– Про что?! – опешил Рисыч.
– Про утюг. Утром я гладила…, - я скосила глаза на свой наряд, – … футболку. Торопилась на работу, и в автобусе… Точнее, когда я вышла… Я вдруг подумала: «Утюг! Я не помню, выключила его или нет!»… В общем, это как током ударило. И я… побежала назад.
Борисыч остановился, отодвинулся от меня и посмотрел внимательно:
– Ого! Хорошо, что вспомнила! И что?
– Был выключен. Знаете, так бывает. Кажется, что не выключила, а на самом деле, выключила.
– Ну да… ну да…
Слава Богу, он проглотил мою «лапшу»!
Рисыч снова внимательно оглядел меня с головы до пят и остановил взгляд на кофтах: одна на мне, другая – между ручками сумки.
– А что это у тебя?
Я почувствовала, что начинаю медленно краснеть. Или бледнеть. В общем, дурно мне вдруг стало. Сами знаете, почему.
– Кофты! – постаралась как можно обыденнее ответить я, поворачивая сумку так, чтобы она была на расстоянии недосягаемости для директора…
Кофты кофтами, но под ними-то – картина!
– Вижу, что кофты. Зачем?!
– Да… утром по радио передали, что к вечеру резкое похолодание.
– Да ты что? – хлопнул себя по бедрам Рисыч. – А моя-то (это он о жене) в сад сегодня отправилась, чтобы … Ну ладно, иди работай, – наконец разрешил он мне и направился к себе в кабинет. – Кстати, – Рисыч резко остановился и обернулся, – я там вместо украденных картин репрессированного Грамовича повесил. Сделай таблички для посетителей.
– Ага, поняла.
Грамович – это наш местный художник. Попал под репрессии в 1937 году. Был сослан в лагерь. К счастью, остался жив. И до сих пор жив. Видно, генетика хорошая. Ведь после таких испытаний да прожить достаточно долгую жизнь! Не каждый может. Картины Грамовича – сплошной кубизм. Я такое не люблю и не понимаю. Но наши местные критики отыскали в них психологическую сторону: внутреннюю боль Грамовича. Мы периодически вывешивали этот кубизм в зал, потом меняли на другие экспонаты… Ну, а сейчас, пока старые картины не найдут (ой, что я говорю!), висеть на их месте художествам Грамовича.
Своим ключом я открыла служебную комнату и занырнула внутрь. Обстановка здесь была весьма убогой. Шкаф у окна, где можно повесить верхнюю одежду, два небольших стола, четыре кресла, вереница стульев около стены – свой для каждого работника музея. Негусто, в общем. И не стильно. Как на мебельном складе.
Мне нужно было спешить, пока никто сюда не зашел.
Сумку с картиной здесь оставить просто невозможно. Если однажды кто-то вытащил ключи от квартиры из моей сумки, может с легкостью забраться туда снова и обнаружить там украденную картину. Вот дела-то начнутся!
Я вытащила картину и оглядела комнату. Сердечко мое выбивало чечетку, руки дрожали.
Единственным малопримечательным местом был угол за шкафом. Туда я и ринулась, чтобы спрятать многострадальное произведение искусства.
Но рамка была слишком широкой, и мне пришлось отодвигать шкаф от стены. Это было ух как непросто!
Наконец картина была в «тайнике», и я могла облегченно вздохнуть.
Моя сумка и кофты были разбросаны по полу – уж очень я спешила. Только я хотела их поднять и даже сделала шаг к ним, как в комнату вплыла тетя Мотя.
– Ой, что это у нас тут? – удивленно расширила она глаза.
– Да… это я… поскользнулась и упала… И все вывалилось из сумки, – кажется, вранье становится моей второй натурой.
– А что это ты кофт-то натащила? В такую жару!
– Так похолодание обещали к вечеру, – озвучила я уже знакомую отговорку. – Вот я и подготовилась.
– Странно, не слышала, – задумчиво сказала тетя Мотя и направилась к своей сумке, стоявшей на одном из стульев.
Я собрала свои кофты с пола и тоже отправилась на свое место.
Тетя Мотя что-то усиленно стала искать в своей сумочке, потом сказала как бы между прочим:
– Там уже этот… Бегунов пришел.
