Те, кто считал, что боль можно переносить стойко, заблуждались: любого человека боль способна изменить за считанные часы, не говоря о годах. Кто-то под влиянием хронического болевого синдрома ломался и сдавался, превращаясь в страдающую бледную тень, кто-то искал спасения в религии или наркотиках. У большинства трезво мыслящих циников моментально портился характер, и Грегори Хаус относился, несомненно, именно к ним. Он поклялся себе не сдаваться боли, и проводил в борьбе с ней большую часть своей жизни ровно до тех пор, пока не свыкся с ней. Теперь, если у него с утра ничего не болело, это было отнюдь не радостью. Сегодня, например, Хаус подозрительно посмотрел вниз, втайне опасаясь, что хорошее самочувствие не к добру.
Не желая испытывать удачу, он привычно потянулся за викодином. И только тогда понял, что находится совершенно определенно не у себя дома, и точно не в больнице: викодина в кармане не было.
— Эй, — донесся до него голос Уилсона, и Хаус выдохнул с облегчением, — что с тобой?
— Традиционно галлюцинирую с утра, — пробурчал Хаус, — когда я к тебе приехал?
— Я пытался тебя уговорить посетить стоматолога, — Джеймс распахнул створки шкафа и принялся выбирать галстук, — одевайся, опоздаешь. И не смотри на меня так, пришлось вколоть тебе залдиар.
— Я тебя ненавижу, — ворчал Хаус, разыскивая свои штаны, — теперь я торможу, как торчок в отходняке. И провалы в памяти мне не нравятся.
В своем кабинете он появился с приличным опозданием.
— Мы звонили, — тут же оправдалась Тринадцать.
— Это была анафилаксия, — добавил Форман.
Тауб ничего не сказал, и Хаус обратил на него свой взор. Все присутствующие знали совершенно точно: что бы ни произошло, очередного ядовитого замечания от диагноста не избежать. Поэтому Тауб просто протянул Хаусу снимки.
— Сыпь в подмышечных впадинах, и это не дезодорант, — пожал плечами Форман, предупреждая вопросы Хауса, — у меня хороший стоматолог есть, кстати.
Из-за красной папки с историей болезни появились выразительные глаза Хауса. Тринадцать хмыкнула: Форман рисковал своей жизнью, точно так же, как и Уилсон, поделившийся переживаниями за друга с командой его врачей.
— Дифенгидрамин — старое, испытанное и жесткое средство. Пока истребляете аллергию, надо найти заразу, — бросил Хаус, решив поквитаться с заботливым Форманом потом, — она должна там быть.
— Но ее там нет, и мы не можем держать его дольше, — Тринадцать развела руками, — его жена и так считает, что наша больница насквозь пропитана сексизмом, и готова по любому поводу подать в суд.
— Если пациент пока здоров, это значит, что мы сами можем его «заболеть», — Хаус изобразил картинное удивление, — только ему станет лучше, а тут раз — и диарея! Никто не застрахован от неожиданности.
Все трое дружно закатили глаза: Хаус был в своем репертуаре.
— Инфекции нет, — сказал Форман, вставая, — и его жена юрист. Если мы накормим больного слабительным — Кадди спасибо не скажет.
Хаус повернулся к подчиненным спиной, показывая, что разговор закончен, и он своего все равно добьется.
— Он заразный, — шикнул на улыбчивую полненькую медсестру Хаус, и почесал рукоятью трости в затылке, — я, правда, не определился, о чем соврать в истории болезни, так что пока пусть будет «лишай».
— Мне лучше, спасибо, — спокойно сказал мистер Колби.
— Ему лучше! — нестройным хором повторили женщины Колби. Хаус пожал плечами.
— А если это лихорадка Марбурга? — мечтательно размышлял он вслух, — или эта сыпь в подмышках — будущие чумные бубоны?
За стеклянной стеной послышалась знакомая поступь, и Грегори Хаус прикусил губу: сюда шла разгневанная Лиза Кадди. «Стукач Форман, стукач Тауб, Уилсон сплетник и оглушенная чем-то Тринадцать, — обозлился диагност, — как можно поставить диагноз, если мне мешают все по очереди?». Немилосердно болел зуб, ныло бедро, и препаршивое утро постепенно шло к превращению в ужасный день.
— Доктор Хаус, — почти прорычала Кадди, и Грег посчитал лучшим убраться с ее дороги.
