Эхо его слов, в корне надуманных и ничем не обоснованных, отскакивало от длинного кошмара вылитых железом стен: чем дальше они погружались, тем более малоприятными становились окрестные местечки, привечающие заплутавших путников хитрыми беззубыми оскалами.
Подсветки почти не водилось, лишь наверху, под высоким-высоким потолком, на расстоянии каждых двадцати-тридцати метров проплывали белые колбы служебного света, настолько тусклого, что едва ли удавалось разглядеть даже собственные отмеренные шаги, остывающие на мысках сапог. Худо-бедно угадывая попадающиеся ступени, Аллен поднялся по узкой угловатой лестнице из очередных металлических набоек и железных дырявых сеток, перешел на протянутый наверху подвесной этаж. По указу Юу прошел через откровенно жуткую прямоугольную дверь, обитую прогнившим в петлях деревом, покосился на обшарпанность голой каменной стены, выглядящей так, будто все эти коридоры покинуло — в лучшем из случаев — с лет десять назад живущее здесь некогда агрессивно настроенное племя.
За дверью отыскалась еще одна пятигранная площадка, еще три двери, вахтенный черный ход, две лестницы наверх, затянутые ограждением из тюремной кованой решетки, обвитый шипящими паровыми трубами потолок, выдыхающий мелкие морозные облачка зимней сутулой стужи.
К неприязненному удивлению Аллена, Юу сказал, что идти нужно выше, что он ведь предупреждал о дальности пути, и снова потянулись бесконечные палочки-ступени, запахло подтухшим отварным мясом, капустной кислотой — значит, приближались, источник поджидал где-то в неведомом впереди, хоть и благоухал так, что вместо голода в желудке настойчиво закручивался ком неперевариваемого отвращения.
Лестницы тем временем сменились ненормально протяжным, ненормально тесным коридором, по правую руку зачастили не то чтобы двери, а клетки из толстых стальных прутьев, за ними — то голые низенькие койки, прибитые к стенам, то котлы с перемалывающими друг друга газами, переключателями да выплюнутыми наружу парами, и Юу грубовато объяснил, что сюда иногда запирали тех, кто нарушал какое-нибудь из общих для почти всех правил, слишком много вызнавал, пытался подглядеть, пронюхать, что-нибудь где-нибудь украсть, сплавив это на поверхность.
По левую руку кручинилась фигуристая резная стена, замазанные чернотой треснутые стекла, под ногами шуршала не то обугленная штукатурка, не то пласты отодранной откуда-то высохшей краски, и Аллен, несмотря на заверения мальчишки, будто в клетках сейчас никого нет, старался глядеть только в сторону левую, не желая лишний раз пересекаться этой ночью ни с чем посторонним, ни с чем…
Живым.
— Тише. Тише ты, пожалуйста…! Я ведь совершенно не собирался тебя ни в чем упрекать, славный. И я не сказал, будто мне что-то не нравится. Где и когда ты это умудрился услышать? Я всего лишь переживаю и пытаюсь понять, как ты себя чувст…
— Нормально я себя чувствую! Нормально, ясно?! Хватит ко мне лезть! Иди себе и иди, только язык свой тупой держи за зубами! Достал выкаблучиваться… Какое тебе до меня дело?! Нечего тут притворяться! Я же сказал, что и так покажу, где взять чертову жратву, так что прекрати уже передо мной выстилаться!
Мальчишка лягался, брыкался, царапался острыми поломанными ноготками, пытался выдрать из затылка волосы и вопил так громко, что в самую пору было испугаться: вот сейчас сюда точно кто-нибудь заявится с паршивой сторожевой проверкой, потому что эхо совместных криков наверняка оббежало уже все существующие этажи, услужливо постучалось в каждую прикорнувшую дверь, и эта их чертова вылазка всё больше напоминала издевочный парадный променад, тогда как Аллену не улыбалось ни оказаться схваченным, ни вынужденным вырубить кого бы то ни было еще, запихивая бездыханные тела не то в котлы, не то за голодающие решетки.
