— Поздно каяться, — хмыкнула полковник. Кастрюля на плите зашипела, и Рогозина бросилась спасать убежавшее варево.
— Рис, — прокомментировала она. — Никогда не могла сварить нормально. И сейчас не вышло.
— Скажите хоть что-нибудь! — на этот раз отчаянно звонко, как испуганный мальчишка, выкрикнул он.
— Хочу сделать блины с рисом и фаршем, — ответила Галина Николаевна, и Ивану вдруг стало легче от этой очевидной насмешки. Блины с рисом и фаршем. Когда-то он уже пробовал её блинчики — в старом доме на краю заброшенного посёлка. За околицей плескался лес, в маленькой чёрной печке плясал огонь, а в комнате пахло дождём, ягодами и поздней осенью. Сколько же всего у них было… И сколько всего ещё могло бы быть.
Собственно, за этим он и пришёл.
— Галина Николаевна. — Робости как не бывало; она растворилась, расплылась в пламени воспоминаний. — Откажитесь от операции.
Полковник без всякого удивления опустила в пластмассовую миску венчик, вытерла руки и, опёршись спиной на разделочный стол, снова глянула на него лукаво и одновременно грустно.
— Ты же понимаешь, что это невозможно.
— Нет. Неправда. Как раз я-то знаю, что всё в ваших силах. Или — в моих.
— То есть?..
— Не притворяйтесь. Вы знаете, я могу вмешаться в ход операции. Я могу сделать так, что в Штатах вас раскроют раньше времени, и план провалится.
— Шантажируешь?
Полковник перекинула полотенце через плечо и вернулась к тесту. Поставила на огонь сковороду, высыпала фарш.
— Вы масло забыли.
— Ещё тут будешь мне указывать?
Иван вздохнул. Он обожал её. Он боготворил её. Но, как ни пытался, как ни хотел, не мог настроиться с ней на одну волну. Всегда — только в диссонанс.
— Так что? Вы откажетесь?
— Разумеется, нет.
Он ждал совсем не такого разговора; он рисовал себе совсем другие слова. Он верил, что она молча кивнёт, и… и…
Это полковник Рогозина, Тихонов. А ты — конченый придурок, если одна ночь дала тебе повод верить, что она может быть с тобой.
— А чего ты ждёшь? — спросила она, нервно одёргивая рукава. Иван промолчал. Она тоже довольно долго ничего не говорила; трещало и шипело на сковороде мясо, пахло тестом, полковник ловко чистила лук. Тихонов тёр лоб, перебирал тесёмки на скатерти. Надо же — такая современная кухня, техника, хайтек, и эта старинная скатерть, с бахромой, лиловая, как варенье…
— Это папина, — отозвалась полковник, у которой глаза на затылке, очевидно, были не менее зорки, чем на лице. — Вернее, с дачи.
Мелкая луковица выскользнула у неё из рук и плюхнулась на пол. Проехалась по ламинату и нырнула под шкаф. Тихонов дёрнулся, но Рогозина, отирая глаза, махнула рукой.
— Вы плачете? — как последний придурок, оторопело спросил он.
— Это от лука, — пробормотала она. — Злой попался… ой, злой…
Она открыла кран, моргая, промыла глаза.
— Злой, — кивнул Иван, встал и подошёл к ней.
Промокнув лицо полотенцем, Галина Николаевна посмотрела на программиста без всякого удивления. Вздохнула. Не велела отойти или сесть. Улыбнулась — хмуро, коротко, краем рта.
— Когда я училась в школе милиции, у нас были ОПы — особые практикумы. Такие задания, когда шёл и понимал: можешь не вернутся. Конечно, была максимальная страховка, кураторы, подготовка. Но всё равно — что угодно могло пойти не так. Ко всему не подготовишься. Каждый раз с утра руки дрожали. Я думала, к этому привыкаешь. Нет. Когда стала работать в милиции, потом в ФЭС… Здесь ещё хуже. Здесь ведь даже не через раз — здесь каждый раз такой: едешь — и можешь не вернуться. Только вот я-то в большинстве случаев никуда не еду. Просто сижу. Просто думаю о тех, кто едет…
«К чему это она?..»
— Так вот, — угадав его вопрос, кивнула Рогозина. — Однажды отец подсказал мне, как с этим бороться. Ты можешь бояться, а можешь не бояться — это уж как повезёт. Но если ты боишься, есть только один способ справиться: подумав, решайся. А решившись — не думай. Вот так, Вань.
— Хотите сказать, что вы уже решились на всё это… с Кругловым… и ничто не изменит решения?
— Именно.
