— Ты боец, Ир, — проговорил едва слышно, приковавшись взглядом к тонким пальцам, стиснувшим ремешок сумки. — Не то что я…
— Обойдемся без трогательного прощания, — бросила бесцветно и холодно, уловив легкое движение вслед. — Не провожай.
Уверенный и твердый перестук каблуков затих на лестничной площадке, поглощенный шумом поднимающегося лифта. Лишь сладковато-горький запах духов и легкий шарф на полу остались молчаливым напоминанием о едва не случившейся новой драме.
***
Какая-то нелепая, жалкая пародия, с кривой усмешкой думал Паша, навинчивая глушитель на пистолет — удачно они с Ромой на днях повязали одного “коллекционера”. Вот и пригодилось изъятое…
Не было страха. Не было совсем ничего. Руки спокойно и ловко делали свою работу, а в голове царила полная, абсолютная пустота — как будто смотрел какое-то кино и все происходит вовсе не с ним. Интересно, Зимина тогда тоже… Раздраженно скривился от прострелившей мысли и резко поднялся: не хватало еще скатиться в убогую философию и начать рассуждать: что, зачем, почему, имеет ли право…
Он не хотел обо всем этом думать. Понимать — ее, себя — не хотел тоже. Просто там, в полутьме коридора, задыхаясь от невозможности поверить, Паша неожиданно твердо решил: он должен. За ту трагедию, чудом не затронувшую ее, когда, ослепленный злостью и желанием мести, вообразил, что имеет право вершить справедливость; за те чудовищно-долгие мгновения в ангаре и ее внезапную сумасбродную жертвенность, спасшую ему жизнь. И не имело значения, что там между ними, не имело значения, что у него есть причины и поводы ненавидеть: просто возвращение долга, не более.
А еще — ему нечего было терять. Это Зимина со своей преданностью службе, со всем, что делала для отдела и для района, с оставшимися осколками некогда надежной команды, наконец, с ребенком и этим своим доктором, была нужна здесь. А что мог потерять он?
Правильно — ни-хре-на.
Паша, закинув в карман куртки ключи, медленно спустился по лестнице и замер у самой двери подъезда. На ступеньках, спиной к нему, прислонившись к перилам, виднелась смутно знакомая фигура. Сделав еще несколько шагов, Ткачев остановился напротив, непонимающе глядя перед собой.
Что она тут делает?
Что с ней?
— Ирина Сергевна, — позвал тихо, не дождавшись никакой реакции на свое присутствие рядом.
Не вздрогнула. Не пошевелилась.
— Ирина Сергеевна, — повторил отчетливей и громче, коснувшись ладонью плеча.
Насквозь мокрый плащ. Спутанные влажные волосы. А самое главное — взгляд, отрешенный, пустой, невидящий.
Легко приподнял за плечи, помогая встать и вновь не получив никакого отклика.
— Ирин Сергевна, что с вами? Вы вся дрожите.
Какого хрена он творит?
Сердито отбросил едко пробравшийся вопрос, не вдумываясь, что делает и зачем. Просто увидел бездонную бессмысленность в ничего не выражавших глазах, ощутил на пальцах холодные дождевые капли, лихорадочную дрожь тонких плеч под своими ладонями и, осторожно придерживая, как будто боялся, что она упадет, стоит разжать руки, подтолкнул к лифту.
Вспомнилась еще одна необъяснимая странность, неожиданный порыв заботы, которой от нее мог ожидать меньше всего; пахнущий малиной горячий чай и холодные губы, касающиеся лба, — внутри что-то мучительно-больно оборвалось.
— Вам надо душ горячий принять, а то простудитесь… Ирин Сергеевна, вы меня слышите? — повторил настойчиво, заглядывая в лицо. Снова не дождавшись ответа, потянул с плеч плащ и сам не понял, откуда на пол вывалился пистолет.
Зимина застыла, остановившимся взглядом уткнувшись в пол.
— А ведь я бы это сделала, — чужой, глухой, механический голос. — Я бы его убила. Просто… раз — и все… И ни о чем бы не пожалела… Не почувствовала… Страшно… Это так страшно… — сползла на стул, прижимаясь спиной к стене, не замечая, как с ног исчезает обувь, как куда-то вниз соскальзывает пиджак.
