Аллен беззлобно ухмыльнулся. Зябко передернул плечами. Послушавшись, пошел за своим маленьким проводником, впрочем, поглядывая на того всё еще с не необоснованной опаской — мальчонку изредка заносило, он то приваливался боковиной к лязгающим решеткам, то путался в собственных неповоротливых ногах, непонимающе оглядывался кругом, будто напрочь забывая, куда и для чего продолжал продвигаться в этот темный ночной час.
По-своему это нервировало, по-своему — и множечко болезненно нездорово — умиляло, но трогать Аллен его не торопился, опасаясь нового всплеска нестабильной психопатии, да и запахи подгнившего мясца и чего-то тушеного, кислого, рыбного становились всё нагнетеннее и сильнее — значит, до столовой оставалось рукой подать, и тревожиться было почти не о чем.
Примерно через сотни четыре метров страшный железный коридор не то чтобы закончился, но разветвился, и если левое его крыло повело себе и дальше огибать продолжающиеся котельные каморки, то крыло правое, задумчиво нарисовав угол грубоватого подтертого сгиба, вильнуло в образовавшийся зазор, расширилось, провело еще с пять или шесть широких шагов и, преподнеся неожиданный сюрприз, просто взяло да обернулось здоровенным прямоугольным залом, по-воинскому заставленным массивными столами абсолютно одинакового покроя такой же одинаковой прямоугольной формы.
— Это, выходит, и есть она? Столовая? — и без того зная ответ, спросил Уолкер, делая это лишь для того, чтобы разорвать окутывающую цепочными звеньями тишину.
Получил наградой кивок.
Помешкал, пооглядывался, но, поняв, что мальчишка его тревог и неудобств не разделяет, пошел за тем дальше — сквозь буреломы приколоченных к полу столов и стульев, к кормовой стойке и сокрытой за той кухне: если еда где и оставалась, то, конечно же, там, в туманных дебрях поваренного алтаря.
— Знаешь… я никогда особо не думал об этом, но столовая в Ордене впервые вдруг показалась мне, ну… приятной, я полагаю… — прибитым пыльным шепотом позвал он, с одной стороны, желая проложить между ними прежний шаткий мир, а с другой…
С другой, испытывая надавливающую потребность завязать какой угодно диалог, чтобы не чувствовать себя спрессованной мышью в сужающейся, должной вот-вот разнестись на осколки лабораторной банке.
Юу, благо, откликнулся на сей раз шустро.
Шевельнул плечом, легко протиснулся между оставляющими все меньше и меньше свободного зазора выдвинутыми сиденьями, повернул голову, чуть приподнимая порхающие ночными мотыльками брови.
— А с этой что не так? Мне всегда казалось, что она нормальная… Я сюда за лекарствами прихожу с самого дня рождения. И повар тут ничего мужик, хоть я и не знаю, как он готовит.
— Наверное, немножечко не так замечательно, как Джери, если верить стоящим здесь повсюду запахам, но я, честное слово, никак не хочу его обидеть.
— Кто такой «Джери»? — Юу даже сбавил ход, идя теперь почти вплотную, с интересом вскидывая голову на гибкой тонкой шейке, любопытствующе заглядывая в глаза.
Освещения здесь оказалось побольше, чем в пройденных коридорах, предметы не очерчивались, а вполне отчетливо существовали рядом, и Аллен, на всякий случай придерживая мелкого за спину, когда должен был в первую очередь следить за тем, как бы не поскользнуться на захламленном полу самому, с тоже посветлевшей улыбкой отозвался:
— Повар нашего подразделения. Клянусь тебе, что он может приготовить абсолютно что угодно и в каких угодно количествах, и у меня такое чувство, будто он никогда, вот просто никогда не устает. Ну, или прячет в каждой кастрюле по собственному волшебному двойнику, а потому всё у него получается настолько быстро, что не успеваешь даже задуматься: как? Он индус, если что, а еще предпочитает девочкам мальчиков, хоть об этом у нас почему-то и не принято упоминать. Хотя, как по мне, так зря: думаю, ему было бы веселее, имей он возможность спокойно вступать в беседы, когда остальные обсуждают инакополые объекты новых охомутавших страстей…
Вот за каким чертом он брякнул всё последнее — Аллен не понял и сам. Мрачно окрестил себя идиотом, когда мальчонка прищурил глаза в оскале не совсем соображающего удивления. Запнулся о приподнятую каменистую плитку, оторванную от остальной кладки неизвестно чьими такими добросердечными усилиями: прозвенел холод, покатились мелкие камушки, лязгнул съехавшимися ножками покачнувшийся прибитый стол, напоролось на острый заточенный угол прошибленное свеженьким синяком бедро.
