Грайс начала собирать и разбирать свои вещи, хотя вовсе не собиралась уезжать. А потом Грайс заметила, что одна из половиц едва слышно поскрипывает. Атональный звук, который страшно ее разозлил. Грайс села на колени, придавила половицу и почувствовала, что она едва держится. Прежде, Грайс точно помнила, такого не было. Она ногтями попыталась отковырять половицу, и та поддалась неожиданно легко. Под ней оказалось пустое, грязное, пыльное пространство, Грайс шумно чихнула. Нужно все тут вычистить, подумала Грайс, испытывая удовольствие от одной этой мысли, а потом в пыли она неожиданно увидела ключ. Ключ был фарфоровый, покрытый золотой росписью, такой красивый и бесполезный. Он легко лег в руку и оказался неожиданно теплым, будто его только что держали в руке. К ключу была прикреплена бирка, где нарочито детским почерком, печатными буквами, каждая из которых была другого цвета, было написано: "У меня от тебя секретов нет, у него тоже не будет".
Еще к ключу была прикреплена молочная конфетка откуда-то из Латинской Эмерики, судя по этикетке. Грайс покрутила ключ в руках. Он был из фарфора, им ничего нельзя было открыть.
Или, насколько Грайс знала Кайстофера, им можно было открыть все. Грайс подошла к столу Кайстофера. Все ящички были заперты. Она попыталась сунуть ключ в замочную скважину, безо всякой надежды. И он вошел неожиданно легко, будто был создан для этого замка.
И для следующего. Грайс открыла все ящички. В большинстве из них не оказалось ровным счетом ничего интересного.
Кайстофер запирал свои ручки, карандаши и линейки, причем отдельно друг от друга. Разумеется, Грайс не стала бы лезть в его документы, но так же ясно и то, что он не хранил ничего серьезного в квартире. Линейки, как мертвецы, лежали в ряд, одинаковые, черные и прямые.
А вот в последнем ящике обнаружился диск. На нем было написано только одно слово "папа". Почерк, без сомнения, принадлежал Кайстоферу. Грайс взяла в руки диск, покрутила, будто могла узнать таким образом что-то интересное. От флуоксетина шумело в голове, но Грайс не чувствовала бессонной ночи.
Грайс быстро закрыла все ящики. Она нарочно быстро проворачивала ключ в замках, но он не хрустнул, не надломился. Диск поблескивал в руках Грайс, он поймал в себя кружок солнца, и некоторое время Грайс с улыбкой смотрела за тем, как солнце путешествует внутри.
А потом она пошла к ноутбуку. На экране замерла огромная волна. Грайс быстро нажала на красный крестик в углу страницы. Ее ухоженный рабочий стол со стандартной заставкой радовал ее намного больше. Вставив диск, Грайс стала ждать. Ноутбук сыто заурчал. Грайс погладила кончиком пальца дисковод, как будто это могло ускорить процесс.
Сердце в груди забилось часто-часто. Грайс испугалась, что ноутбук не сможет прочитать диск. Через пару секунд всплыло окошко, предлагающее воспроизвести содержимое диска.
Грайс быстро нажала ввод и сложила руки на коленях, как примерная ученица, собирающаяся смотреть кино на уроке. Диск был явно переписан с видеокассеты. Изображение шло белыми полосами, расходилось черными кружками и снова приходило в норму. Звук был прерывистый. Видеоряд явно был склеен из нескольких отдельных кассет, причем в каком-то случайном порядке.
Вот камера запечатлела день рожденья Аймили. Поляна где-то за городом, накрытый стол, высокое солнце. Маленькая девочка плачет над тортом, она перемазана в креме, а рука Дайлана гладит ее.
- Прекрати! Не реви, как девчонка! Ну ты чего?
- Она и есть девчонка, Дайлан, - Грайс узнала не голос Кайстофера, но его интонации.
- Хочешь я тебе задую свечки? - спросил Кайстофер. Он был нервный, бледный, высокий мальчик. Они с Дайланом стояли по обе стороны от Аймили, и гладили ее. Она не переставала рыдать. Олайви с ними не было.
- Не хочу клубничный торт! - причитала Аймили. - И не трогай мои свечки!
- Детка, улыбнись для папы? - Грайс услышала нежный голос, принадлежащий, видимо, Ионатану. Он говорил быстро, будто торопился куда-то.
- Не улыбнусь! Папа купил клубничный!
