Двое стали чем-то одним, и это одно наслаждалось единением. Сначала Лиза, вздрогнув, чуть приоткрыла вспухшие от поцелуев губы. Сложила их в тихое «ах». Он вошел — мягко, идеально, плавно и осторожно. Выдохнул, и на лице Грегори Хауса появилась улыбка — Лиза не могла сказать, что когда-либо видела его лицо настолько счастливым. А потом на короткое мгновение приоткрыл глаза, взглянул на нее — и прижался губами к ее щеке.
Он двигался медленно, чуть опираясь на руки, которые положил на ее ладони сверху, глубоко дыша, стараясь продлить до бесконечности короткие моменты близости. Лизе было сладко — перед глазами разливалась белая тишина, было тепло, свободно и совсем не тяжело. А он сзади закусил мочку ее уха, поцеловал ее чуть ниже лопатки — от чего дрожь прошла почти до пяток, и Кадди выгнулась, подтянувшись еще ближе к нему.
— Ой, — раздалось тут же из-за ее спины, — хочешь мне остатки культи оттяпать?
Она даже не могла выдавить на его колкости ответа, лишь улыбалась, плавно покачиваясь в такт его движениям.
— Ну повернись ко мне лицом, Лиза, — хрипло попросил Хаус, и спустя мгновение она уже сидела на нем сверху, порозовевшая, растрепавшаяся, счастливая.
Скорость ее движений нарастала. «Ох, еще минуту, еще две минуты, — билось вместе с ее телом перед закрытыми веками Грегори Хауса, — пять минут этого блаженства, и я… нет, десять… вечность». Он был расслаблен. Она слишком хорошо знала его, эта женщина с распутно набухшими сосками и кожей оттенка слоновой кости. Точеные черты ее изящного лица терялись в дымке, только ее открытые губы маячили — темнели, темнели, потом Кадди их облизывала, потом часто взмахивала длинными ресницами, упираясь руками об его грудь.
А потом вдруг вокруг Хауса сомкнулся тесный, пульсирующий мир, и пахнущие ментолом, апельсинами и почему-то пчелиным воском губы приникли к его губам. И их обоих накрыла сладчайшая, долгая агония оргазма — у Хауса даже слезы едва не брызнули из глаз от этой мгновенной разрядки.
И как ни старался доктор Хаус оживить эти воспоминания, лежа на своей кровати, и уже почти засыпая, он не мог заставить себя все перебрать по деталям. Она его целовала, потом, упав ему на грудь, тихо что-то лепетала шепотом. Что-то о том, что хорошо, и сладко, и так было бы всегда — и было бы еще лучше. И пахла она теперь еще и мускусом, острым перцем и немножко — розмарином — пахла она теперь Хаусом.
Он не отпустил Кадди ни на секунду. Спутались ее волосы, но все равно Лиза не стала отодвигаться. Она так и заснула, уткнувшись лицом в его грудь, свернувшись в теплый клубок, обняв его ногами. Хаусу было неудобно, однако он все же не шевелился. Впрочем, неудобство не длилось долго — спустя секунды Грег спал как убитый.
…Было за полночь, когда она позвонила в его дверь, и тут же кисло ухмыльнулась.
— У тебя моя записная книжка, — без предисловий заявила доктор Кадди, — больше негде. Верни.
— Я спрятал ее в тайнике и уже писал письмо с шантажом, — сонно пробормотал Хаус, и кивнул в сторону большой комнаты, — сейчас откопаю и принесу.
Лиза оглянулась. Ей было не по себе. Конечно, Хаус не занимался с ней сексом здесь! Уж это забыть было бы невозможно — и едва подумав о самой вероятности подобного события, Кадди покраснела. «Какая чушь, — уже планировала она месть, и первыми в списке стояли шесть часов в клинике для Хауса, — пусть в этот раз он победил, но в следующий…».
— Вот, — сунул ей под нос блокнот в замшевой обложке Хаус, отчаянно зевая, — но это, конечно, был предлог, чтобы повторить вчерашнюю оргию?
— К девяти в клинике, — мстительно улыбнулась она в ответ, пряча в сумку ежедневник.