Юу, поколебавшись, взглядом ответил понимающим, даже по-своему сострадающим — знал, что такое больно, но, к вящему изумлению Аллена, промолчал, не спросил больше ничего: не то за каким-то чудом сумел осмыслить и сам, что седой экзорцист имел в виду, не то растолковал это исконно по-детскому, по-наивному, не то и вовсе ничего не понял, но почуял или просто решил, что вмешиваться вот именно сюда ему не стоит.
Сохраняя напряженное молчание, они прошли еще с немного: всё те же столы, ржавые ножки под шматками отваливающейся коррозии, скопившаяся в затрещинах пыль, косо наложенные друг на друга плиты, грязные разбитые тарелки на полах, засаленные желтые стулья и столы — наверное, здесь убирались не с вечера, как в Ордене, а с утра, перед завтраком, только люди тут всё равно как будто бы были грубее, неопрятнее, неуважительнее, раз оставляли после себя такой бардак.
Аллен растерянно рассматривал мелкие окошки, просверленные в стенах под самым потолком, но видел, что света из тех не лилось. Да и какой свет, когда они тут в тысячах метров под землей?
Видел пронизанные венами проводов высоченные потолки, высвечивающую побелку, намертво въевшиеся в камень и железо запахи пролитой и просыпанной пищи, со временем приобретающей далеко не самый приятный аромат.
Думал, что больше всего это место похоже не на светлую да радостную комнатку для дружеского приема пищи, а на грубую кормильню при тюрьме строгого режима, и пока лениво да пространно размышлял, пока растерянно косился из стороны в сторону, Юу, поравнявшись с буфетом, обогнул тот, поманил пальцами, нагнулся под пластами свисающей с потолка клеенки, напрочь затмевающей видимость…
И вывел, наконец, на саму долгожданную кухню, запахи на которой задымились куда сильнее, ударили в ноздри и в глаза свежевыжатыми остатками пара, сложились в очертания высоких стальных холодильников, выскальзывающих из звонкой темени то там, то тут.
Кухонный кафельный пол сложился в привычную уже клетку-шаблонку, зачередовался пересечениями шахматного черного и белого, ромбами да перекошенными от длительного разглядывания квадратами. Потянулись жаркие железные плиты, огромные нержавеющие провалы моек, исполинские стенды с посудой и столовыми приборами, завинченные латунные бидоны, кастрюли-великаны, способные вместить сразу несколько мальчишек Юу, ящики, шкафчики, мусорные урночки, до краев забитые отходами подгнивающего забракованного продовольствия. Грифельные доски на стенах, наполовину исписанные мелом — то ли старые меню, то ли какие-то личные заметки, то ли черт поймешь, что у этих ученых, которые пусть и повара, на уме.
Бесконечность сплетенных узлами проводов бытовала и здесь, вдоль стен повыскакивали термосные баллоны, плескался за плотной оболочкой опасный газ, будто и пищу в этом месте изрядно напичкивали им, чтобы…
Впрочем, Аллен не мог представить, чем бы это «чтобы» могло быть, а потому быстро отмахнулся, переключился на вещи куда более важные.
— И что… я могу вот так запросто брать то, что найду…? — неуверенно прошептал он, скосив на мальчонку сомневающийся взгляд. — Что угодно? Откуда угодно?
Юу ответил легкомысленным кивком. Задумчиво поприкусывал губу, почесал себе пальцем остренький подбородок. Пожал плечами и, не отыскав занятия лучшего, приняв вид полнейшей непричастности ко всему сущему, с кряхтением забрался на один из вытянутых железных столов, усевшись на задницу да без лишних слов давая понять, что копайся, где хочешь, Аллен Уолкер, а я посижу здесь и понаблюдаю за таким редким спектаклем в исполнении причудливого пристукнутого тебя.
— Угу. Развлекайся, — вот и всё, что он, поняв, что без словесного ответа не отцепятся, в итоге сказал.
