Ведь придется же, да…?
Впоследствии ему показалось, что всё закончилось чересчур быстро: Невинность привычно проходила сквозь, разрывала внутри сердечные клапаны, брызгала кровью, отталкивала его от себя, убивала раздавливающей тело нагрузкой. Он на нее не обращал внимания, фоном ненавидел, думал о Уолкере, о собственной тупости, о том, что, наверное, всё же единолично виноват. Ненадолго представил, что вот так возьмет и однажды совсем перестанет быть, не срастется больше по отвалившимся кускам, не вернется на этот свет, отправится черт знает куда — души-то, скорее всего, в нём настоящей нет тоже, рая он не заслужил, Господь помогать не станет…
И кто знает, что случается в конечной точке пройденных путей с такими неудачниками, как он? Почему об этом никто не писал ни в Библии, ни в человеческих глазах? Почему все продолжали делать вид, будто он — единственный в своем роде, а значит, на его вопросы и его взгляды отвечать необязательно: выигрывает ведь неизменное большинство, так?
Возвращаясь в свою клетку, капая проклятой проливающейся кровью, мешающей нормально передвигаться, отвязавшись от всех желающих проводить и помочь, едва перебирая ногами и таща в руках то и дело отрывающиеся непригодные конечности, Юу всё думал, думал, думал…
Думал, что хоть что-нибудь, хоть как-нибудь должен попытаться исправить, а потому, наверное, и добрался с некоторым удивлением до столовой. Перепугал всех, кто там был, отмахнулся от неуместной жалости, попросил стакан воды. Получил в награду целый кувшин, бережно тот обхватил, потащился обратно в оставленную чертову комнату, надеясь, что у тупого Уолкера хватило мозгов проторчать всё это время где-нибудь вне, потому как не мог он не слышать, Сирлинс под дверьми в три горла надрывался: как только мальчишку уведут — на место прибудет Эйб, двухметровая уборочная машина, наделенная мозгом, кажется, лишь строго для того, чтобы худо-бедно соображать: граблями не подметешь, метлой не сгребешь. У Эйба этого вечно торчали из наштанных карманов штабеля сигарет, воздушные поцелуи и неземные улыбки слетали с губ да ладоней, толстые пальцы ласково теребили палку метлы, сползающий из-под белого халата комбинезон пахнул машинным маслом; на Юу он смотрел полупустыми глазами, тоскливо кислился, приветственно махал рукой.
Юу обычно отвечал тем же.
Где-то в глубине себя, где что-то беззвучно и рвано дрожало, мальчонка верил, что даже если молчаливый громила обнаружит Аллена — то не обмолвится ни словом, только хитро подмигнет и отправится себе дальше, но рисковать не хотелось все равно, и Юу торопился, почти срывался на бег, до грызущего исступления переживал.
Приближаясь, по запаху дезинфицирующей хлористой массы, пропитавшей стены и темные под разводами мокроты полы, понял, что уборка уже провелась, седой экзорцист, кажется, не попался — слишком спокойно и слишком тихо дышало вокруг, — но вот внутри, за переступленным глухим порогом…
Внутри идиотского запропастившегося шута Юу с раскрывшим рану ужасом не обнаружил.
Переча самому себе, психуя, не понимая, куда тот мог в реальности подеваться, когда должен был чуть что возвратиться и остаться дожидаться строго здесь, он, подгрызая от тревоги да зачинающейся истерии ногти, пронесся по всей чертовой пыточной комнатушке, тихо-тихо позвал испарившегося балбеса по вгонящему в смятение пятизвучному имени, нырнул за каждый шкаф, проверил за раскрытыми скриплыми дверцами. Не нашел искомого нигде, потерял бесследно и, надеясь да уповая, что никакой проклятущий панкреатит на фоне эмоциональной аллергической интоксикации у него не разыграется снова, поспешно рванул прочь, бросаясь в то единственное место, в котором Уолкер еще мог — пожалуйста…? — отыскаться.
Мимо проносились знакомые блеклые коридоры, сновали удивленные настороженные морды — обледенело старые, заковыристо молодые, безвременно губчатые. Юу сшибал собой чьи-то тела, разбрасывал попадающиеся на пути коробки, разбивал содержимое колесных тележек, матерился, ругался, ни на секунду не собирался останавливаться и всё держал да держал несчастный доставшийся кувшин, в который успело накапать немного крови, а ведь так хотелось донести до сучьего ублюдка воды чистой, хорошей, не гнилой и ничем не загаженной, даже если сам сучий ублюдок о той и не просил.
Когда Юу, наконец, добрался до родильной, но, бегло оглядевшись, никого с первого раза не заметил, отчаянье его приобрело окрас бешенства, бешенство потребовало, чтобы он немедленно вышвырнул этот позорный кувшин к чертовой матери вон; Юу, подчиняясь ему, замахнулся, провыл, едва не свалился в одно из выдолбленных подземных отверстий. Пролаял и на саму дыру, и на того, кто в ней валялся, лыбясь безмятежной мордой будущего страдальца — если только судьба для начала возжелает его пробудить, конечно…
А после вдруг услышал, как зашуршал неподалеку неуверенный камень, как пробились сквозь гул ушного звона чьи-то шаги и как хренов пропавший солдатишка, не скупясь вложить в голос побольше неуместной слащавой неподдельности, позвал:
— Юу…? Ты уже закончил? За мной пришел, славный?