— Ты мог бы, прошу тебя, так сильно не голосить, славный? — в последний раз попытался он, всё еще чувствуя горячее дыхание, бьющее тугой жилкой прямо в шею. Горячее. В шею. Проклятое дыхание. Ясное дело, что мальцу было и впрямь никакие не девять, а тот самый единственный отгремевший год: даже девятилетние разбираются в том, что их окружает. Например, они уж наверняка различают то, что кому-то в их обществе становится душно, по-особенному приятно, со стоном у губ и с болезненным нездоровым копошением уродливых мыслей возле левого виска — они прекрасно это понимают, Аллен помнил и знал по себе. Дети вообще чутко славливают подобные вещи, перемену взрослых отношений, грань между дружбой, симпатией и кое-чем большим, а этот остолоп, так-то сам по себе куда более смышленый, чем большинство его ровесников, не понимал ни-чер-та. Ни черта он не понимал, чтоб его всё. — Если нас услышат, будет плохо. И тебе, и мне будет плохо, ты же это знаешь. Мне придется пробивать для нас дорогу и похищать тебя с места, прямо сейчас, а ты, кажется, всё еще не дал мне своего на то согласия, так что…
— Да заткнись ты! Заткнись, сучоныш! — О нет, пытаться достучаться до него было по всем фронтам бесполезно. Однозначно, черти, бесполезно. Звереныш, взбесившись, забрыкался ножонками, заколотил кулаками, заматерился на самое ухо отборной взрослой грязью, ерзая этой своей всё еще горячей грудиной по спине, задевая сползающими бедрами задницу. — Заткнись немедленно, гребаный придурок! Это ты не ори на меня! Пошел на хер! С какого хрена ты раскомандовался?!
Наверное, всё бы еще ничего: Аллен махнул бы рукой и на оглушающее железное эхо, и на подозрительную тишину, и на нахальные нападки и полное нежелание слушать да адекватно воспринимать никакие не приказы, а просьбы, направленные в помощь им обоим, но мелкий гаденыш останавливаться на половине пройденного не умел, мелкий гаденыш решил пойти дальше.
Стиснул в кулаке прядь седых волос, с силой дернул, наверняка вырывая не одну и не две волосинки. Потянулся, ударил ногой в боковину, а после, совсем рехнувшись, вдруг взял да и впился кровожадными зубенками в точку между шеей и плечом, в мгновение доводя до срыва не столько даже болью, сколько посягательством на роль, которая ему явственно не предназначалась.
И еще, что уже вкрай никуда не годилось, посягательством на то, чтобы в форменных узких брюках задумчиво заныло, приподнялось, обдалось жидким мурашковым жаром, застилая глаза стремительно вылившейся и окислившей ночь светозарной пеленой.
— Черт возьми… По-хорошему ты, выходит, не понимаешь, да?
Времени открывать прелестный матерный ротик мальчишке не оставили: Уолкеру хватило резко наклониться, приопустить голову к коленям. Змеиным рывком завести за спину напряженные руки, ухватиться за тощую ногу, дернуть за ту с приличествующей силой — не чтобы сломать, а чтобы сбросить прочь с позвоночника, поднять в воздух и оставить болтаться макушкой вниз.
Запальчивое сумасшедшее существо, не ожидавшее столь фривольного с собой обращения, в первый секундный сноп даже не высказало ни слова, не издало ни звука; только разлепило губы, вытаращило ошеломленные глаза, брыкнуло оставшейся свободно трепыхаться ногой, вскинулось спустившимися ниже головы прутьями-руками.
Тихо, настороженно, как электрическая сигнализация, прокачалось гипнотизирующим маятником из стороны в сторону, побледнело во тьме полураспада лицом, нервируя молчаливо глядящего Аллена поразительно покладистой, поразительно нехорошей предупреждающей тишиной…
А затем, в одно мгновение догорев дотла, обернувшись маленький горностаевой фурией в углистой саже, сигнализация взорвалась: заорала, зарычала, забилась так неистово и так яро, что Аллен едва не разжал хватку, выпуская к чертовой матери чужую хрупкую лодыжку, так и норовящую саму себя переломить.
— Пусти! — в святой истерике визжала она. — Пусти меня, дрянь! Гадина! Ублюдок чокнутый! Больной на всю башку психопат! Пусти меня! Пусти, я тебе по морде двину, сволочь! Пусти, скотина! Пусти же ты! Ублюдина!
Аллен уворачивался, танцевал на пятках и носках, прогибался назад, радуясь тому, что ручонки, как ни старались, но дотянуться до него не могли. Правда вот эхо, обернувшись конем с алюминиевыми подковами, свирепствуя, уже вовсю носилось по пройденным да не открывшимся пока этажам, гремело запущенными топливными котлами, ревело, выло, трансформировалось до военного призывного проклятия, и оставалось только уповать, что здешний малодушный персонал, узнав чудный грубоватый голосок, порешит, будто мелкий дьяволенок, которого тут и так каждый второй страшился едва ли не до обморока, отыскал себе новую жертву да пытался перегрызть той глотку в красных кишечных потемках опасной ночной прогулки — его-то голоса, слава Богу, слышно не было, он ведь не такой идиот, он, в отличие от вспыльчивого Юу, еще помнил, для чего изначально поперся сюда.