Кадди стояла уже почти на пороге, когда насмешливый голос за ее спиной вдруг изменил свою тональность:
— Ты пользуешься этими духами, если надо отбить посторонние запахи, Кадди. Душ не справился?
Один — ноль. Гол в ее ворота под дружное улюлюканье возбужденных фанатов. Но вместо того, чтобы убиваться, вратарь рыдал от счастья.
— Пока, Хаус.
Грегори Хаус завалился на диван, закинув на спинку ноги. Грегори Хаус мечтал. Мечты переплетались с воспоминаниями, превращаясь в дурманящую смесь возбуждающих картин. И острое воспоминание, точное, как галлюцинация, навеянная наркотическим бредом — волна, лавина, сход ледника и извержение вулкана перед распахнутыми в никуда синими глазами.
— Моя, — складываются почти беззвучно сухие губы, — моя.
…Грегори Хаус закрыл глаза, и потянулся. Лиза Кадди еще вернется — это он знал совершенно точно.
========== Приманка для гиены ==========
— Он такой, какой есть, Лиза, — утешал в очередной раз доктора Кадди Уилсон, прозванный не зря «Матерью Терезой в брюках», — ты ничего с этим не поделаешь. Он хамит, он зверствует, но к нему тянутся некоторые люди.
— Вроде тебя, например, — съехидничала главный врач. Уилсон не моргнул и глазом:
— И тебя.
Взглянув друг на друга, они рассмеялись в голос.
— Поговори с ним, — продолжил онколог уговаривать Кадди, — он не такой уж и сухарь. Просто на него надо знать управу. До сих пор тебе это удавалось.
— Его застали в морге на вскрытии с тарелкой лапши, — ледяным голосом оборвала Лиза друга, — и сделал это не практикант-новичок, а комиссия Министерства здравоохранения. Когда его спросили, что он делает, он ответил, что я запретила ему обедать в столовой.
— Лиза…
— Запретила обедать, потому что он прилюдно испортил воздух, и выношу ему миску под дверь своего кабинета, — закончила Кадди, — скажи, человеку в таком возрасте должно быть стыдно, если он ведет себя, как придурок в пубертате?
— Я сам поговорю с ним, — сдался Уилсон, закрывая лицо ладонями, — уже в который раз, — добавил он тихо, но оба они знали, что означают эти слова.
Доктор Грегори Хаус был в отличном расположении духа уже несколько дней, чем доводил своих коллег до беспредельного отчаяния. Он был язвителен, остроумен и зол, как никогда; выходки его превзошли однажды уже побитые им же рекорды. Медсестры сочувственно смотрели вслед доктору Кадди всякий раз, когда она проходила по коридору: управиться с несносным диагностом даже ей становилось тяжко.
Стоило ей открыть рот, чтобы излить на него гнев, как Хаус, широко ухмыляясь, произносил, глядя в потолок кристально честными глазами: «О, разве ты не помнишь, как нам было хорошо вдвоем?». Лизе Кадди оставалось только шипеть, сверкая голубыми глазами, и обдумывать планы мести.
Грегори Хаус был в прекрасном настроении. Однако появление Кэмерон в его кабинете настроение мгновенно испортило.
— Посмотрите на нее и не делайте так, как она, детки, — пробормотал он, обращаясь к Форману и Тринадцать, — никогда не женитесь и не выходите замуж: люди от этого покрываются плесенью, пылью времен, и начинают забывать о макия… о, доброе утро, миссис Чейз! Вы снова с нами, это не может не радовать. А ваш муж знает, что вы здесь?
— Интересный случай, — глядя мимо Хауса, Кэмерон протянула Форману историю болезни, — вчера привезли. Сердечный приступ, закрытый пневмоторакс, гипоксия… Возьметесь?
— Я что, телепат — история болезни пока еще у тебя в руках, — пробурчал Хаус, поворачиваясь к Кэмерон спиной, — и где, черт возьми, Тауб с моими пончиками?
— Уже берет анализы, наверное, — мило улыбалась Кэмерон, отлично зная, что Хаус возьмет этот случай, — а еще у пациента псевдогаллюцинации.
— Наелся грибочков в китайском ресторане или ездил на Гоа, — не оборачиваясь, отбил подачу Хаус.
— Никуда не ездил. Считает, что это послание свыше.