— Развлекаться, говоришь…? Я себя тут вором отчасти чувствую, знаешь ли…
— Но есть-то ты хочешь?
— Хочу, конечно. Ты бы знал, насколько.
— Тогда прекращай ныть, страдать своей чертовой совестью и просто жри. Если что-нибудь найдешь, конечно. И не думай, будто кто-то что-то заметит — они здесь всё равно всё после ночи вышвыривают на помойку: я часто вижу, когда прихожу по утрам, что поваришки выкатывают куда-то за пределы кухни наваленные воняющим дерьмом тележки.
— «Дерьмом»…? Это ты так пищу назвал, прости, пожалуйста?
— Ее самую. А что еще я мог назвать, идиот седоголовый?
Аллен нехотя нахмурился. Краем уха прислушиваясь к отдаленным посторонним шорохам, остальными полутора ушами всецело присутствуя здесь, в неуютной, но согретой кухоньке, прошелся взад и вперед, поднырнул к первому попавшемуся холодильнику, заглянул внутрь, с запозданием сообразив, что жестоко ошибся, что это вовсе никакой не холодильник, а самый что ни на есть морозильник, забитый мясом наружности весьма и весьма… странной.
Что-то сердечно не то почудилось ему во всех этих пепелисто-сероватых окорочках, пронизанных вздувшимися синими жилами тушах, отрубленных глазастых головах животных, которых он за всю свою жизнь, разъезжая с раннего детства из одной страны в другую, с материка на материк, из Африки в Индию, в глаза не видел, в книгах не слышал и вообще не желал бы верить, будто те где-то и для чего-то могут существовать.
— Я не люблю, когда плохо отзываются о еде, славный мой. Какой бы она ни была. Почему-то теперь свойственно выставлять, будто любить хорошо поесть и питать к пище теплые чувства — это моветон, постыдность, некрасивость и вообще в двух словах гадкая гадость. Люди стесняются самих себя и своих потребностей, в то время как, уверен, почти каждый из них любит и вкусные блюда, и возможность провести с ними наедине часок-другой, и… Вероятно, я никогда не поверю, будто есть люди, которые не любят еду, пусть и пристрастия у всех разные, но общее остается общим для всех: без пищи мы умрем, как умрем без воздуха и воды, только необходимости пить и дышать никто стыдиться пока не надумал, а с едой обошлись как-то… не слишком, на мой взгляд, справедливо.
Мальчонка Юу, чутко прислушивающийся к его словам, но пожелавший сделать вид, будто на самом деле особенно не слышал и не слушал, перетряхнулся в плечах. Болтнул правой ногой. Подумав, немножко язвительно отозвался:
— Чего ты ко мне-то привязался со своими дурацкими проблемами? Я ее не стыжусь, твоей еды, я ее просто не ем, потому что она мне не шибко нужна. Так что мне наплевать. Я понятия не имею, какая она на вкус, но воняет всегда отвратно, так что говорю, что думаю, и пошел бы ты в задницу с тем, что тебе там нравится, а что не нравится.
Разумеется, из всего его ответа сраный Уолкер услышал только то, что услышать захотел, остальное проигнорировав настолько мастерски, что Второй даже капельку позавидовал — у него так держаться не получалось, хоть он и старался до посинения сжатых в бугорки жил.
— Но хоть когда-нибудь же ты ее пробовал? Нормальную еду. Хоть иногда тебя ею кормят? Хотя бы один чертов раз?
Аллену, склонившемуся над очередным холодильником, даже не понадобилось оборачиваться, чтобы увидеть отрицательное качание бойкой растрепанной головы.
— Нет. Я ведь тебе уже говорил. Ты что, совсем тупой?
— Совсем тупой… — хмуро согласился скривишийся Аллен. — Но раз ты ее не ел, тогда, быть может…
— Что еще?
— Не откажешься попробовать теперь? Неужели тебе не любопытно? Если у меня, как ты верно заметил, получится что-нибудь здесь отыскать.