- Ты любишь клубнику!
- Я хочу праздник! Клубника не для дня рожденья!
Аймили наклонилась к столу, две ее длинных косички свесились вниз, и она задула пять свечей. На секунду наступила полное темнота, будто Аймили задула солнце.
А потом на экране снова появилась Аймили. На этот раз у нее были хвостики, они свисали вниз неаккуратно, грустно. На ней было не красивое платье с широкой юбкой, по которой она колотила кулачками, а пижамка с мишками. Аймили раскачивалась, обхватив колени.
- Тебе нужно пить, малышка. Это лекарство.
- Опять придут страшные собачки. Не люблю страшных собачек.
Аймили заплакала, но это были не слезы раскапризничавшейся, избалованной девочки, это были слезы страха.
- Не хочу, чтобы здесь ползали насекомые или ходили чужие люди. Хочу спать.
- Ты не будешь спать, пока не выпьешь.
Ионатан говорил с Аймили, будто с больным ребенком, нежно и непреклонно. Она заплакала еще горше. А потом открыла рот, и в кадре показалась рука Ионатана. Он протягивал ей ложку с какой-то жидкостью.
- Горько, - сказала Аймили. А потом заплакала:
- Сейчас будет страшно.
- Будет, - сказал Ионатан. - Кто моя сильная девочка?
Некоторое время Аймили продолжала плакать, а потом с воплем указала куда-то на стену.
- Там! Там!
- Я ничего не вижу, - сказал Ионатан. И снова наступила темнота. Лента была склеена как-то нарочито плохо, Грайс смотрела на темноту около двух минут, хотя бегунок показывал, что видео воспроизводится. А потом она увидела Олайви, играющую на фортепьяно. На Олайви было красивое вечернее платье, бархатно-синее, и жемчужная нить, придававшая ей взрослое изящество. Руки Олайви плясали над фортепьяно, она играла что-то узнаваемое, классическое, но Грайс никак не могла вспомнить, что. Когда Олайви закончила, она откинула длинные косы за спину, сказала:
- Благодарю.
И раздался гром аплодисментов. Грайс услышала голос Дайлана, он восторженно требовал исполнить что-нибудь на бис.
- Ты умница, Олайви. Я так горжусь тобой, - говорил Ионатан. Его голос был слышен ярче всего - он держал камеру.
- Спасибо, папа. Это очень приятно, - сдержанно сказала Олайви. - Мы могли бы посидеть здесь, все впятером. Как ты смотришь на это?
Олайви говорила притворно безразличным тоном, но глаза у нее были грустные, отчаянные. Маленькая Аймили рванулась вперед и обняла ее. Олайви неловко погладила сестру по голове. Кайстофер сказал:
- Разве от этого будет вред, папа?
- Будет, - убежденно сказал Ионатан. - Большое спасибо, Олайви. Увидимся в следующем году.
Снова темнота, а потом - оглушительный свет. Грайс поморщилась. Настольная лампа засвечивала глаз камеры, так что сначала почти ничего не было видно, потом чья-то рука отодвинула лампу в сторону.
- Извини, котенок, засвечивает, - пояснил Ионатан. Теперь Олайви было видно. Она сидела у окна, смотрела на улицу.
- Что там?
- Ничего.
Камера прошествовала к окну, и теперь Грайс видела, что фонарь во дворе освещал надпись мелом "сестричка, я тебя люблю". Качество было недостаточно хорошим, чтобы определить, хотя бы примерно, чей это был почерк.
- Довольна? - спросил Ионатан.
- Не понимаю, о чем ты, отец, - сказала Олайви. Голос у нее был холодный, сдержанный. Весь разговор ее будто бы не волновал, ничего не осталось от того отчаяния, которым горели ее глаза, когда она спрашивала, могут ли они еще посидеть все вместе.
- Ты хочешь выйти?
- Нет, - сказала Олайви. - Все в порядке.
- Ты же знаешь, что прежде, чем я выпущу тебя отсюда, ты должна сама найти способ. Ты достигнешь чего-то, и более не будешь нуждаться в моем разрешении.
- Я стараюсь.
- И как продвигается?
- Не скажу.
В этот момент Грайс услышала, как открывается дверь. Она снова быстро закрыла крышку от ноутбука.
- Да мать твою, Грайс, ты вообще еще чем-нибудь занимаешься?
- Нет. То есть, да. То есть, не важно.
