Остановиться.
Да, это то, что они все должны были сделать уже давно, когда впервые система дала сбой. Если бы вовремя одумались, осознали и приняли, что заигрались, переступили черту, многих кровавых драм попросту бы не произошло. Хотя разве Зимина бы позволила? Выбрав однажды верный для себя курс, она не сбивалась с него никогда, не позволяя сделать этого и другим. Безжалостно, уверенно, неотступно, не считаясь ни с чем и ни с кем, не выбирая средств, шла напролом, не видя, не желая видеть иной стороны — может, и была по-своему в этом права.
А вот он не смог. Даже в этом проиграл борьбу с собой, оказавшись слишком слаб, слишком увлекшись сомнениями и размышлениями о морали — да кому она в результате оказалась нужна, эта мораль?
Остановиться, внезапно решительно-твердо повторил Климов, с глухим стуком отставляя бутылку и морщась от застрявшей в горле противной водочной горечи.
Это ведь так просто, на самом-то деле?
***
— Ир, ты какая-то напряженная, — теплая рука, опустившись на плечо, поглаживающими движениями сместилась вниз, и, неосознанно поморщившись от этого жеста, сейчас показавшегося каким-то пренебрежительным, Ирина поспешно села на постели, кутаясь в одеяло. Сегодня все казалось каким-то особенно раздражающим, неправильным, вызывавшим глухую досаду: и слишком кислое вино, и неприятно натирающее жесткое кружево нового соблазнительного белья — зачем только купила? — и пахучие лилии, которые Андрей зачем-то преподнес, неожиданно решив проявить романтичность, — от густого запаха неприятно заныли виски…
— Проблемы на работе? — без труда догадался Андрей. Ира, дернув плечом, поспешно нашарила разбросанную одежду, уже жалея, что согласилась на эту встречу — совсем не то у нее было настроение, и даже здоровый секс в качестве отвлекающей терапии в этот раз не сработал от слова “совсем”.
Что-то настойчиво, противно ныло, зудело, жгло, не позволяя расслабиться, забыться — то ли мысли о грядущих проблемах, непременно ожидавших отдел после трагедии с участием Климова, то ли смутное предчувствие какой-то неотвратимо надвигающейся беды, то ли…
Ткачев. Опять — о нем, непозволительно часто, много, порой совершенно не к месту. В ней снова что-то переломилось, сбилось с привычного настроя, слетела система. Она давно уже научилась отделять личное и служебное, человеческие чувства и пользу для дела — именно это помогло в свое время без лишних терзаний принять и воплотить страшное решение, абстрагировавшись от эмоций, своих и чужих.
Просто слишком прониклась, чересчур близко подпустила к себе, точнее, приблизилась сама, нарушив еще одно свое правило — не влезать во что-то, не касавшееся непосредственно работы или их общего дела. Но в тот момент, отчего-то расплывающимся взглядом смотря на метавшегося в жару Ткачева, она просто не смогла заставить себя уйти, хотя что могло быть проще — оставить его на попечении врачей и не мозолить глаза? Но она не смогла и этого.
Она попросту цепляется за него.
Очевидная и простая правда, которую со свойственным ей упрямством не хотела признавать — именно он, именно жалкие, неумелые попытки помочь ему — искренне, по-человечески, — вот то, что не позволит ей расклеиться окончательно.
По-человечески, мысленно повторила Ира с нервным смешком. Да разве осталось в ней что-то человеческое, когда она сама не чувствует ровным счетом ничего? Чем она, моральный урод, может помочь тому, чью жизнь искалечила, пусть и невольно? И вздрогнула от пробравшей жутким ознобом мысли: вспомнился собственный ужас, непонимание и отвращение, когда Карпов признался, кем на самом деле является его девушка. Это показалось ей чудовищным тогда — жить с тем, кому сломал жизнь, утаивать правду, зная, что истина рано или поздно все равно выйдет наружу… Хотя ей в этом плане легче — Ткачев уже знает все. Только как они смогут жить с этим, доверять как прежде, будто ничего не случилось, рассчитывать друг на друга совсем как в прежние времена? Точнее, она-то сможет — ей уже нечего бояться новой боли, и вряд ли может случиться что-то, что потрясет, опустошит, измотает омертвевшую душу — что умерло, погибнуть не может.
А он?