— Но вы ведь можете отступить от этой формулы. Хотя бы раз.
— А дело в том, что если проигнорируешь хотя бы раз — это перестанет работать, — невесело усмехнулась она. — Вань… Пожалуйста… Ну пожалуйста. — Она глубоко вдохнула, и выражение лица стало как-то мягче, как будто даже виноватым. — Перестань. Я подумала. Я решила. Не сбивай меня.
Тихонов отвернулся к окну, сунул руки в карманы. Поморщился от боли, но она — боль — была отстранённой, почти чужой. Глядя, как ветер снаружи мотает почти голые ветки, проговорил:
— Я всю жизнь жил не за себя. В детстве всё боялся за мать. Потом, когда повзрослел немного, когда её ещё можно было вытянуть — я её находил, приводил домой, выхаживал. А потом, когда мама совсем съехала… Бабушка похлопотала, и её отправили в какую-то хорошую клинику. Но потом, почти сразу же — Ларка. То же самое случилось с сестрой! Я видел, как она катится в бездну, но у меня, — Иван хмыкнул, оглядев полковника, — видимо, не хватило весу остановить её. Ба после Лары прожила совсем недолго. Ну а потом… Вы сами знаете, что было потом.
Рогозина не удержалась — скупо усмехнулась. Может быть, вспомнила, как они встретились или как играли в шахматы в СИЗО.
— Помню твою бабушку. Мы разговаривали с ней, когда тебя задержали…
Тихонов кивнул. Бабулю сложно забыть. Ещё вопрос, кто кому задал жару на той встрече…
— Бабушка мне талдычила: живи для себя. Хватит ходить за матерью, хватит ходить за сестрой, хватит ходить за мной… Живи для себя. А у меня, видимо…
— У тебя, видимо, опции такой нет, — подхватила Рогозина, и по тону было невозможно понять — смеётся или говорит всерьёз.
— Видимо, да, — согласился программист. — Потому что я не могу не думать о вас. Всё. Не могу. Крапивинск — это была последняя капля. Но, — голос неожиданно окреп, и Иван отважился посмотреть полковнику в глаза, — вот что я понял. Галина Николаевна… Можно быть пассивным. То есть — предпринимать что-то, но оставаться в тени, не требовать ответа, не быть неудобным. Я всегда был удобным для кого-то. Для тех, кого любил. А можно ведь по-другому. Это эгоизм или уважение к себе? Я не знаю…
— Зачем ты вообще всё это устроил? Только ещё хуже всё запутал, — почти жалобно прервала его полковник, и у Ивана заскребло в горле. Нет, нет же… Подумав, решайся. Он столько думал об этом разговоре… Решившись, не думай!
И он, очертя голову, рухнул в омут.
— Я устроил это, потому что такое не может пройти незамеченным. Потому что вы должны были как-то среагировать, это должно было сдвинуть всё с мёртвой точки — хоть в какую-нибудь сторону! Вы должны что-то сделать, как-то отреагировать!
— И что? Подвела я тебя? — ядовито спросила Рогозина. — Не сказала, чего ты там спланировал?
«Что ты можешь дать ей?» — вспыхнуло в голове. И правда — что он мог дать такой женщине?
— Вы же врёте сейчас, — с удивительным спокойствием ответил Иван. — Вы же притворяетесь. Вам не всё равно. Вы прячетесь за этой своей формулой — решившись, не думай. А что, если решение ошибочно? Что, если это неправильно, если всё будет гораздо хуже, чем если бы?.. Если бы…
— Так что ты мне предлагаешь? Отменить операцию, бросить всё? Иван! Ты хотя бы загляни на шаг вперёд! Что будет дальше? Как мы продолжим работать? Что будет с конторой после новости о свадьбе, а потом — после такой рокировки? Иван! Оставь в стороне то, что я думаю, подумай о том, как всё это выглядит со стороны!
— Мне всё равно, как это выглядит со стороны! — с силой крикнул он. — Мне всё равно! Я всю жизнь прожил со стороны! Я хочу быть с вами хотя бы сколько осталось. Вы же не уверены даже, что вернётесь из Штатов!
Он отошёл к столу, снова сел. Сердце колотилось, а больше ничего — спокоен, как никогда. Словно вынул занозу, так долго зудевшую внутри.
Или так просто казалось.
— Пока я ещё что-то чувствую. Пока в нас не целятся. Пока мы оба ещё что-то чувствуем, пока мы ещё здесь! Я ненавижу, что вы так нужны мне. Я ненавижу себя за это. Но я ничего! — голос сорвался в крик, — ничего! — и упал в шёпот: — не. Могу. Сделать.