Ноар стоял на пороге, он облокотился о косяк двери, в зубах у него была сигарета. На нем было пальто.
- Собирайся. Мы все-таки пойдем к ним сегодня. Они звонили мне два раза. Говорят, сегодня особенный день. Мы с Аймили и Лаисом там нужны. Не в качестве нас, разумеется. И ты пойдешь.
- Ура! - Грайс вскочила со стула. Ноар отшатнулся.
- Опять чокнулась!
Но Грайс сказала только:
- Жди меня через пять минут в коридоре!
Ее переполняла энергия, она плескалась внутри, будто невидимое, бурное море.
В машине Грайс спросила:
- А почему ты уже не арестуешь их?
- Потому что пока мы с ребятами тусим с неудачниками из гетто или вроде того. Они еще не сделали ничего криминального. Или не прокололись. Но мы хотим выйти через них на тех, кто делает.
Ноар нахмурился:
- Ты чего такая веселая?
Грайс улыбнулась.
- Я хочу помочь тебе! Я ведь твоя сестра! Как мало времени мы проводим вместе.
- Ты меня пугаешь!
Грайс нащупала в кармане ключ. Она решила не расставаться с ним. Диск она вытащила, уложила обратно и закрыла. Грайс решила, что обязательно досмотрит его. Завтра вернется Кайстофер, однако будет новая полная луна, и он снова уйдет.
Настроение у Грайс было потрясающее, руки у нее тряслись, а глаза, судя по быстрому взгляду в зеркало заднего вида, блестели.
- Ты странная, - сказал Ноар.
- А куда мы едем? - спросила Грайс. Ее бросало то в черное отчаяние, то в радость и вдохновение от любого действия.
- За Аймили. Будем ее умолять. Лаис сказал, они в рок-н-ролльном клубе, отжигают в окружении бородатой хипстоты.
- О.
- Это цитата.
Рок-н-ролльный клуб с простецкой винтажной вывеской красного неона, располагался на окраине Нэй-Йарка, в Браклине. Люди курили у выхода, кто-то пах дешевым пивом, кто-то оглушительно смеялся. Люди здесь были очень разные, от хипстеров в одежде, стилизованной под пятидесятые до мужчин и женщин старшего возраста, решивших, вероятно, вспомнить дни своей молодости. Грайс прошла вслед за Ноаром по заплеванной лестнице.
Зал оказался неожиданно большой, Грайс увидела стертый паркет, столики в углу, яркое освещение. Теперь в клубах обычно приглушают свет, но здесь все говорило о тех далеких временах, когда люди не стеснялись танцевать.
Для Грайс, в отличии от жителей Нэй-Йарка, все эти просторные залы, яркий свет, не были экзотикой. Там, где она родилась, клубы так и выглядят с того времени, как президент Трумен оставил свой пост.
Сейчас танцпол был в распоряжении Аймили и Лаиса. Громко играла "Прощай, мисс эмериканский пирог". Лаис кружил Аймили, и она крепко обнимала его, полностью отдаваясь танцу. Они кружились и пели.
- Я знаю, что ты влюбилась в него, ведь я видел, как вы отплясываете в спортзале!
Странное дело, они правда казались юношей и девушкой из далеких времен, когда музыка была простой и заводной, созданной для того, чтобы люди узнавали друг друга в дурацких танцах. И в то же время они были были одеты современно - вечные цветастые толстовки с героями мультфильмов и рваные джинсы Лаиса, шорты и длинная майка, за которой их почти не было видно, на Аймили. Они были вне времени, и они кричали:
- Прощай, прощай, мисс эмериканский пирог! Я вел мой "Шеви" к дамбе, но и она высохла! Классные парни пили виски и водку, и пели о дне, когда они умрут! О дне, когда они умрут!
Грайс знала, что эта песня прежде всего о том, как закончились шестидесятые, и ушла целая эпоха, оставляя молодому поколению только разочарование и левацкие протесты в студенческих городках. Жизнь перестала быть простой и веселой.
Но Аймили и Лаис пели так громко и радостно, будто такой и оставалась Эмерика. Грайс посмотрела на пол и вдруг вспомнила этот обшарпанный паркет. Восемь лет назад Грайс и Ноар танцевали точно в таком же зале на выпускном. Грайс никто не пригласил на танец, и Ноар протянул ей руку, сказал:
- Пошли.