— Ирина Сергеевна, да вы вообще о чем?! — повысил голос Паша, снова встряхнув начальницу и снова не дождавшись ответа. Выругавшись, легко подхватил безвольное, дрожащее тело, распахнул дверь ванной. Пустил горячую воду и, расстегнув несколько пуговиц блузки, в нерешительности замер, тут же сорвавшись от этой своей неуверенности и гребаного волнения, которого по отношению к ней испытывать вовсе не должен был: — Вы заболеть хотите?!
Опять это долбаное молчание и бездумный, отстраненный взгляд — она, кажется, даже не услышала его окрика.
Он не гребаный психолог, в конце концов, вторично выругался про себя Паша, без лишних церемоний заводя руки за спину и нашаривая молнию юбки — Ирина Сергеевна не отреагировала и на это. Стянул блузку и, стараясь не смотреть на черную ткань, скрывавшую изящные, будто невесомые линии тела, осторожно опустил начальницу в нагретую ванну. Швырнул на раковину большое мягкое полотенце и, не оглянувшись, вышел.
Все прошло мимо, незаметно, не вызвав ничего — протеста, неловкости, стыда, как будто происходило вовсе не с ней. Только когда за Ткачевым захлопнулась дверь, а пробиравший до костей озноб начал понемногу отступать, Ира постепенно стала осознавать, что едва не произошло.
Это было по-настоящему страшно: даже не пришедшее решение опередить Ткачева, не позволить ему наломать дров и глупо попасться. Даже не то, что без сантиментов избавилась бы еще от одного некогда “своего”, просто потому что так надо. До могильно-жуткого холодка под сердцем пугало другое — полное, всепоглощающее равнодушие. В тот момент ей было абсолютно все равно, что выберет Климов: деньги и новую жизнь или упрямство и смерть. Она с таким же спокойствием выпустила бы в него пулю, как пододвинула сумку с деньгами, — внутри не дернулось ничего.
В кого ты превратилась?
Эта мысль, накрыв, едва она вылетела на улицу, просверлила дикой, оглушительной болью, застилавшей глаза, лишавшей чувства реальности. Мельком, почти инстинктивно, осознала, что лучше не садиться за руль — в таком состоянии врезалась бы в ближайший же столб. Не совсем понимая, не видя перед собой ничего, пролетела несколько улиц, даже не замечая ледяного дождя и тяжести намокшей одежды; шагнула в первый попавшийся подъезд и, без сил опустившись на ступеньки, замерла — система зависла. А потом откуда-то возник Ткачев, тормоша и не желая оставить в покое…
Паша, порывшись на полках, не без труда обнаружил забытую когда-то бутылку коньяка — очень своевременно. Не глядя, щедро плеснул напиток в первую попавшуюся чашку и, приоткрыв дверь спальни, ориентируясь на слабый свет лампы, прошел к кровати, где оставил по-прежнему не реагировавшую на происходящее Зимину.
— Ирин Сергевна… — начал неловко и, приблизившись, замолчал. Отставил чашку на тумбочку — дежавю наоборот, мать вашу, — и, накинув на начальницу скомканное в ногах одеяло, остановился, не в силах справиться с перехватившим горло спазмом. Сейчас, как-то по-детски свернувшись трогательным клубочком, подтянув колени к груди, она не вызывала у него ничего, ничего из того привычного, раздраженного, въедливо-ненавидящего и выбивающе-гневного.
Просто усталая, измученная, какая-то подбито-поломанная, совершенно обессилевшая женщина.
Просто женщина.
И, матюгнувшись в который раз за вечер, Паша бесшумно прикрыл за собой дверь.
Он меньше всего хотел осознавать ее так.
========== Часть 10 ==========
Ира с трудом открыла глаза, почувствовав на себе пристальный, изучающий взгляд. Торопливо села, обнаружив, что из всей одежды на ней только полотенце, и, кутаясь в одеяло, требовательно и резко осведомилась:
— Где мои вещи?
Ткачев несколько мгновений не двигался, продолжая смотреть — настойчивый, какой-то пытающий, странный взгляд пробирал до холодка в позвоночнике. Затем, круто развернувшись, так и не сказав ни слова, стремительно вышел, возвратившись почти сразу со стопкой сложенной одежды — все выстиранное и даже тщательно выглаженное.
— Ты, может быть, выйдешь? — вздернула бровь с неприкрытым неудовольствием, но Ткачев даже не пошевелился, как будто и не услышал — продолжал сидеть на самом краю постели, сверля ее несвойственно-холодным, словно вскрывающе-выворачивающим взглядом. — Я оденусь.