– Вы хотите сказать «Прыгунов»? – уточнила я машинально, а внутри меня все похолодело.
– Ну да… Уже ходит по залам, везде заглядывает… В архив зашел, там искал…
«Все! Я пропала! Сейчас начнет свою детективную деятельность здесь, и тут уж точно найдется картина… Впрочем, чего я трясусь? Я ведь именно этого хотела! Притворюсь удивленной, и дело с концом…
Тетя Мотя наконец нашла в своей сумке то, что искала: зеркальце и помаду. Посмотрела внимательно на свое лицо, показывая магическому стеклу то правую щеку, то левую. Затем поизучала подбородок и нос. (Конечно, зеркальце-то с ноготок. Можно час исследовать свое лицо, и времени все равно не хватит!) Наконец, довольная увиденным, накрасила на ощупь губы и засунула свои вещи обратно в сумочку. Сказала мне «Пока» и удалилась.
Вдруг меня как током пронзило. Отпечатки! На рамке мои отпечатки! Много отпечатков! Очень много! В какой-то момент я просто забыла об осторожности со всеми поездками туда-сюда и затянувшимся состоянием «все время в страхе». А ведь в сумке лежат перчатки – с целью не оставлять следов на рамке! Я еще вчера со всей тщательностью приготовила всё необходимое к операции по возвращению картин в музей.
Что делать?!
Я в ужасе заметалась по комнате.
А что, если выставить картину под окно? Вокруг музея – густые кусты. Отработаю день и спокойно заберу «улику», чтобы снова унести домой. Да! Это выход!
Выглянула в коридор – никого. Выхватила ключ от служебки из кармана и закрыла дверь. Затем, сунув ключ обратно, кряхтя, опять отодвинула шкаф, вытащила картину…
Улеглась на подоконник, высунувшись из окна как можно дальше наружу, чтобы опустить картину вниз: тихо и аккуратно.
Только бы не вывалиться вместе с ней! Вот будет зрелище: торчащие кверху ноги, ворованная картина, я, наверняка с шишкой на лбу – всё в одной куче, бери и пиши с меня показания.
Разжала руки, и рамка с грохотом – вот противная! – приземлилась на асфальт. По звуку стало понятно, что дерево не выдержало беспарашютных прыжков и треснуло. Я простонала от чувства досады.
Затем сползла с подоконника обратно в комнату, и тут кто-то дернул за ручку двери с обратной стороны. Сердце мое остановилось.
– А дверь закрыта! – услышала я голос Бегунова-Прыгунова.
Господи, что же делать? Ведь он обязательно въедливо спросит меня: что я делала за закрытой дверью?
Я забегала по комнате. Взгляд остановился на открытом окне. Я схватила сумку, кофты и, торопливо запихивая их внутрь, начала на ходу взбираться на подоконник. Живот… Одна коленка… Другая… Ап! Переворот по часовой стрелке… Ой, где там земля?
Под окном, присев на корточки, я торопливо выбросила кофты на асфальт, запихнула картину в сумку, закрыла ее сверху все той же декорацией, пробралась на коленках по кустам, перешагнула низкую решетчатую преграду, отделявшую кустарники от тротуара, и выбралась на пешеходную дорожку. От меня шарахнулась пара чинно прогуливавшихся подростков.
Я, короткими перебежками, пытаясь быть не замеченной Романом, – вечно он торчит на крыльце музея! – устремилась к автобусной остановке.
И только забравшись в тут же появившийся транспорт (хоть с этим мне сегодня везло), плюхнулась на сиденье и облегченно вздохнула…
Глава 11. Надеждой жив человек
Я с трудом разлепила глаза и увидела над собой белый высокий потолок. Наверно, из-за его неестественной высоты мне показалась, что я уменьшилась в размерах. От такой мысли сразу стало не по себе.
Я повела глазами налево, потом направо, и мне предстала во всей красе знакомая до боли ажурная лепнина под самым потолком.
Где я могла уже такое видеть?
Мозг работал плохо. При умственном напряжении в голове что-то пребольно звенело.
Однако я вспомнила.