Хватит ли сил? Готов ли он принять от нее что-то, даст ли ей шанс все исправить, позволит ли?
А самое главное — нужно ли?
========== Часть 8 ==========
— Мне нужно сказать вам кое-что. — Зимина, проигнорировав суетливо пододвинутый Фоминым стул, осталась стоять на своем обычном месте во главе стола. Не смотря ни на кого, с легкой усмешкой обвела взглядом сумрачное помещение склада с подпиравшими стены грудами коробок, подумав, что это, видимо, их самое последнее собрание, на которое не без труда удалось согнать почти всех. — Сегодня я узнала, что Климов согласился сотрудничать со следствием.
Тишина наступила такая, что заложило уши.
— И, как вы понимаете, теперь наружу выйдет абсолютно все, — без малейших эмоций продолжила Ирина Сергеевна, по-прежнему глядя куда-то мимо. — Следователь уже знает и об убийстве Терещенко, и о том, что на самом деле произошло после… Я думаю, раскрутить все дальше не составит труда. И с этим я ничего не могу сделать. Точнее, — замолчала на пару секунд, опустив взгляд на свои до боли сцепленные пальцы, — точнее, почти ничего. Единственное, что в моих силах — это взять все на себя и убедить Климова не упоминать ни о ком из вас. Я собираюсь… — и снова эта давящая на нервы пауза, — во всем признаться.
— Вы собираетесь сделать — что? — медленно, внезапно севшим голосом переспросил Щукин, недоверчиво склонив голову.
— Ты слышал, Костя, — даже не посмотрев на него, спокойно обронила Зимина.
— Ир, ты что… как же… — ошарашенно забормотала Измайлова, резко бледнея.
— Другого варианта нет, Лена, — твердо и холодно отчеканила Ирина, не одарив подругу взглядом. — Либо мы все, либо только я. Думаю, выбор очевиден.
И, не прибавив больше ни слова, круто развернулась, направляясь к выходу, тонувшему в густой темноте. И только в самый последний миг замерла, не оборачиваясь, все тем же невозмутимым, глуховато-чуть-сбившимся голосом бросив тихо:
— Сашку не бросайте только…
***
Отведенные часы промчались стремительно — Вадим, едва шагнув на перрон, едва заметив в толпе светлую курточку и длинные волосы, едва схватив дочь в охапку, моментально выпал из реальности: отступили недавние события, противно-навязчивые мысли, даже страх перед тем, что ждет впереди.
Насмешливый и сухой следователь Шилов, к его удивлению, услышав просьбу, не стал слишком препятствовать, пробормотав что-то вроде “Резонно”, когда Вадим напомнил, что пришел сам — какой смысл теперь изворачиваться и хитрить?
Два года. Гребаных два года он не видел родную дочь — она показалась ему удивительно повзрослевшей. Множество каких-то новостей, целая галерея дружеских фотографий на планшете, куча каких-то новых увлечений… Все, все прошло мимо него, с тоской признал Климов, пока Даша, взбудораженно крутя в руках ложку, с горящими глазами рассказывала что-то. Ее совсем не расстраивал переезд, другая страна, неизвестность — кажется, у дочки настал тот возраст, когда перемены только радуют, а от открывающихся перспектив, свежих впечатлений и неизведанного кружится голова.
Кафе, огромный торговый центр с кучей секций и непрерывным суетливым потоком людей, строгие и красивые бессолнечные улицы величественно-мрачного города, какая-то дурацкая комедия на экране кинотеатра и отвратительно вредный, но ужасно вкусный соленый попкорн — “мама будет ругаться, если я нарушу диету, но мы же ей не скажем, правда?” — и тир в парке, и гранитная набережная с видом на свинцово-хмурые волны Невы, и какие-то замысловато-роскошные старинные здания, — все, размываясь и скользя, отчетливое, острое и яркое внешне, с трудом удерживалось в памяти.
Уже завтра, завтра закончится все, с каким-то обреченным равнодушием думал Климов сквозь дремоту и мерное покачивание поезда, мчащегося обратно, в Москву. Всего лишь один разговор — изматывающий, трудный, страшный, спокойно-подробные ответы на все возникающие вопросы, несколько исписанных аккуратным почерком листов, — game over, господа.
Завтра.