— Никуда я тебя такого не отпущу, — заниженным шепотом шикнул он, понимая, конечно, что до разошедшегося чумного щенка таким способом не то что не достучишься — даже не привлечешь толком внимания. — Успокойся ты, ну! Да успокойся же! Что у тебя снова такое стряслось, что ты с ума посходил?! Успокойся, Юу… Черт…
Бестия не слушалась.
Бестия орала, бестия билась, бестия щелкала молоденькими зубками, метала губами признания в повсеместной ненависти, вращала глазами и вот сейчас воистину походила на тварюжку из очаровательной по душевной теплоте преисподней — удивительно, как гнев уродовал в иное время красивых, трогательных, притягательных в своей беззащитности людей.
И, если ненадолго оторваться да вспомнить об Акума, получалось, что да, действительно, уродовал.
В конце концов, когда Аллен с обреченностью принял и признал, что по-доброму у него при всём желании ничего не получится, двинутый шизофреник некстати сообразил, где может отыскать щелочку к проигранному превосходству; Второй вывернулся, подтянулся натасканной пружиной, запрокинул голову, вскинул руки…
Произошло всё это так быстро, что Аллен заподозрил не подвох, а прямую констатацию подступающей кончины их чокнутого плана лишь тогда, когда тощие, но сильные ручонки оплелись вокруг его локтя, стиснули кости, прицепились прихваченным на прогулке кровососным клещом, а в следующую секунду…
В следующую секунду в ход пошли зубы.
Мальчишка впился с неуемной пенистой злобой; вонзился в плоть, прогрыз кожу с той сноровкой, которая лучше всяких слов кричала: о да, он привык это делать, привык загрызать, привык перекусывать глотки в самом прямом, оказывается, смысле, и никакими остроумными метафорами причудливый старина Сирлинс вовсе не крыл.
Бестия вгрызалась, пыталась выдрать клок сочного неаппетитного мяса, драла ногтями; Аллен едва не выл, Аллен едва не тонул в непроизвольно брызнувших вниз по щекам защитных рефлекторных слезах…
Мысленно попросил прощения — не то у сострадательного Господа, не у этого недорощенного психопата, — а после…
После, устав, вымотавшись, почти валясь с ног от долбящегося в виски циркового фарса, просто приложил доставшего до дьявольщины детеныша об стену — с силой, с холодной расчетливостью, не жалея ни хрустких костей, ни подаренной боли, ничего вообще, чтобы только одуревшее создание хоть немного протрезвело да вернулось в палатку шаткого своего рассудка.
С мальчишеских губ сорвался стон — хлипкое растревоженное бульканье, сиплый писк, подключившаяся растерянность в распахнувшихся заслезившихся глазах черного сейчас оттенка настоявшейся подземной бузины. Что бы там про него ни говорили, а боль он чувствовал, чувствовал прекрасно, не хуже любого другого, и, пытаясь от той отгородиться, снова засучив короткими ножонками, попробовал оттолкнуться теми от угрюмой жестяной стены, чтобы хотя бы не висеть в вопиющей ломающей беззащитности под удавкой чужой вершащей руки. Впился в ту пальцами, пообдирал ногтями, предпринял попытку извернуться, опять и опять кусая соленое и мерзкое на вкус мясо; окажись он на то способным — наверняка бы заматерился и истово заорал, но экзорцистская кисть стискивала горло крепко, экзорцистская кисть воровала способность даже толком прошептать собственное имя, и оставалось лишь вяло елозить в устыжающей тишине, стекающей жгучими цементными каплями в набирающиеся под висячими ногами лужи.
Проходили, наверное, минуты — где-то наверху или в стороне, в упоительной ночной зябкости сниженного градуса, заводящей громкоговорящий рубильник каждого помноженного на три частоты звука, служа проводником для полночных шепотков и потаенных шорохов, шаркали чьи-то шаги: не то люди, не то крысы выбрались на осторожную оголодалую охоту. Где-то что-то звенело, выплевывали пар страдающие бессонницей машины, дребезжали старые разболтанные трубы, включались и выключались, сменяя друг друга, лопасти и винты, и Аллен, продолжающий заламывать шейку пойманной дикой бестии, всё лучше и лучше осознавал, насколько же зубодробительно громкой была их отвоевавшая возня.