«Тётина гимназия!» И не просто ее гимназия, а тот самый кабинет, где когда-то проходили уроки арифметики.
Память медленно начала ко мне возвращаться. Вспомнилось, что этот класс теперь вовсе не класс, а комната, где живет Матвей.
«Что же я тут делаю?» – недоуменно пронеслось в голове.
Я скосила глаза, чтобы найти ответ на мой вопрос. И увидела дремавшую рядом, на стуле, Гертруду.
– Гертруда! – с трудом выдавила я из себя.
Та тут же открыла глаза, счастливо засияла и наклонилась надо мной.
– Сашенька! Милая моя девочка! Как ты нас напугала!
– Почему я здесь, а не дома? – натужно прошептала я.
Было так трудно говорить, как будто на моей груди сидел медведь.
– Молчи! Доктор велел тебе меньше разговаривать. Ты еще очень слаба. Пока ничего не спрашивай. Мы потом тебе всё объясним… Ну… только скажу… Ты у Матвея. Просто к нему было ближе…
Когда она это сказала, я сразу все вспомнила. Забор, расстрелянные люди, среди них Лайла…
Я застонала и закрыла глаза. Господи, неужели всё было правдой?
– Поспи! – услышала я как будто вдалеке голос Гертруды и опять провалилась в темноту…
В следующий раз, когда я очнулась, Гертруды в комнате не было. Потолок уже не казался таким белым: наступил вечер или, может быть, ночь. У камина возился Матвей, в мою сторону не смотрел.
Я, почувствовав, что отлежала руку, попыталась ее высвободить из-под одеяла. Матвей услышал шорох и тут же обернулся. Торопливо приблизился к кровати. Наклонился ко мне.
– Саша, как ты? – в его глазах плескалась тревога.
– Хорошо, – отозвалась я.
Действительно, сон пошел мне на пользу. В этот раз я почувствовала себя лучше.
– Есть хочешь?
– Хочу.
Он, довольный, хмыкнул:
– Сейчас…
И засуетился: торопливо шагнул к столу, где стоял котелок, заботливо прикрытый полотенцем; взял металлическую миску, стоявшую здесь же, и, откинув полотенце, полез рукой за картофелиной. Тут же отдернул руку. Я думала – обжегся. Но нет: он просто вспомнил о ложке… Побежал к подоконнику, где дружная семейка столовых приборов стояла в стеклянной банке…
Я переводила взгляд, наблюдая за ним.
Интересно, сколько я уже здесь? Просыпалась днем, а сейчас вечер. То есть прошли целые сутки. Неужели я так долго спала?
Матвей принес картошку в металлической миске. Присел на край кровати.
– Помочь тебе сесть?
– Нет-нет, я сама! – опережая его намерения, торопливо уселась на кровати. Тут же почувствовала головокружение, но постаралась скрыть это от Матвея.
После ужина я сразу заявила Матвею, что мне пора домой.
– Не сегодня! – прозвучал твердый ответ, и стало понятно: спорить бесполезно.
Однако этот упрямец не отпустил меня и на следующий день, когда со мной всё уже было в порядке: и голова не кружилась, и лежать целый день я уже не могла. А ведь сам спал две ночи на полу: мог бы даже обрадоваться моему отбытию.
На вопрос «Почему?» ответил:
– Я специально вас разделил друг от дружки… Чтобы ты со своими родственниками снова не наделала глупостей.
Я поёжилась, с ужасом вспомнив забор, надпись на нем и бедную Лайлу. Но оставаться тут ужасно не хотелось: всё было чужим, включая Матвея.
Тогда я попыталась уговорить его:
– Матвей! Мы поняли свою ошибку и не повторим больше ничего подобного. Поверь!
– Нет! – твердо сказал он, не глядя на меня, и вышел из комнаты.
Мне был слышен звук его шагов по коридору, голос – он поздоровался с кем-то… Потом все звуки смешались воедино – гимназия походила сейчас на большой улей.
«Отойди подальше! – послала вслед Матвею упрямую мысль. – А я сбегу домой».
Истратив десять минут времени на нервное хождение из угла в угол, я решила: мой пленитель уже достаточно далеко, так что и мне пора убегать отсюда.