«Вот она, зависть феминисток к настоящим женщинам, — гордился про себя Грегори Хаус, наблюдая за выражением лиц всех сестер Колби и их матери, — рядом с ней любая из них… да и вообще любая…». Его мысли были прерваны: миз Честер со скандальными интонациями сообщила, что доктору Хаусу и всей Принстон Плейсборо грозят иски от оскорбленных пациентов. Все, что могла сделать Лиза — это с понимающим видом дослушать тираду до конца, не давая Хаусу еще что-нибудь выкинуть.
— Иди отсюда, — прошипела Кадди, уволакивая Хауса в сторону, — оставь человека в покое.
— Мэм! — окликнула ее сзади одна из дочерей Колби, — я хочу вам кое-что сказать.
Она встала перед главврачом прямо, уперев руки в бока. Судя по ее воинственному виду, мисс Колби собиралась нанести упреждающий удар.
— Мне правда, жаль, что доктор Хаус… — начала было Кадди с привычной полуулыбкой извинения, но Колби покачала головой:
— Нет, мэм. Вам не жаль. Вам жаль, что ваш подчиненный — грубый самец — опять показал, кто здесь главный на самом деле. Вы думаете, что можете им управлять? А вы пробовали держать его в подчинении, не лебезя, не заискивая, не… — взгляд юной особы скользнул по Кадди вверх-вниз, — …не одеваясь в эти модные тряпки, не раскрашивая лицо, и не громоздясь на каблуки по пять дюймов?
Кадди опешила. Она не знала, что ответить. Обвинение, брошенное ей в лицо, было слишком бессмысленно. Мисс Колби, казалось, удовлетворила свою жажду мести, и удалилась. Хаус горделиво повернулся к Лизе.
— Я — грубый альфа-самец, — повторил он, щурясь, — я здесь главный… неплохо.
— Не воображай, — отрезала Кадди, выкидывая из головы и мистера Колби, и его несносных женщин, — возомнил о себе.
— Поспорим? — азартно выкрикнул Хаус, забегая чуть вперед и преграждая Кадди дорогу своей тростью, — поспорим?
Несколько вездесущих медсестер травматологии тут же начали переглядываться. Кадди захотелось разбежаться и удариться головой об стену: Хаус опять играл в свою любимую игру «умелый манипулятор».
— Что еще?
— Приди на работу в джинсах, — разулыбался Хаус, — без косметики, в свитере и кедах.
— Ты спятил? — недовольно пробурчала Кадди, игнорируя его и дальше, — я — лицо Принстон Плейсборо.
— Я бы не стал категорично заявлять, что одно лишь лицо… — и знакомые интонации в голосе Грегори Хауса предупредили женщину: она перехватила его руки, когда он почти прикоснулся к ее ягодицам.
— Мерзавец, — сквозь зубы прошипела Кадди, — иди и займись работой.
— И помни: под джинсы тебе придется носить трусики! — донеслось ей в спину.
Лиза Кадди не обернулась. Медсестры из травматологии довольно захихикали своей пестрой стайкой: их надежды на доктора Хауса полностью оправдались.
Уилсон знал, что Кадди идет к нему: он распознавал стук ее каблучков из миллионов других. Когда она вошла, он приветливо улыбнулся.
— У него болит зуб, лежит дома, суицида вроде не планирует, зато комиссии будет не к чему пристать, — скороговоркой произнес онколог, поднимая руки ладонями вверх, — пациент уехал домой.
Лиза отогнала призрак вины. Хаус — вольный ветер, безумный эгоист-наркоман. Если в голову ему взбредет залезть нагишом на крышу Принстон Плейсборо — что ж, он это непременно сделает, и никто его остановить не сможет. То, что он сбежал от нескольких часов в клинике из-за больного зуба, было простительно.
— Ты же не хочешь… — она не договорила, потому что поняла: именно этого Уилсон и хотел.
Он хотел, чтобы Кадди поехала к Хаусу, убралась у него дома, взяла его жизнь в свои руки и навела в ней, наконец, порядок. Уилсон хотел, чтобы Кадди и Хаус упростили свои сложные отношения и прекратили бесцельное паразитирование на душах друг друга. А если учесть, что Хаус мог быть весьма убедительным и заражал своим энтузиазмом всех вокруг, Уилсон также мог думать о чем-то вроде зажигательного стриптиза в исполнении главврача, с последующим купанием в клубничном сиропе.