— Опухоль мозга, — упрямо не сдавался Грег.
— Кто он по профессии? Феминист? — Форман, подняв глаза от истории болезни, прикусил нижнюю губу, а Тринадцать прыснула в ладонь.
Хаус обернулся, и на лице его было торжество.
— Звоните Таубу, — пристукнул он тростью, — и если он еще не в лаборатории, скажите, что он — идиот.
Пациенту оказалось за пятьдесят, и это был очень спокойный, уверенный в себе человек. Одного этого было бы достаточно, чтобы взбесить Хауса — первая галочка, но у постели больного сидела еще и жена, и три дочери — похожие друг на друга, как капли воды, только разного роста и возраста.
— Вы мой врач? — с достоинством поинтересовался мужчина, и попытался сесть, чтобы пожать Хаусу руку, которую тот демонстративно проигнорировал, — здравствуйте. Меня зовут Кен Колби.
— Феминист? — вместо приветствия начал Хаус, для вида глянув в анамнез, — что-то не помню такой специальности из брошюры «Кем стать, когда вырасту».
— Ваш сарказм оскорбляет саму идею борьбы за равноправие женщин и мужчин, — тут же вмешалась супруга пациента, — но мы здесь…
— А это кто? — Хаус обернулся на Формана, — миссис Колби?
— Миз Честер! — возмутилась поборница политкорректности. Диагност усмехнулся.
— А это потомство? Что ж, начнем, — он проигнорировал злые взгляды дочерей мистера Колби, — бронхиальная астма? Стенокардия? Атеросклероз? Возможно… волчанка?
— Ничего из перечисленного, — ответила за пациента его жена. Хаус смерил ее недружелюбным взглядом.
— Может, ели бифштекс с кровью?
— Мы — вегетарианцы, — тут же встряла миз Честер, и Хаус захлопнул папку с анамнезом.
«И эти люди, — думал он, стараясь побыстрее убраться подальше от пациента и его семейки, — эти люди интересуются, почему временами я ненавижу весь этот гребанный мир и его население!». Безопасность и тишина кабинета уже не казались такими неприступными. Грегори Хаус ненавидел всеми фибрами души, наличие которой у себя отрицал, когда ему перечат. И особенно доставалось женскому полу, за что диагност снискал славу упертого шовиниста.
— Власть женщин — зло, я всегда это говорил. Зайду туда, только если главсамка этого безумного домика пойдет впереди меня, — войдя в кабинет, сказал Хаус, и ткнул в сторону Тринадцать тростью, — ты — иди и убери клуш из палаты.
— Почему я? — возмутилась девушка. Доктор Хаус наморщил лоб.
— Ты достоверно сможешь сыграть железную феминистку, презирающую патриархат. Давай-давай, двигай быстрее. Эй, тапочки надень! Каблуки — это порабощение женщин, ты не знала?
— Привет врачам-энтузиастам! — бодро крикнул Уилсону в ухо Хаус, и Джеймс выронил бутерброд с ветчиной на историю болезни.
— Хаус! — простонал он, и воздел руки к небу, — сколько раз я просил…
— Ты видел, в чем она пришла сегодня на работу? — Хаус откусил от бутерброда больше половины и с набитым ртом продолжил, — эту новую зеленую штучку с какими-то камушками? Чертовски приятно смотреть: прозрачное…
— У тебя развивается гипомания, Хаус, — Уилсон отобрал у друга бутерброд и положил в ящик стола, — будь добр, это мой ланч. Тебе трудно подойти и сделать комплимент?
— Обидится — ты знаешь, почему-то ей не нравится…
— Попробуй обойтись без «вот это буфера!» и «посмотрите на ее задницу», — Уилсон, поразмыслив, запер ящик на ключ, — когда ты уже вырастешь, а? Кстати, как там твои рьяные феминистки и бабоумученный феминист?
Хаус вкратце поведал другу о том, каковы шансы мистера Колби дожить до освобождения женщин и всеобщего равноправия. А шансы были невелики: невидимая болезнь поочередно заставляла сходить с ума почки, спинной мозг, вызывала точечные кровоизлияния в соединительную ткань. Хаус подозревал поочередно то вирус гриппа, то аутоиммунные заболевания, но его смущало странное поведение пациента — большую часть времени он проводил в состоянии, близком к кататонии, хотя после долгих уговоров реагировал на обращение и возвращался к общению. Ненадолго. Психиатрические заболевания уже были исключены, а это значило серьезные нарушения обмена веществ и не менее серьезный диагноз.
