалась — жена, устав от его работы, хлопнула дверью и ушла, забрав дочь, которую он в последнее время слышал разве что по телефону, а скоро она и вовсе окажется в другой стране. Даже простые и необременительные, хоть и вызывавшие порой раздражение отношения с Валентиной не привели ни к чему хорошему, обернувшись для нее смертью… Да и карьера не слишком-то сложилась, если вдуматься: к своему возрасту он мог бы достичь гораздо большего, но не достиг. Даже Ирина, самая обычная женщина, да еще и с ребенком, в этом плане оказалась намного успешней него… О другой стороне службы не хотелось и думать — уж точно не к такому он хотел бы в результате прийти, чтобы вместо уверенности, что делает нечто полезное, нужное, правильное, чувствовать себя источником многих несчастий.