Досадливо чертыхнувшись — уступать он явно не собирался — Ира со злой демонстративностью рванула вниз полотенце.
Смотри, подавись!
Это так отчетливо сквозило в каждом вызывающе-резком движении — как раздраженно отбросила пушистую ткань, как с недовольно-лязгающим звуком застегнула молнию юбки, как завела руки за спину, защелкивая крючки белья и при всем при этом откровенно и нагло игнорируя его присутствие, как будто его здесь вовсе не было, что запрятанная, затихшая было злость вновь обрушилась внутри неуправляемой волной яростного цунами.
Какого хера ты из себя строишь?!
Это было не просто странно — корежило, выкручивало, ломало хоть какое-то понимание: это ведь она, та же самая Ирина Сергеевна Зимина, всего несколько часов назад казалась какой-то убитой, раздавленной, не реагировавшей ни на что. А сейчас…
— Что вчера произошло? — так нетерпеливо-вопросительно-твердо; прямо и невозмутимо наблюдая за каждым жестом, что удивился и сам.
— Ты это о чем? — снова наигранно-непонимающее поднятие брови; небрежно наброшенный пиджак и несколько шагов к выходу — как можно дальше от него, от его вопросов, непонятного, навязчивого взгляда.
— О том, например, что вы вчера, блин, мне показалось, вообще с катушек съехали! — невольно повысил голос, предусмотрительно проглотив более яркие и нецензурные синонимы, рвавшиеся с губ. — Или что Климов куда-то пропал! Или…
— Пройти дай, — спокойно приказала Зимина, бесцеремонно перебив, — Ткачев, теперь застряв в дверях, явно не собирался ее выпускать, не услышав ответа.
— Нет уж, вы ответьте сначала, че за херня происходит! — Еще громче, еще раздраженней, еще ближе.
До боли стиснул зубы, стараясь не смотреть, не вспоминать, не акцентировать — непослушные завитки на белоснежном шелке блузки, жар теплого со сна тела, рассеянно-легкий фиалковый запах мыла… Это вчера, разбитая, потерянная, мало что осознававшая, она не вызывала, просто не могла вызывать ни этого странно-жгучего, совершенно неправильного волнения, ни глухой, привычно-въевшейся, пропитавшей насквозь ненависти, замешанной на отвращении ко всему.
— Дай мне пройти! — накаляясь недовольством, на тон выше повторила Зимина. Темные глаза недобро сверкнули, но сделать еще шаг, оказываясь вплотную, она не решилась.
— Я жду.
— Ну хорошо, — спокойное упрямство и терпеливое ожидание ответа снова отозвались взрывом какой-то лихой, провоцирующей злости. — Я собиралась убить Климова, чтобы он нас не сдал. Теперь доволен?
С каким-то болезненным, ненормальным удовлетворением отметила, как Ткачев вздрогнул, как вспыхнуло концентрированное недоверие в расширившихся зрачках.
— И… и что? — сам возненавидел себя, как предательски-тихо, почти испуганно прозвучал вопрос, прочитав холодную усмешку в обжигающе-карих глазах.
— Ничего, — и снова эта равнодушная, ледяная ухмылка. — Он оказался умнее, чем… Согласился взять деньги и исчезнуть, засунув вдруг ожившую совесть куда подальше.
Умнее, чем…
Отшатнулся, тяжело выдыхая, захлебываясь от накрывшей выстужающей боли, от этого холодного циничного напоминания, полоснувшего словно ножом — она определенно сделала это специально.
Гадина. Сука. Тварь.
Спиной прижался к стене, стискивая кулаки, придавленный этой пустой, постыдно-слабой яростью — даже сейчас, с ненавистью глядя в ее нагло усмехающееся, высокомерно-безразличное лицо, не мог заставить себя рвануться к ней, сделать хоть что-то, хоть чем-то ответить — за постоянную, иссушающую тоску, за раздиравшее отчаяние и бессилие.
— Ненавижу, — произнес беззвучно дрожащими губами вслед удаляющимся невозмутимо-ровным шагам.
***
— То есть вы утверждаете, что где на данный момент находится ваш заместитель Климов, вы не имеете ни малейшего понятия?
— Ни малейшего, — с плохо скрываемой усмешкой кивнула Зимина, расслабленно откидываясь на спинку стула.
