Двор терема подметали с опилками трижды. Это тоже помогало мало. С тем количеством всадников, что, словно нарочно, влетали на конях через ворота, грязь была везде.
— Толку-то. Другой год говорила-говорила большаку: ты вели, пусть сыплють камень, — шамкала старая Ариса, подметавшая, невзирая на больную спину, крыльцо, — он мне: сделаю, бабка, отстань! И вот, туда же. Которая весна такая-то.
Для гостей с юга позволяли исключения в виде ночных горшков, но сами северяне свято чтили свои дома — и даже терема — и нечистот в них не допускали ни в каком виде. Посему для справления нужды пристраивали нечто вроде флигеля.
В сезон половодья добраться до него было непросто.
Балансирующей на выходе из нужника, задравшей юбки мало не до пояса леди Орту нашёл гонец от супруга.
Она не смогла дождаться возвращения в терем. Почерк лучше у него не стал, зато письмо было длиннее предыдущего в несколько раз. Смысл, однако, можно было уместить в нескольких коротких фразах. Тило требовал жену к себе. Можно было не сомневаться, что он найдёт способ лично предъявить претензии леди Латалене и её защитникам, если Сонаэнь — даже в роли гостьи — задержится на долгий срок.
Пальцы у леди дрожали, сердце билось так быстро, что она задумалась об успокоительных каплях.
«У неё нет своей армии, — писал Тило, и не нужно было гадать, чтобы понять, кто эта «она», — нет из нас тех, кто поддержал бы Смуту. Она могла бы попросить кузена-полководца Гвенедора, но он верен трону, старый дурак. Выбрось из головы политику и думай о себе. Здорова ль ты? Хорошо ли спишь? Что слышно из дома? Как наши дети?».
И конечно, в своём духе он завершал письмо недвусмысленной угрозой: «Лучше бы тебе быть здоровой, а положению нашего дома благополучным, когда мы увидимся снова». Бескомпромиссная лихая завитушка перечёркивала три нижние строки.
«Дура, дура, пустоголовая идиотка! — в отчаянии ругала себя Сонаэнь, едва соображая, что происходит вокруг. — Почему именно сейчас надо было возомнить себя девицей в беде?» Оставалось надеяться, что вспыльчивый супруг-полководец остынет быстрее, чем в самом деле выдвинется к Посаду. Учитывая его расположение в двухстах вёрстах, этого вполне можно было ожидать. Нервы Сонаэнь были напряжены предельно.
Раздражение усиливалось, и вместе с ним — внимание к тревожащим деталям: гости, приезжающие в Посад, всё реже были представлены боярами Заснеженья, но значительно чаще бряцали тяжёлым оружием и кольчугами. Далеко не всегда они радовались, увидев друг друга, чаще негодовали. Напрасно искала Сонаэнь праздничные стяги турнира. Напрасно высматривала акробатов и канатоходцев. Посад кипел, но не радовался; спешил торговать, но не веселиться. Да и прибывающие выглядели не особо спешащими сражаться друг с другом. Не было шумных горделивых рыцарей и их юных оруженосцев. Не было герольдов. Не было слышно ни одного глашатая, что рассказывал бы о преувеличенных подвигах одного из победителей турнира.
За три дня Сонаэнь наблюдала две или три пьяные драки, но ни одного поединка. А гости всё прибывали — по одному, по трое, внезапно являлась целая стая молодчиков-ровесников, а то приходил пешком старый, дряхлый дед-волк, седой, плешивый, — и всех хозяева, Верен и Латалена, приветствовали в чертогах дома. Домочадцы тоже были здесь. Волчицы, сторонясь мужчин, шушукались — замужние прятали руки в муфтах и под длинными платками, юные девицы поигрывали с выпущенными косами, пока холод не начинал ломить им пальцы.
Не выходила к гостям только Снежана. Девочка считалась невестой и посторонним, по обычаю, в дверях дома на пороге не показывалась. Сонаэнь не сказала ни слова, когда увидела любопытствующую княжну, выглядывавшую из-за двери.