— Доволен? — озлобленно сплюнул он, когда убедился, что неугомонная мелочь сама ничего прекращать не станет. Сдохнет, разобьется в плоское прокисшее тесто, но навстречу, зараза, ни в какую не пойдет.
Мелкий поднял головенку, прищурил глаза, шевельнул губами — попытался что-то вякнуть, но не смог, остался только слушать, продолжая и продолжая методично обдирать измученную захваченную руку, пусть и через обтекающую тело защитную форму так легко, слава Господу, пробиться не мог.
Уолкер, вздохнув, придвинулся к нему ближе. Понимая, что черноглазой пакости наверняка же неудобно, наверняка же удушливо и больно, бесстрастно и холодно, не обращая внимания на выгравированное летальным ужасом выражение, подсадил ту коленом под ноги, чтобы смогла упереться подошвами о предложенное бедро и выпрямиться в полный рост, прекратив барахтаться бедным глупым окунем, попавшимся на лесковый крючок. Протянул вторую руку, погладил кончиками пальцев разгоряченную щеку, поймал просквозившее тенью по лицу недоумение. Устало, переведя сбитое дыхание, пояснил:
— Ты ведь так старался затаиться и так старался меня спрятать, помнишь? А сам орал сейчас так, чтобы услышали все, кто только может здесь у вас услышать… Не думаешь, что это по крайней мере нелогично, славный ты мой, нет?
Ни о чем таком шумная неспокойная мелюзга, очевидно, не думала — хлопнула ресницами, бесцеремонно потопталась по подставленной ноге, временно заменяющей земную твердь. С затаенной тоской ухватилась за сдерживающую всё еще кисть двумя подрагивающими ладошками, а когда Аллен с опаской приотпустил, готовясь в любой момент перехватить обратно — позволила себе опустить мордашку, надуть щеки под неясной обидой, ковырнуть ногтями одежную складку и, стушевавшись, виновато как будто бы пробормотать:
— Извини… Я просто… Ты сам же… нарывался. Зачем ты меня доводил?
Аллен стерпел, не сорвался, хоть и мог бы, хоть и хотел бы. Сказал:
— Не доводил я тебя ничего. А всего лишь пытался спросить о твоем самочувствии, дурень.
К его удивлению, мальчишка едва не взвился вновь, завопив стремительно набирающим обороты воспаленным голоском:
— Так я о том и говорю! Какого… какого черта ты обращаешься со мной так, будто я…
Явления ладони, запечатавшей ему готовый разойтись бранью рот и одновременно сыгравшей роль снотворной таблетки низкокачественного действия, электрического стульчака и щадящей дыбы с отнятой для опоры ногой, Юу, кажется, не ожидал, а потому присмирел в поспешном обратном порядке, опять забился и опять замычал передавленным подвешенным горлом.
Вынужденный терпеть и полагаться на волю того, кто держал сейчас в руках его жизнь, дождался, чтобы Уолкер наклонился, по-особенному интимно заглянул в распахнутые честные глаза, едва-едва прильнул лбом ко лбу, и уже после этого, вскинув руку собственную, пришедшую в движение против желания брыкающейся гордости, прижался ладошкой к седым губам, поспешно отводя взгляд да сдувая готовые вот-вот рвануть щеки.
Ощутив возвращенное право говорить, смущенно выбормотал:
— Пусти меня. Понял, понял я всё, только хватит… так на меня… пялиться. Придурок. Пусти уже. Не то дождешься, что придет чертово утро, пока ты тут стоишь и играешь в гляделки — терпеть тогда будешь до ночи: мне ничего, кроме таблеток, в столовой этой не выдадут, даже если стану просить.
Аллен приподнял брови — он не то чтобы пытался задерживать их продвижение и единственно торчал тут для того, чтобы обезвредить и привести в трезвость того, кто задерживать как раз-таки старался. Обессиленно хмыкнул, мысленно поставил вопросительный знак рядом со шкатулочкой причудливых мальчишеских странностей и нехотя, но подхватил детеныша другой рукой, осторожно сгружая на привычный для ног пол.
Он был готов к чему угодно — к повторной попытке разораться, к мстящему удару исподтишка, к острым зубенкам где-нибудь на прокушенном бедре, к маневру улизнуть да сбежать, но детеныш только отвернулся, потер себе пальцами передавленное горло в промелькнувших ненадолго синяках и, разлохматив волосенки, струящиеся к лопаткам, буркнув о том, чтобы тупой Уолкер не тупил, а перся следом, потопал по остановившему бег коридору дальше, сконфуженно сопя под шмыгающий нос.