— Позвольте вам не поверить, — откровенно иронично хмыкнул Шилов, откладывая ручку. — Ко мне приходит человек, находящийся в разработке, честно и откровенно рассказывает кучу интересного о себе и своих коллегах, проявляет готовность сотрудничать со следствием… И вдруг каким-то таинственным образом в ту же ночь пропадает. Совпадение? Сильно сомневаюсь. Не удивлюсь, если этот сознательный гражданин теперь прикопан где-нибудь в лесочке…
— Ну и фантазия у вас, господин Шилов, — весело фыркнула Ирина. — Вам бы романы писать с вашим богатым воображением. Кучу денег заработаете.
— Хороший совет. Я вам тоже один могу дать: не усугубляйте вы свое положение. Рано или поздно мы ведь до правды все равно докопаемся, хотите вы этого или нет.
— Вы еще присказку про “чистосердечное признание смягчает наказание” мне тут процитируйте, — холодно прищурилась Зимина, моментально теряя добродушно-шутливый настрой.
— А что, тоже мудрое высказывание, — обаятельно улыбнулся следак. — И не лишено здравого смысла. У нас теперь столько зацепок, грех за что-нибудь не ухватиться. А дальше уж все само собой распутается.
— Вы позволите, я пойду, работы как-то много, — Ира бросила красноречивый взгляд на часы и, не дожидаясь ответа, поднялась. — Удачи в осваивании техники макраме, — уколола напоследок, прежде чем скрыться за дверью.
***
— Вот эти, — молодой мужчина, остановившись у стола, протянул сидевшему в кресле человеку несколько фотографий. — Неплохие кандидатуры.
— Ну, про этих ты мне уже говорил, — человек в кресле, мимолетно просмотрев первые снимки, остановился на фотографии яркой рыжеволосой женщины с жестким решительным взглядом. — А это?..
— Зимина Ирина Сергеевна, начальник отдела “Пятницкий”, — торопливо затараторил собеседник.
— Пятницкий, Пятницкий… — задумавшись, наморщил лоб старший. — Что-то слышал. Это не тот, который год назад расстреляли? Стрелка, кстати, вроде так и не нашли.
— Так точно! Но есть информация, — первый заговорщицки понизил голос, отчего второй недовольно скривился, — что на самом деле очень даже нашли… Зимина и еще несколько ее людей. Нашли и “приговорили”.
В глазах старшего впервые за все время беседы мелькнул интерес.
— К тому же некий следователь Шилов сейчас как раз ведет разработку всей этой компании и уже нарыл много интересного. А сегодня ночью вдруг исчез заместитель Зиминой, который собирался с ним сотрудничать.
— Интересно, — повторил сидящий в кресле, побарабанив пальцами по столу. — Нарой-ка мне все на эту даму. Что-то мне подсказывает, что такой человек нам будет очень полезен…
========== Часть 11 ==========
Еще совсем недавно он был уверен, что воспользуется первой же возможностью уйти, отстраниться от всех мутных дел, забыть обо всем совершенном — собой, другими. Но гребаное чувство вины, помноженное на убогое подобие признательности, и чувство долга не позволили ему тогда исчезнуть, хлопнув дверью, тем более — сдать ее, как хотел, или предпринять новую попытку мести.
Он чувствовал себя обязанным.
Это бесило. Обязанным — ей? Хладнокровной убийце, легко и цинично способной идти по трупам, а после умело и артистично разыгрывать непонимание и незнание; той, чьей смерти так страстно желал, едва узнал правду; той, чье место, как искренне думал не так давно, за решеткой и только.
Той, с которой так много прошли — плечом к плечу против мстителей, среди подозрений и недоверия; той, которая спасла ему жизнь — не один, между прочим, раз; той, которой доверял больше, чем кому-то другому и даже себе. Той, которая всегда была важнее и значимей, чем кто-то другой или что-то другое; верность которой всегда помогала удержаться на плаву, выдержать и не расклеиться окончательно — он нужен ей. Той, которая, совсем не интересуясь, нужна ли ему вообще ее недозабота, торчала в его квартире, пропитанной запахами лекарств, малинового варенья и ее духов; той, которая, вдруг ослабевшая, потерянная, уничтоженная, спала в его, блин, постели, как будто это было самой естественной вещью в мире.
Это разрывало — слишком много разного, несочетаемого, противоположного было и есть, слишком запутанным и сложным все оказалось, если начать разбираться в себе и в том, что между ними, — Ткачев не умел, не понимал и ненавидел больше всего этот долбаный самоанализ, рефлексии и сомнительную ущербную философию.