— Скоро, скоро твой день, — послышался скрипучий голос няньки-старухи, от которого у Сонаэнь дрожь бежала по спине, — зазовёт волчок в лесок…
— Ариса, — послышалось холодное от Латалены. Старуха только прищурилась, но не умолкла:
— Взглянет — как солнцем опалит, обнимет — дух вон!
— Хватит, — обернулась леди Элдар с каменным выражением лица.
— Муж — заступник, — остро глядя в лицо Латалене, молвила бабка-волчица, поправляя на Снежане душегрею, — не веришь мне, спроси у матушки твоей. Куда было ей податься, без отца-то? Прожить и без него можно, это верно. А вот хорошо ли — то вряд ли.
— А ну-ка, курицы, хорош квохтать! — подал голос уже Верен.
По тёсовым ступеням навстречу хозяевам поднимался с немалой свитой гость. Домашние волчицы выносили по одному подносу с подарками. Пожилых седовласых мужчин заводили под руки с обеих сторон в знак особого почтения к возрасту. Другим лишь кивали. Сонаэнь успевала только примечать знакомые или недавно узнанные гербы.
Сильные, богатые вожаки отдельных стай, гомонящие группы юношей, обнищавшие большаки — всех хозяева приветствовали радушно и всем улыбались. Солнце уже растопило все до единой сосульки над дровником, грачи и галки разворовали несколько хлебных караваев со двора, а гости всё прибывали.
Очередной даже среди соплеменников выделялся; он и его спутники шагали по мостовой, словно весь мир и даже весна вокруг принадлежали им. Им кланялись все — Сонаэнь прищурилась: против солнца она с трудом могла разглядеть, что за знамя принёс с собой волк.
Но когда разглядела, отшатнулась прочь. Подавила желание закрыть лицо — как будто бы давний враг мужа мог узнать её; это был бессмысленный страх.
— Держан из Верши, друг наш, — леди Латалена протянула гостю обе руки, опережая взволнованного супруга, явно намеревавшегося остановить приветствие, — рада видеть тебя в нашем доме. Ты привлёк луну на наше небо. Войди. Отведай нашей добычи и того, что дал нам Господь.
Держан в сопровождении доброй полусотни волков выглядел решительно и угрожающе. Посеребрённые сединой тёмные волосы ложились красивыми волнами почти до плеч; даже под просторной одеждой ярких зелёных оттенков видно было, как перекатываются мышцы. Не слабее вожака смотрелись и бойцы.
Судя по реакции наблюдавших волчиц, все они были без ума от воинов. Только вот Сонаэнь не к месту пришло в голову сравнение с важничающими перед суками кобелями, и она подавила смешок. Походка некоторых оборотней определённо напоминала походку задиристых собак перед боем.
Мелькали латы и щиты, кольчуги и булавы. Сонаэнь, хоть и чувствовала неловкость за открытое лицо и отброшенную назад вуаль, не могла не наслаждаться куда лучшим обзором происходящего. Конечно, не обходилось и без заигрываний со стороны приезжающих северян. Другие девушки Латалены получали внимания не меньше. Даже Вината, растерянность которой можно было разглядеть с трёхсот шагов.
Леди Элдар поднимала руки, приветствовала гостей, но, как могла легко почувствовать Сонаэнь, мыслями находилась где-то очень, очень далеко. Так далеко, что даже не сразу обратила внимание на лихо влетевшего в резную арку всадника с двумя дюжинами сопровождающих. Он же заприметил её сразу.
— Здорова будь, матушка! — выкрикнул он на сурте, и Сонаэнь нахмурилась.
— Вольфсон, это он, Вольфсон здесь… — раздались едва слышные скулящие шепотки за спиной, — и Свора его.
От слуг и горожан ощутимо повеяло животным страхом. Они снимали шапки и кланялись, когда молодой волк проходил мимо, скалились, щерились, ворча, убирались задом, дёргая вороты рубах и кафтанов, словно те их душили. Но Верен ухмылялся от уха до уха, а Латалена рассмеялась и обняла оборотня, расцеловала его — фрейлины хором испустили вздох благочестивого ужаса и возмущения.