Иван уткнулся лбом в колени. К голове хлынула кровь, его снова настигли лёгкая тошнота и головокружение. Но он не разогнулся.
— Чего ты хочешь? — негромко, в третий раз спросила полковник. — Что я должна сделать?
Иван видел, это не случайная формулировка: не «что ты хочешь, чтобы я сделала?», а «что я должна сделать?». Она словно перекладывала на него ответственность за своё решение. Как щедро!
— Чтобы вы отказались от операции. Чтобы признали брак фиктивным. Чтобы решили, чтобы хотя бы подумали — возможно ли для вас… быть со мной.
Он смутился, проклиная себя за это мальчишество. Она поморщилась.
— Ты сам понимаешь, что этого не будет. Сколько можно — по одним и тем же рельсам…
— Тогда, — снова вставая и начиная ходить по кухне, бросил Иван, — скажите мне хотя бы: я могу рассчитывать на что-то, если вы вернётесь?
Рогозина помолчала. Не отвела взгляда, не рассмеялась. И наконец ответила:
— Когда я вернусь. Когда. Когда вернусь, тогда и поговорим.
========== Рыба об лёд ==========
Тихонов вжал чёрный звонок в желтоватый, с подпалинами пластиковый квадрат. Сумрак пропахшей кошатиной площадки разбил надтреснутый дребезг. Дверь открылась почти сразу — отошла, оставляя в серой кирпичной стене пронзительно-белый прямоугольник света.
— Ну? — процедил Круглов, оглядывая программиста.
— Помогите мне.
— С чего бы? — выразительно поднимая залепленную пластырем бровь, бросил майор, но всё-таки посторонился, пропуская Ивана в прихожую. Кивнул в сторону стойки для обуви, но Тихонов резко дёрнул головой:
— Некогда. Николай Петрович, вы должны поменяться со мной местами.
Если он и опешил, то быстро справился с удивлением.
— Тихонов. Если я что кому и должен, то точно не тебе.
— Тогда — вы должны сделать это ради Галины Николаевны.
Круглов прищурился, опёрся рукой о стену, вторую упёр в бок.
— Вероятно, после того, что я скажу, ты опять кинешься на меня с кулаками. Но кто-то должен сказать тебе это. Иван. Хватит портить ей жизнь.
Тихонов раскрыл рот, с языка сорвался почти что мат или, как минимум, откровение, но майор поднял ладонь, приказывая молчать.
— Не отнекивайся.
«Не изгаляйся» — вспомнил Иван. Кажется, Лариса произнесла это точно с такой же интонацией.
— Ты лезешь в её жизнь — уже не в первый раз! — и думаешь, что так будет лучше. Ты действительно считаешь, что ты мудрее взрослой женщины, полковника? Чёрт возьми, ты всерьёз мнишь себя умнее Рогозиной? Иван?
В голосе Круглова звучала язвительная усмешка. Ледяное, звонкое спокойствие Тихонова давало крупные трещины.
— Если кто и может читать мне нотации, — подражая его ядовитому тону, выговорил Иван, — то точно не вы. Я прошу вас — помогите. Это… только ради неё.
— Неё — или тебя? Что ты задумал? Иван, ты не первый год в ФЭС. Пора зарубить на носу, что бывают дела, когда приходится ставить работу выше личных интере…
— Слушайте! — взорвался Тихонов. — Легко вам говорить! В данном случае интерес на вашей стороне, да? Сколько вы этого ждали? А? Сколько бы ни было — я ждал столько же! Даже то, что у вас с ней было до ФЭС…
— Щенок! — рявкнул Круглов, нависая. — Кто тебе позволил рыться в чужих жизнях?
— Работа у меня такая, — скривился Иван. — Так вот, даже то, что когда-то было, а может быть, и не было между вами, не даёт вам никакого права… никаких привилегий…
— Не вздумай трогать, — тихо, холодно, со страшной выдержкой произнёс майор. — Не вздумай вмешиваться. Завтра мы улетаем в Штаты. Ты будешь следить за ходом операции тут. Ты меня слышишь? Слышишь? Если ты этого не сделаешь…
— Что? — почти взвизгнул Тихонов. — Что вы сделаете? Посадите меня в тюрьму?
Его пробивало на истеричный смех, очень хотелось действительно снова броситься на Круглова, но он всё ещё держался, надеясь, что дело выгорит. К тому же — здесь не было Галины Николаевны, чтобы их разнять…
Мелькнула шальная мысль: если довести майора ещё чуть-чуть (он, кажется, и до его прихода уже был чем-то решительно разозлён), тот точно размажет его по стенке. Если повезёт — Иван придёт в себя уже после того, как они улетят. Тогда будет поздно нервничать… А если очень повезёт — возможно, не придёт в себя совсем.