***
Ира, прислонившись спиной к двери, наблюдая, как из шкафа на кровать летят беспорядочным вихрем вещи с вешалок, старательно удерживала улыбку, рассеянно, даже не вникая, что-то отвечала на расспросы сына. Сейчас, с болезненной остротой осознавая, что еще долго его не увидит, Ирина вдруг заметила то, чего, как любая мать, не признавала до сих пор: он совсем уже взрослый. И все же ясно и жестоко обрушить правду, обрисовать страшные перспективы сил у нее не нашлось: билет в другую страну и отглаженно-четкая ложь, что вот только решит на работе одну проблему, и сразу… Сашка, выслушав ее, покосился с сомнением, но, увидев билеты, радостно сорвался собирать вещи, попутно буркнув что-то о том что наконец-то…
Звонок, настойчивый, длинный, нервный, неприятно ударил по барабанным перепонкам, и, против воли вздрогнув, Ира, бросив взгляд на увлеченного сына, поспешно направилась в прихожую. Даже не задав дежурного вопроса, беспечно распахнула дверь и тут же отпрянула.
— Ткачев?! Тебе чего…
Паша, бесцеремонно внедрившись в коридор, громко захлопнул створку, не потрудившись поздороваться или вежливо снизить тон.
— Вы чего, совсем с ума съехали?!
Зимина выразительно вздернула бровь, не высказывая вслух удивление, вопрос, возмущение и раздражение одновременно.
— Вы какого хера творите вообще?! — переиначил вопрос Ткачев, набирая обороты. — Я, когда услышал, подумал, что Фомин приколоться решил!..
— Тон сбавь, — неестественно-спокойно осадила Зимина.
— А вы мне не приказывайте, не на службе! — рявкнул Паша, еще сильнее заводясь.
— Ткачев, я тебя в гости не звала, — устало выдохнула Ирина Сергеевна, без лишних слов распахивая дверь и не глядя в его пылающее растерянностью и гневом лицо.
— Вы от темы не уходите! — Паша и не подумал двинуться с места, равно как и сбавить громкость. — Вы сами вообще понимаете, че творите?! Да это же пожизненное!..
— А ты разве не этого хотел? — резко обернувшись к нему, сухо и зло усмехнулась Зимина. — Радуйся, свершилась твоя справедливость!
— Да какая, нахер, теперь разница, чего я хотел! — горло уже начало саднить от крика, но рвущиеся слова, новая волна непонимания, недоверия, неспособность поверить в реальность происходящего, накатывая, срывали спокойствие и хоть какой-то самоконтроль. — У вас сын вообще-то, вы о нем подумали?!
— Надо же, вспомнил! — Холодно прищурилась и, не совладав с собой, выпалила, словно обдав ледяной водой: — Что-то ты об этом не очень думал, когда тормоза в моей машине перерезал!
Дернулся, как от удара, разом жутко побелев, тяжело дыша. Застывшим взглядом бессмысленно смотрел на расправленные изящные плечи, выступающие ключицы, тонкую золотистую нить витой цепочки на светлой коже — снова отчего-то стало необъяснимо-больно и застывающе-трудно дышать.
И оно вдруг пришло. Решение — такое жестокое, очевидное и простое, что стало свободно и страшно.
— Я его убью, — тихо и ровно проговорил Паша, скорее думая вслух. Не отрывая взгляда, словно приклеившегося к тонкой вязи золотого украшения на бледном мраморе шеи. — Я убью Климова, и он не успеет дать показаний. Если меня найдут… Что ж, пусть. Сяду. Но вам не позволю. Да. Так будет правильно.
Медленно поднял глаза, с неожиданной спокойной уверенностью взглянув в ошарашенную темную глубину усталых глаз. С невеселой усмешкой вспомнил сказанные тогда, в ангаре, слова Зиминой о том, что ей приходится думать за всех — сейчас эти слова вдруг приобрели для него незамысловатую и чудовищную ясность. А ведь в тот момент он был уверен, что не сможет понять ее никогда…
— Паш, стой! — протестующе, почти-что-испуганно ударило в спину. Ткачев медленно обернулся, снова взглянув на нее с этой жуткой, обледенелой спокойной решимостью, и вдруг улыбнулся — легко, приглушенно, даже без напряжения.
— Так будет правильно.
А в следующее мгновение двери лифта закрылись.