— Сынок. Не чаяли дождаться, — ласково проговорила Латалена, обвивая руку волка всем телом. — Вижу, ты спешил. Забыл нас?
— Названых батьков как забудешь, — проворчал молодой Вольфсон и обнялся с Вереном.
Зазвенела сталь; булава Верена чуть зацепила ножны молодого волка. Сонаэнь вновь вздрогнула при этом звуке. Но ещё больший ужас внушало само появление знаменитого князя-разбойника в Посаде. Она знала всё о нём — или все расхожие тёмные сплетни вокруг его имени. Она знала, как его отец, последний великий князь, поддался чарам Латалены и отправил свои дружины на помощь Элдойру. И она знала, что тогда младший сын князя и остался круглым сиротой. Чего она не могла знать, а о чём лишь слышала прежде и от чего отмахивалась, как от досужих разговоров, так о родственной привязанности, что питал к леди Латалене Вольфсон.
И вот, доказательства были у неё перед глазами. Самый отчаянный задира, князь-разбойник, пират, осуществляющий набеги на те укрепления, куда более осторожные вожаки никогда не смели соваться, младший сын, стоял он рядом с принцессой-изгнанницей, лучась белозубой улыбкой. И улыбались, скалясь, опасно и недобро, его дружинники, заполонившие Посад, докуда хватало глаз.
«У неё есть армия, — осенило Сонаэнь в ту же секунду, и холодок побежал от колен и выше, — вот же она, вокруг меня. Это её армия. Её Свора».
***
шесть лет назад
За полтора месяца в становище Сабы с наложницей мужа Сонаэнь привыкла к непростому соседству. С удивлением она обнаружила, что не испытывает в присутствии Гедати неловкости или смущения — даже когда следовало бы. Поначалу осторожная опаска в отношениях сменилась молчаливым взаимным сочувствием.
Сонаэнь была благодарна наложнице хотя бы за то, что та делила с Ниротилем ложе достаточно часто, чтобы ей, законной супруге, доставалась лишь доля внимания. Основное всё равно он, как преданный поклонник, уделял мечам, клинкам и тренировкам.
Пока женщины скучали в обществе друг друга.
Гедати, грациозная, ухоженная и, очевидно, чувствующая себя выше законной супруги, имела одно неоспоримое достоинство — она чаще молчала, чем говорила. Молчаливость шла не от сердца, но от ума. И довольно быстро Сонаэнь стала замечать, что её невольная соперница превосходно читает окружающих, редко ошибаясь в суждениях относительно них.
Она была откровенна с леди Ортой, когда та спрашивала. Молчала, пока молчала Сонаэнь. Почти две недели Сонаэнь присматривалась к Гедати, не решаясь заговорить о сокровенном: об их общем мужчине. С одной стороны, это было необходимо. С другой — казалось, Гедати вполне довольна существующим положением вещей и делиться тайнами сердца и алькова не намеревалась. Сонаэнь не настаивала на откровенности — она и сама надеялась её избежать.
До одного из дней, когда рано утром Ниротиль не оставил на шее Сонаэнь красноречивые следы, которые она не знала, как спрятать.
Сонаэнь не знала, как избежать его сурового нрава в ночных утехах. Что бы она ни делала, как бы ни пыталась стать послушней, покладистей, стоило ему приблизиться — и тело отказывалось подчиняться, каменело под его сильными грубыми руками. Ночи превратились в бесконечную пытку. Спать она уже не могла и днём.
На шее Гедати — как и на её запястьях, лодыжках и скулах — синяков никогда не появлялось. А это значило, что наложница к полководцу знает особый подход и, может быть, Сонаэнь найдёт способ оградить себя от жестокости мужа. Терпеть такого Ниротиля она больше не могла. Как и обманывать себя тем, что подобным же образом он относится ко всем женщинам. Сонаэнь знала, что Тило умеет быть мягким. Когда-то она испытала его нежность сама. Совсем коротко, но всё же…
С тем Ниротилем она могла ужиться. С новым — холодным, более ожесточившимся, закрытым — вряд ли.