Свет был приглушенный, и песня играла медленная, неторопливая. Они неловко переминались с ноги на ногу, и это было трансовое, волнующее состояние. Грайс не помнила, о чем пелось в той песне, и не была уверена, вспомнила бы она ее сейчас, если бы услышала, или нет. Она танцевала со своим двоюродным братом. Они смотрели друг другу в глаза, и это казалось очень глупым. Хорошо, что Грайс едва видела его лицо. А потом все произошло так быстро, что не было понятно, кто это начал. Они поцеловались. И тут же отпрянули друг от друга, разрываемые раздражением и неловкостью, а так же радостью оттого, что никто не увидел. Грайс чувствовала ужас от мысли о том, что целовалась со своим двоюродным братом. Весь оставшийся вечер ей казалось, будто все об этом на самом деле знают. Делают вид, что не заметили, чтобы ее помучить. Грайс до сих пор не понимала, что заставило ее тогда податься к нему навстречу и коснуться губами его губ, что это было за наваждение, что за магия. Наверное, дело было в танцах.
Аймили и Лаис танцевали зажигательный рок-н-ролл, щеки у них раскраснелись, глаза искрились. Лаис крутил Аймили, они прыгали. А люди расступились, чтобы дать им простор для танца. Они стояли вдоль стен, сидели за столиками. Аймили и Лаис танцевали одни. Люди смотрели на них с восхищением и страхом.
И Грайс подумала, что чувствует сейчас Лаис? Если бы Грайс танцевала здесь с Кайстофером, она бы ощущала, как предала всех этих людей, весь свой род. Она бы ощущала себя чужой им, чужой ему, всем чужой.
А Лаис, судя по его виду, был самым счастливым человеком на свете. Потому что он любил Аймили. Грайс улыбнулась, она вдруг почувствовала, что плачет.
- Что с тобой? - спросил Ноар.
- Я так счастлива за них.
Ноар покрутил пальцем в виска. Музыка, наконец, стихла. Раскрасневшаяся Аймили повернулась к залу.
- Я богиня! - закричала она, вскинув руки вверх, как Супермен в мультфильмах. - Богиня!
Люди принялись аплодировать, Лаис улыбался своей киношной улыбкой, а потом выдул здоровый, розовый пузырь жвачки.
- Спасибо! - кричала Аймили. - Всем спасибо! Я богиня, а вы...
И тут она смачно, громко и грязно выругалась. Гром оваций тут же стих, даже Лаис выглядел удивленным. Грайс и Ноар все это время стояли неподвижно, не начиная и не заканчивая аплодировать.
- Вы все тут стоите и знаете, что это я сделала. Там, в Харлеме. Это все была я! И каждый из вас, это знает. Можете стрелять в меня! Кидать в меня ножи! Можете из огнемета в меня пальнуть. А я все равно буду тут. А те люди? А как же те люди? Что будет с ними?
Аймили принялась тереть красные, горячие щеки, как обиженная девочка, готовая разрыдаться.
- Я во всем виновата, а вы стоите и глазеете на меня! Классно, правда? А что если я скажу: вы следующие! Что тогда?
Тишина была единственным ответом, который получила Аймили. Люди молчали. Никто из них не перешептывался, не переглядывался.
- Я могу делать с вами, что захочу. А вы со мной - ничего. Не можете, а? Такова природа!
Аймили засмеялась, и Грайс поняла, что она очень пьяна.
- Что? Ну, скажите хоть что-нибудь? Давайте! Я разрушила четыре многоэтажных дома! Четыре! Там жили люди! У каждого из них была такая же насыщенная жизнь, как и у вас! Посмотрите на меня! Ненавидьте меня! Вас всех обманывают! В мире есть не только реклама, социальные сети и статусные игры в офисе! Вы все - похожи, вы одинаковые! Смерть одного из вас, потеря для каждого. По ком звонит колокол, люди? Не спрашивайте, не спрашивайте!
Никогда прежде Грайс не видела Аймили такой. Она выглядела как актриса, произносящая финальный монолог, ее голос, обычно такой спокойный, приглушенный, теперь звенел. Аймили вдруг подалась вперед, вытащила какого-то мужчину в аккуратном костюме за воротник, так что ткань хрустнула.
- А ну иди сюда, сука!
На него было жалко смотреть, глаза его выражали безумный, беспомощный страх. Аймили засмеялась:
- Что, испугался?