Свои действия я начала с поиска верхней одежды, которой почему-то не было на вешалке рядом с курткой Матвея. Огляделась вокруг. Странно, где она? Заглянула под кровать, под парты, даже за сложенную около печки поленницу… Нет.
«Не страшно! – подумала гневно, вспомнив Матвея – наверняка он спрятал! – Я и в твоей одежде могу уйти».
На полу у входа лежал ватник. Напялив его на себя, утонула в его просторах. Вроде Матвей не такой большой. Наверно, не его. А-а, неважно. Шагнула внутрь больших валенок, стоявших здесь же. Шапки не нашлось…
«Ладно, подниму воротник. Добегу быстренько, тут недалеко» – решила.
Выскочила в коридор. Но пройдя несколько шагов, столкнулась с тощей, как спичка, женщиной по кличке Тикунья.
…Я помню, когда Матвей привел меня сюда впервые, мы столкнулись с ней в коридоре. Он тогда поприветствовал ее:
– Привет, Тикунья.
Она показала ему некое подобие улыбки, продемонстрировав гнилые зубы. А на меня взглянула так, как будто хотела убить – дай только ей оружие. И еще ощерилась в мою сторону, как злая собака, но так, чтобы Матвей не заметил. Помнится: у меня аж мурашки по коже пробежали…
Не демонстрируя свой страх, который холодом обдал сердце, я шагнула направо, пропуская Тикунью. Она сделала то же и в ту же сторону. Я попыталась улыбнуться:
– Ой, извините! – и подалась налево.
Она подвинулась в том же направлении. А потом вдруг стала напирать на меня своей тощей грудью.
– Иди назад! – сквозь зубы процедила она.
– Что? – не поняла я.
– Матвей просил присмотреть за тобой. Шагай назад, а то как поддам!.. И что он в тебе нашел? Такого парня захомутала, подлюка.
Меня дернуло от последнего слова.
Тикунья подняла вверх маленький кулак с побелевшими костяшками на сжатых пальцах. Я попятилась от нее, потом, повернувшись, почти бегом рванула назад. Такая ударит – не задумается. Как-то мне пришлось услышать разговор двух подобных женщин в очереди. Одна хвасталась другой, как кому-то там разукрасила все лицо. Другая, слушая, хихикала, возбужденно потирая ладошки.
Я торопливо захлопнула дверь и дрожащими пальцами защелкнула щеколду. Кто знает эту дикарку? Еще придет и задушит. И ведь никто выяснять ничего не будет. Полиции больше нет, а новая власть еще не научилась наводить порядок. Ну, а если наводят, так убивают ни в чем не повинных людей. Я вспомнила расстрелянных у забора и содрогнулась. Никогда не смогу этого забыть!
Получается, я тут как бы пленница. Вспомнилась фраза Тикуньи, которую та процедила сквозь зубы: «Матвей просил присмотреть за тобой». Ничего себе, новости!
Меня распирало негодование. Я снова стала отмерять расстояние, шагая по комнате – туда-сюда, туда-сюда, – и все внутри клокотало… Да как он смеет! Что он позволяет себе? Все равно уйду, и удержать меня он не сможет.
«А что, если через окно?» – вдруг пришла в голову идея. Первый этаж, все-таки.
Подоконник внутри комнаты располагался высоко – залезть на него без стула было для меня невозможно. Я суетливо сбегала за табуреткой, задвинутой под стол. Валенки были мне непомерно велики, поэтому я едва переставляла ноги, а на обратном пути умудрилась споткнуться и едва не упала. Но снимать их не стала – не босиком же бежать до дому.
Наконец, все было готово к побегу: я – «нарядная», табуретка у окна… То-то удивится Матвей, когда придет. «Меня нет – и след мой простыл», – злорадно подумала я, представляя его выражение лица.
Но тут появилось препятствие: защелка на окне открываться не хотела. Я дергала вверх рычажок, но поддаваться он мне не желал. Разбила палец до крови, и все равно настойчиво продолжала свое дело.
Слезла с подоконника, сбегала за молотком, который валялся у печки, забралась обратно.
Наконец рычажок неохотно поддался, и я облегченно вздохнула… Окно было почти открыто.