— Возможно, энцефалопатия из-за проблем с печенью, — предположил Уилсон, — токсический анализ мог бы выявить основные яды… фенол, например.
— Не подходит, — отверг Хаус, — он пока еще дышит, и с глазами все в относительном порядке.
— Мышьяк тоже… Тяжелые металлы исключаются… ртутные пары? — Джеймс перечислил наугад несколько классических неорганических ядов, — органические яды смотрел?
— Черт возьми, и откуда заведующий диагностическим отделением этого прибежища идиотов мог догадаться проверить все, что ты перечислил, — съязвил Хаус, поднимаясь, — нет. Все мимо. Пойду-ка, спровоцирую у пациента инфаркт и буду от него лечить. Тривиально и понятно.
Дверь за ним захлопнулась, стекло долго дрожало. Уилсон нахмурился. Давно он не замечал такого поистине скверного настроя у Грегори Хауса.
Наблюдать за ней — одно удовольствие в серых буднях. Сверкнет глазами, возьмет в руки папку документов, прикоснется к носу, задумчиво выпьет чая… «Палюсь? — и Хаус оглянулся, как мелкий воришка в магазине, — нет, никому нет до меня дела». Он продолжил свои наблюдения.
— У пациента было ухудшение, — подлез некстати Форман, и Хаус прижал палец к губам:
— Тш! Матриарх метит территорию, а я ее караулю.
— Вы — чего? — Форман кинул быстрый взгляд в сторону кабинета главврача, — у пациента — новый симптом, — повторил он и вновь протянул папку с анализами Хаусу, — похоже на анафилаксию.
— Ты посмотри, а, — продолжал Хаус, не отрываясь от созерцания Кадди, — знаешь, что делают самцы, желающие спариться с главенствующей гиеной?
Форман тяжело вздохнул.
— Я считаю, что это анафилаксия, — с нажимом произнес он, запихивая папку с анализами в руки Хаусу, — он опух и покраснел, у него сопли рекой и жидкость в бронхах. Тауб отправился делать скрининг. Дали адреналин, сделали трахеотомию, пока он стабилен с тенденциями к улучшению. Когда ваша охота за гиеной-матриархом закончится, дайте знать.
Хаус никак не отреагировал — лишь отправил в рот таблетку викодина.
…
Зуб болел страшно. Хаус мог языком нащупать воспаленную десну. Он развлекал себя, выискивая языком наименее болезненные точки, и пытаясь сам себе поставить диагноз. Напротив него на кушетке сидела паникующая женщина сорока восьми лет, подозревающая у себя язву желудка. С точки зрения Хауса, отрыжка, изжога и легкая тошнота были последствиями неумеренных возлияний: даже сидя на расстоянии в два метра, он мог ощутить сивушный запах с примесью ацетона. Вероятно, эта женщина вечером любила выпить, а с утра вместо завтрака заправлялась энергетиками, чтобы быть в состоянии идти на работу.
— Неинтересно, — оборвал пациентку Хаус на полуслове, — но я знаю, что вам поможет.
— О, доктор! — возликовала бытовая пьяница. Хаус извлек брошюру Анонимных Алкоголиков из ящика стола — из-под кипы схожих листовок о контрацепции, предупреждении СПИДа и признаках депрессии.
— Мой рабочий день еще не закончился, но пусть это останется нашим маленьким секретом, — подмигнул он и осторожно захромал прочь.
…
Хаус выспался. Это был редкий случай, когда он встал с утра, одинаково наступая на обе ноги. Иногда ему казалось — как раз в тот чудный промежуток между сном и явью — что боль отступила окончательно. Спонтанная ремиссия, Божье чудо, феномен, неизвестный науке — это было бы возможно, и Грег знал это. Но затем утро вступало в свои права, и суровая реальность возвращалась в виде слабо пульсирующей боли — чуть выше колена она начиналась, растекаясь затем по бедру, а потом спускаясь и ниже.