«Развести Круглова на убийство, — Тихонов едва не рассмеялся от этой мысли. — Тоже вариант… сорвать операцию…»
Он снова успокоился; совсем успокоился, вспомнив, что у него всегда есть этот последний выход — из жизни.
— Николай Петрович, — перекрывая громкий голос майора, крикнул Иван. — Я хочу, чтобы вы остались в Москве. Мы поменяемся документами. Никто из принимающей стороны никогда не видел вас вживую. Суматоха приезда, утряска… Пока всё оформят… А когда поймут… Я разберусь там со всем. Вы же знаете, я умею улаживать такие вещи. А вы в это время останетесь в Москве. Я всё продумал. Неделю придётся не светиться, а потом, когда я всё улажу, Галина Николаевна оформит вам отпуск задним числом. Всё будет шито-крыто, я обещаю.
— А ты? Ты, значит, вместо меня полетишь с ней?
— Да, — кивнул Иван, краем сознания примериваясь к прихожей — как лучше отпрыгнуть, если что. — Да. С вашей стороны — минимум усилий. Я дам адрес одного дома в Безвиле, вы сможете пересидеть там неделю. Там искать точно не будут.
— Погоди, погоди, — несвойственной ему интонацией, как-то сдавленно перебил Круглов. — Ты так лихо расписал роли. Положим, заставил остаться в Москве меня, обвёл вокруг пальца ФСБ и ФБР, полетел в Штаты… Но, Тихонов, чёрт возьми… Я раньше считал тебя уголовником и придурком. Работая с тобой бок о бок столько лет, я не могу не признать, что ты лучший в своём деле. Но…
Майор покачал головой, и Иван понял, отчего его голос звучит так странно: Круглов едва сдерживает смех.
— Но… Как ты планируешь объяснить это Рогозиной?
— Никак, — ответил Тихонов. — Поставлю её перед фактом. Всё.
— Вот. — Круглов вздёрнул палец и кивнул. — Вот самая твоя большая ошибка, грабли, на которые ты наступил уже раз дцать и хочешь наступить снова. Пора бы запомнить… Ванька, она никогда не потерпит такого обращения. Она не из тех женщин, которых можно ставить перед фактом. Она не из тех людей, которых можно ставить перед фактом.
— Я справлюсь, — упрямо процедил Тихонов.
— Идиот… — вздохнул майор. — Иди в какой-нибудь бар. Напейся. Протрезвеешь к вечеру, когда всё будет позади.
«Предлагает щадящий вариант», — почти с усмешкой подумал Тихонов.
— Я уже. Плохо кончилось, — произнёс он, как оказалось, вслух. Ответил на недоумённый взгляд: — Хорошо, что вы уже были в Москве. Так что? Вы отказываетесь? Думаете, у меня ничего не выйдет?
— Я тебя прошу не усложнять жизнь ни мне, ни ей, ни всем, кто завязан в этом деле.
Тихонов махнул рукой и повернулся к дверям. Бросил — устало, как будто внутри выключили лампочку:
— Был бы я покрупнее… Сколько раз я хотел вам вдарить, вот прям по-настоящему… За то, что так мурыжите её… До свиданья, Николай Петрович.
— Ры-ыцарь поганый, — услышал он уже этажом ниже. Сказано было негромко и презрительно; Иван посмотрел на часы. Сглотнул, чувствуя, как внутри растёт холодный шар бессилия. Ускорил шаг.
***
— Алло. Руслан Султанович? Иван Тихонов, ФЭС.
В груди вздрагивало и сжималось — так бывало, когда в очередной раз не возвращалась домой мать; и ещё, только сильнее — когда где-то в недрах клиники умирала Лариса, а он сидел, съёжившись, на пластиковом стуле и ничего не мог сделать.
Тихонов шёл упругим, лёгким шагом; сумерки уже загустели, фонари зажглись, и часы на фасаде экспресс-кафе показывали начало десятого. Времени оставалось в обрез.
Время позднее, сказал Султанов. Жду тебя дома. И Тихонов послушно, раз за разом прокручивая в голове будущие слова, шёл к куратору ФЭС.
Султанов жил в неплохом районе недалеко от Кутузовского проспекта; Иван знал об этом и раньше, но никогда не бывал в двухэтажной сталинке сам. Двор оказался мрачноватый, но почти уютный — на широких листьях каштанов блестел рассеянный фонарный свет, тропинка была чисто выметена, пахло ухоженным садом и каким-то сладковатыми цветами вроде бархатцев.