— Откажусь! — послышалось из-за спины растерянное, смущенное, нервозное, негодующее, ультимативное, но всё же слишком скоропостижное, чтобы поверить, будто вопил мальчонка искренне: у того, кто не пораздумывал хотя бы минутку-другую, почти любые слова в принципе своем не могли оказаться особенно искренними. — Не буду я ее ни пробовать, ни есть, твою чертову вонючую еду! Сам этим занимайся! Сам! Я тебя сюда для этого и привел! От нее трупами несет и выглядит она настолько уродливо, что мне хочется проблеваться, а не прикасаться к ней! Придурок! Вот придурок же…
Придурок, по мнению Уолкера, между ними водился исключительно один, имел подрастающие черные космы и бесноватые чернильные глазищи, но он, оставив язык болтаться за плотно сжатыми зубами, только вздохнул, временно оставил бессмысленные разговоры в покое — сперва уж и впрямь отыщет, чем можно поживиться, а потом и разберется с мелкой капризной пакостью.
Перебираясь от рефрижератора к рефрижератору, он, открывая тяжелые стальные дверцы, отыскивал лишь всё новые и новые морозильники, в какой-то момент практически отчаявшись отыскать среди замороженного мяса и вмонтированной в лёд… наверное… рыбы хоть что-то, что не требовало термальной обработки; нет, поджарить запоздалый полночный ужин он, конечно, мог, но это попахивало уже даже не столько наглостью, сколько сумасшествием: темной ночью на темной кухне темной человекообрабатывающей лаборатории жарить украденное из морозильника мясо не поддающегося классификации мутагенного существа — это ли не высшая степень заполошного дурдома в голове?
Мальчик Юу, продолжающий оставаться за спиной — не то на шухере, не то просто так, потому что не желал иметь дела с вороватым оголодалым кретином, — о чем-то бормотал рассеянным тихим голосом, легонько постукивал болтающимися пятками по гулкому стенному материалу, скучающе шикал или глядел поверх плеч да светлой на фоне черноты макушки.
Аллен тем временем уперто продвигался дальше. Перерыл практически все из имеющихся морозящих коробок, ошпарил о кубики рубленого льда ноющие пальцы, постиг высшую степень уныния, почти как в день, когда имел тупость загреметь со своим лечением в дикую Азию, чуждую всякому европейцу диковатыми нравами да судьбоносными встречами. Заглянул в холодильнички витринные, с подносиками, в которых должно было остаться хоть чему-нибудь съестному, но обнаружил лишь девственную пустоту да остатки соскребанных чьими-то ломтями соусов.
Пробурлив всасывающимся в вакуум желудком, тихонько взвыл.
Потеряв от длительного пищевого воздержания бдительность, задел коленом снятую кем-то бидонную крышку, что, грохнувшись на бок, принялась носиться по обороту собственной оси да биться краями-гуртами, пока он не наступил на ту ногой, не вдавил в пол, не замер в ужасе, а Юу не заявил со своего места, что большего дебила он все-таки еще за жизнь свою не встречал — благо, подумал Уолкер, что прожил ты всего неполный год в этих чертовых стенах и видеть никого и не видел.
Не зная, куда деться, проверил духовые шкафы, заглянул в залитые холодной гнилой водой раковины, щерящиеся стаканами да влипшим масляным жиром сковородками. Побывал в тумбочках для хранения злаков, отыскав муку да крупы, но всё еще помня, всё еще соображая, что готовить на вражеской территории нельзя, позахлопывал те под защелкнувшиеся задвижки.
Постигший флегматичную безысходность, убитый просверлившей череп мыслью, что неужели придется жрать порции прожигающих пилюльных таблеток, он уже почти поплелся обратно, признаваясь в постыдном проигрыше, когда то ли черт, то ли заблудившийся в ночной столовой синтезированный ангел дернул его заглянуть в нутро попавшегося на пути бесхозного как будто бы бидона, вымахавшего по самую линию упершейся в него грудины.
Аллен, поколебавшись лишь с пару калечных секунд, невидимого своего провидения послушался, отвинтил крышку. Удерживая ту в руках, приподнялся на носках, перегнулся через край, принюхался…
С воспрявшей радостью обнаружил, что из железного сосуда дышит оживляющим съестным, пусть и как будто бы не так чтобы съедобным: не то испорченным мертвяком, не то массово сгнившим овощем, не то необычным экзотическим блюдом — у этих чертовых азиатов вполне нормальная пища частенько пахла так, будто ей пора отправляться в далекие мусорные степи, пока кто-нибудь случайный, проходящий мимо и по наивности испробовавший ее, не отправился следом с неизлечимой степенью желудочного поражения.