Любым фантазиям было суждено разбиться о суровую реальность и жизненный быт, разумеется: вместо клубничного сиропа — бурбон и сломанный душ, вместо стриптиза — телевизор с «General Hospital». И все-таки Уилсон мог точно сказать, что его лучший друг в самом деле не отказался бы от внезапного визита доктора Кадди к себе домой. Никогда не отказался бы. Джеймс прищурился.
— Нет-нет, — тут же покачал он головой, обращаясь к Лизе, — тебе не стоит к нему ехать сейчас. Он там один, лежит и пьет, в отвратном настроении, нахамит, нагрубит, скажет какую-нибудь гадость…
— Ты или хочешь, чтобы я к нему поехала, или наоборот, — сделала Кадди вывод, — ненавижу эти ваши игры.
Уилсон страдальчески скривился.
— Пятьдесят на пятьдесят. Или ты едешь, или нет.
— Или ты врешь мне, или ты еще не придумал, как бы мне соврать, — оборвала его Кадди, — я поеду к нему.
Когда она вышла, Уилсон грустно закрыл глаза. «Сказала, что поедет — значит, не хватало смелости самой принять решение. Значит, не готова принимать решение вообще. Она к нему не поедет» — понял он, и засобирался в отделение — предстоял плановый осмотр больных.
А Лиза Кадди без промедления отправилась к дому Хауса.
Хаус был помят и небрит точно так же, как с утра и с вечера в любой другой день своей жизни. Левая щека у него слегла припухла. Кадди знала о нелюбви диагноста к стоматологии, и о том, что оттягивать свой визит в кабинет зубного врача строптивый Хаус будет до последнего. Ровно до тех пор, пока даже викодин и залдиар не будут способны облегчить боль.
— Когда Уилсон сказал, что ты ко мне не приедешь, я тут же заказал тебе вегетарианскую пиццу без холестерина, — сообщил Хаус, — паранойя в Принстон Плейсборо — все подозревают всех! У тебя, часом, не завалялось пары ампул морфия? Желательно без примесей? Стоматолог — завтра в полдень, а до той поры надо еще дожить.
— Я вынуждена была выписать пациента-феминиста, — сообщила Кадди, и развела руками, — у меня руки связаны.
— Он болен! — раздраженно выкрикнул Хаус, и захромал в сторону кухни, — и я полагаю, что его семейство должно быть проверено на инфекции, в том числе — редкие…
— Мы провели анализы, у него все в норме, — защищалась Лиза, — это была аллергическая реакция…
— …не спорю — была, — Хаус протянул ей стакан с вином, — я вылечил аллергию.
Кадди не хотела признавать — она верила Хаусу. Верила в таинственную инфекцию, как бы парадоксально это ни звучало. Она нередко ставила диагнозы, исходя из предположений. Но на этот раз общественное мнение могло стоить лицензии как Хаусу, так и половине персонала Принстон Плейсборо, и рисковать было нельзя. Обойти закон в этом случае тоже было невозможно.
Лиза хотела, чтобы Хаус понял ее позицию, и не осуждал ее.
— Я знаю, ты редко ошибаешься, и мне кажется, ты прав…
— Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, — и Грегори Хаус сложил руки на груди, пародируя Кадди, — если ты сделала то, что сделала, чтобы показать, кто здесь главный — значит, здравый смысл проиграл феминизму.
Вот теперь Кадди готова была возмутиться. Возможно, даже ударить Хауса, залепить ему пощечину. Она ненавидела, когда он подвергал сомнению ее авторитет. «Что ты имеешь в виду?» — спросила Лиза спустя какое-то время угнетающего молчания. Грегори Хаус осушил еще один стакан бурбона, затем перебрал пальцами этикетки бутылок в своем мини-баре.
— У гиен верховодит всем самка, — продолжил Хаус, — и все ее слушаются. Каждая гиена ходит по струнке, и каждый гиененок — тоже. Во всей стае не слушается мамочку только один. Без него старшая гиена соскучилась бы. Днем она кусает непослушного самца, а ночью он заманивает ее за собой в пустыню, и там оплодотворяет.
— Давай остановимся на той части, где я тебя укушу? — Кадди, как и всегда, было не по себе от его метафор, имевших крайне сексуальное звучание, даже здесь, даже сейчас. Хаус усмехнулся.