========== Часть 9 ==========
Климов, бросив на тумбочку ключи и не зажигая в прихожей света, неторопливо прошел в гостиную, щелкнув выключателем и тут же невольно отступив.
В кресле у окна, прямая, собранная, бледная, в накинутом на волосы легком цветастом шарфе, с пистолетом на коленях, сидела Зимина. Темные очки лежали на столике; в воздухе тревожно и остро пахло сладковатой горечью тонких духов.
— Ир?..
— Сядь, поговорить надо. — Отрывисто, сухо, резко.
Вадим медленно, не сводя с начальницы настороженного взгляда, опустился в кресло напротив. Не имело смысла задавать дурацкие вопросы, изображать непонимание — если она здесь, значит, уже знает все. Вот только…
— Откуда?..
— Это важно сейчас? — холодно вздернула бровь.
— Действительно, — криво усмехнулся Вадим. Поднялся, отойдя к окну, чувствуя спиной пристальный, напряженный взгляд, — кажется, стоило ему только пошевелиться, и Зимина отреагировала бы моментально.
— И что теперь? — спросил, не оборачиваясь. В тускло расцвеченной фонарями улице было как-то неестественно тихо, пробивался в форточку терпкий запах первых листьев, бензиновой гари и мокрого асфальта. Только в этот миг вдруг отчетливо стало ясно, что это его последние часы на свободе. Или вообще — последние часы.
— Зачем спрашивать, если знаешь ответ? — таким привычно-размеренным тоном, как будто говорила о меню в ресторане или о курсе валют на сегодняшний день. Так спокойно… И снова внутри все похолодело от нахлынувшего отвращения — в кого они превратились?
— Тебе что, совсем не бывает страшно?
Короткий, равнодушный смешок в ответ.
— Я свое отбоялась. Давно уже.
Странно — испуга не было совершенно. Он прекрасно понимал, видел ее решимость, как и то, что не раздумает, не отступит в последний момент — Ирина Сергеевна не умеет этого просто по определению. А он для нее теперь такой же предатель, как Русакова, а вовсе не один из — предателей никто не жалеет.
— Ты меня вынуждаешь, — не оправдываясь, просто констатируя факт. — Если бы речь шла только обо мне… Но допустить того, что ты решил, я не могу. Думаю, сам все прекрасно понимаешь.
— К чему это все? — резко спросил Вадим, повернувшись. Спокойно смотрел в безразлично-усталое лицо — без макияжа, напряженно-побелевшая, с неожиданно резко проступившими морщинками, она выглядела еще старше и измученнее, словно больная.
— Но я не хочу этого, — словно не слыша его, ровно и без эмоций продолжила Зимина. — Я устала, — подрагивающим, неловким движением провела по лбу внешней стороной ладони, второй рукой по-прежнему цепко удерживая пистолет. — Я не хочу… не хочу, чтобы все было так… — Глубоко, шумно вздохнула, качнув головой, — воздушная ткань шарфа, соскользнув с волос, осталась лежать на полу. — У тебя есть выбор, Вадим. Тот, которого не было у Кати. — Ногой пододвинула в его сторону прежде незамеченную большую спортивную сумку. — Здесь деньги. Много. Очень много. Хватит на жизнь и даже еще останется. Документы и билеты есть. Уезжай. Куда угодно уезжай. Мир огромный…
— А если я откажусь?
Невозмутимо-хищный щелчок затвора вместо ответа.
А может быть, это шанс? Уйти, прекратить, остановиться — все, как хотел. Новое имя, новая страна, новая жизнь. Забыть, переиграть все, прожить оставшиеся годы без постоянного чувства вины, без этого неотступного, удушливого отвращения от того, что вынужден делать день за днем…
Может быть.
Несколько мгновений вглядывался в нее — вымотанную, решительную, нисколько-не-сомневавшуюся.
Не допустит. Не позволит. Не сдастся.
— Хорошо. — Совсем тихо, на грани слышимости. — Хорошо, я исчезну. Может быть, ты и права…
— Вот и ладно, — не спеша поднялась, убирая оружие. Показалось, или действительно облегченно вздохнула? Вскинула глаза, прямо и пристально взглянув. — Я могу быть уверена?..
Молча кивнул, не отворачиваясь. Вдруг подумал, что это, пожалуй, единственно осмысленное и нужное, что когда-либо делал для нее, и от этой мысли стало неимоверно противно и тошно.