— Когда он бывает с тобой, каков он? — задала вопрос Сонаэнь, когда женщины принимали ванну; это показалось единственным моментом, когда подобный разговор мог быть уместен.
Гедати покровительственно ухмыльнулась, вскинув из воды в воздух стройную ногу.
Брызги полетели в разные стороны.
— Бывает стремительным. Но больше любит долго. И тихо — поначалу, во всяком случае, — Гедати поболтала в воздухе второй ногой, увеличивая количество брызг, — любит, когда ласкаю его языком… любит брать меня, как кони кобыл. Любит крепко спать сразу после того, как возьмёт.
Сонаэнь опустила лицо, борясь со смущением. Ей оно не пристало — годы в Ордене приучили ко всякого рода зрелищам и сведениям. И всё же даже в воображении она не хотела слышать, видеть, чувствовать сцену, нарисованную наложницей. Гедати следила за ней с непроницаемым выражением на лице.
— Он у тебя был первым, — после молчания произнесла она, — и не старался. А ты не знала. Если не знаешь, что такое удовольствие, не найдёшь и дороги к нему.
Сонаэнь опустила глаза. Щербатый край бочки в купальне кое-где обрастал зелеными и розовыми водорослями вперемешку.
— Он причиняет тебе боль? — выдавила она, неловко надеясь избежать неизбежной жалости; она знала, как это бывает между женщинами. Гедати не повела и бровью:
— Нет. Нарочно не было.
— Почему…
«Почему он тогда делает это со мной», хотела спросить Сонаэнь, но на вопрос всегда она получила бы один и тот же ответ: Тило мстил ей за измену. До сих пор.
Но наложница встала из воды и потянулась за простынёй.
— Ты же ученая, госпожа. И ты выбрала его. А он всего лишь воин. Его тело болит. Его сердце болит. Его рассудок болит. Он делает то, что умеет. Ты делай то, что умеешь ты.
— Ты выбирала быть наложницей моего мужа? — Сонаэнь не хотела, чтобы это звучало как претензия, но тон выдал её. Гедати, завернувшись в простыню, откинула назад волосы.
Струящиеся, оттенка красного дерева, они почти достигали её бедер и едва заметных ружских татуировок на них.
— У меня нет того, что могло бы вынашивать детей, — она запнулась, выискивая правильное слово на хине, — отец был счастлив отдать меня тому, кто захотел. Я была рада уйти. Я знаю место женщины, которая не родит сыновей, сестра-госпожа. Я должна делать лучше тебя всё остальное, чтобы выжить.
Она оставила за собой мокрые следы, когда бесшумно удалилась на свою половину. Сонаэнь осталась в купальне до того, как кожа на её пальцах сморщилась. Мысль остаться привязанной к жестокому полководцу навсегда всякий раз заставляла Сонаэнь тяжело дышать. Иногда просыпаться среди ночи — спустя все эти годы.
Тило, снисходительный и защищающий, превращался в её кошмарах в своё отражение, с которым она, к сожалению, имела несчастье некогда познакомиться. Теперь кошмар ожил. Со стороны никто не мог сказать этого, но Гедати знала. Она и другие приближённые полководца знали. Он, дарящий днём чарующие улыбки юным девицам, умеющий подбодрить соратника, насиловал жену каждую ночь. Он, так красиво умеющий сказать об обязанностях воинов защищать слабых, не гнушался выворачивать ей руки и заламывать запястья, когда спешил подчинить.
Резко подскочив на пустом ложе, Сонаэнь дрожала всем телом, снова и снова переживая кошмар, в котором некто — у него не было лица, но она всё же могла назвать имя — овладевал ей, принося тошную боль и страх большего несчастья. Заметавшись по комнате, она не нашла ничего лучше, чем босой прокрасться в комнаты напротив — через открытую галерею дворца Сабы.