— Кусай, — легко согласился он, — этим ты докажешь правильность моего предположения. Чем больше ты меня будешь кусать — тем больше я буду сопротивляться. Чем больше я буду сопротивляться — тем выше шанс, что однажды…
Он не стал договаривать. Взял в левую руку трость, перебросил ее несколько раз с ладони на ладонь. Чуть подался вперед.
— Это, конечно, не пустыня, — тише произнес он, — но и сюда я тебя уже заманил.
— Когда стану ходить на четвереньках и покроюсь пятнами — тогда и спаримся, — в тон ответила Кадди, — немедленно вернись и извинись перед мистером Колби и его семьей, пока они еще достаточно благодушно настроены к тебе за правильный диагноз.
Хаус не услышал ее: перед его глазами уже предстала Кадди в леопардовом белье, опускающаяся перед ним на колени. С грацией, присущей отнюдь не гиенам, а скорее, хищницам из семейства кошачьих, она двигалась на него — медленно, плавно, под какую-то агрессивную музыку из стриптиз-бара.
А может, музыка и не будет агрессивной. Хаус готов был отдать жизнь за то, чтобы эта галлюцинация никогда не заканчивалась: Лиза, ослепленная желанием, пластичная и соблазнительная — и, разумеется, пена; да, пусть будет пена. Например, она будет выходить из бассейна, наполненного пеной и розовыми лепестками. Медленно… еще медленнее… эротично вьющиеся чуть влажные волосы — и шелк, облегающий тело. И золото — длинные серьги, задевающие плечи; эти серьги он бы вытаскивал зубами, нашептывая ей в ухо всякие глупости…
— Хаус, очнись!
Нет, нет, нет. Расставаться с соблазнительным видением так просто — ни за что. Грегори Хаус и не знал, как глупо выглядит со стороны: мечтательно наморщенный лоб, в глазах — умиление и нега. И предательски тесные джинсы.
Кадди метаморфозы тоже заметила. И то, что прозрачные голубые глаза вдруг стали темнее лазурита, и пелену желания, упавшую на лицо Хауса. Она стыдилась признаться, что ей нравился этот откровенный взгляд, но кроме Грегори Хауса, во всем мире никто не мог так смотреть на нее. От этого взгляда ей становилось то горячо, то холодно, а ноги начинали подгибаться. Уже ради таких коротких мгновений стоило мучаться все остальное время. «Я — не феминистка, — определилась про себя Кадди, — пока рядом Хаус — я, прежде всего, женщина». И это льстило невероятно.
— Хаус, — повторила она раздраженно, — я знаю, галлюцинировать куда приятнее, чем жить реальной жизнью, но все-таки извиниться…
— Угу.
— И сделать это лично!
— Угу.
— Хаус?
Он засунул руки в карманы джинсов.
— Законодательно, — начал он, — я бы запретил горячим штучкам вроде тебя появляться без чадры на публике. Это было бы требование безопасности: завтра, например, у меня на обеих руках будут мозоли, а как я смогу работать…
Ее плечи устало опустились. Этот человек никогда не даст забыть о половой принадлежности, и о том, что он ее хочет.
— Ты как озабоченный подросток, — ответила Кадди, взмахивая рукой, — Уилсон не говорил тебе, что это смахивает на гипоманию?
— А я пробовал наесться лития, и не помогло, — ответствовал Грегори Хаус, — от кастрации — отказываюсь!
В голове у Кадди созрел коварный план. Она подалась чуть вперед.
— Завтра, — низким голосом пропела она, — ты придешь на работу в костюме, галстуке, чистых ботинках. Лифчик, так и быть, можешь не надевать. И побрейся.
Грегори Хаус поднял левую бровь.
— Я выполнила твои требования, — пожала Лиза плечами, — ты видел меня в джинсах и кедах.
— Ты зовешь меня на свидание? — невинно поинтересовался Хаус.
Кадди не успела произнести речь о том, что извиняться перед разгневанными пациентами лучше в пристойном виде — утверждение Грега выбило ее из колеи. По крайней мере, Хаус сделал важный шаг — присвоил ей свое желание. Конечно, Кадди могла отшутиться, посмеяться или разгневаться, но это бы значило, что и завтра Грегори Хаус не станет бриться, причесываться и чистить зубы. А сам он смог бы дойти до приглашения еще лет через пять, и то с подачи Джима.