То, как спокойно он с ним говорил, то, как непринужденно себя вел — словно абсолютно ничего из ряда вон не случилось, — добило мальчишку окончательно; злобно сверкнув глазищами, он, чутко сориентировавшись на дозывающийся голос, определил его местоположение, круто матернулся. Искажаясь в лице изуверским оскалом, чувствуя себя отпетым идиотом, который настолько непроходимо туп, что с ним обращаются сплошь религией да моралью, будто с истинным неотесанным дикарем, ринулся напролом через густой хрусткий туман; задрались кверху широкие рукава китайской рубахи, сверкнули белые бинты связанных ног, черные прослойки стягивающей ткани коротких тонких штанов.
— Юу…? Юу, что…
Вот теперь, переметнувшись через полыхающий снежинками криотуман, он уже не только слышал, но и видел его, этого поганого клоуна: разлохмаченная белая башка с намерзшими льдинками, вопрошающее бледное лицо, приподнятые сталью ресницы, мясисто-черная рука, потерявшая где-то вычурную белую перчатку. Юу его видел, смотрел прямо и сквозь, озверело потрескивал ломкими косточками, поскальзывался, пока огибал хреновы раздражающие лужи в глянце смерзшейся огранки…
А когда добрался, когда зыркнул исподлобья, когда захохлился мутной челкой и осатанелыми глазами с отпечатками забитого непонимания, то, размахнувшись, просто зашвырнул этим проклятым унижающим кувшином в старческую башку, на ходу рыча:
— На вот, подавись, тупая ты скотина!
Кувшин, стесненный ударившей под дых доминантой-гравитацией, тщательно держал воду в охраняющих стенках, на смазанном донышке, не спеша ее разбрызгивать до тех пор, пока не поравнялся с вытаращившимся кретином, пока чужое дурное лицо не вытянулось, пока посудина, шмякнувшись пластмассой, не столкнулась c вовремя перехватившими быстрыми лапами, но прозрачная розоватая волна все равно поднялась, все равно разлилась да потекла к намокающим тут же ногам.
Уолкер отшатнулся, в изумленном недоумении уставился на недоделанный чайник, сберегший четверть уцелевшего питья, и Юу, недовольный подобным оборотом по самые зубы, обиженный и оскорбленный лишь еще больше, продолжая подпитывать бушующий запал, зашвырнулся в ненавистного пригревшегося ублюдка тем единственным снарядом, что оставался ему доступен — своей же чертовой правой рукой, так удобно отломившейся в локте еще во время последней синхронизации: после этого ее, конечно, опять пытались присобачить, но у Юу не было времени там торчать. Сказал, что сперва от них уйдет, а потом сам спокойно в одиночестве посидит. Подождет, когда прирастет. Он же не дурак, чтобы разгуливать без руки, когда это, вдобавок, не просто неудобно, но еще и адски больно.
Правда, отвязавшись, ничего, ясное дело, ждать не стал — ринулся со всех ног на поиски, нашел, разозлился, запульнул и теперь смотрел, как конечность, обильно выплескиваясь кровью, долетает до выпучившего глаза посеревшего Уолкера, втемяшивается тому в грудь, заставляет выпустить из рук сраный чайник, бьет багряным ошметком по туловищу да холеной форме.
Было, дьявол, одурманивающе болезненно, и разбрасываться своими руками Юу не собирался — новые-то взамен не вырастут, успелось уже убедиться, но скотина седая заслужила; скотина оседала на пол, безвольно шамкала ртом и всё таращилась этой своей прокаженной серостью, напрочь, очевидно, прекратив соображать, что тут у них такое развеселое происходит.
На долю минуты Юу даже сделалось чуточку совестно — слишком уж перепуганным Уолкер стал выглядеть: сколько мальчишка себя помнил, он никогда не встречал, чтобы хоть кто-нибудь столь неоднозначно на его отваливающиеся конечности додумался среагировать. На другую долю стало любопытно, что же поганый, получивший поделом выродок сделает теперь. На третью — неприязненно-муторно-странно, потому что Аллен не орал на него привычными общими воплями, вроде бы не брезговал, не проявлял недовольства; собравшись с самим собой, опустил лицо, коснулся трясущимися пальцами оставшейся валяться рядом руки, с незнакомой Юу осторожностью ту поднял. Со сквозящей печалью окутал туманностью креозотового взгляда, объял обеими ладонями, прошелся по распутанным влажным бинтам, по мясистым струпьям, по вытаращенной наружу белеющей кости, жилам, проводкам, внедренным кем-то и когда-то регуляторам: ну а чего ты хотел, господин экзорцист? Я ведь машина, я — Второй, не по мне затрубят твои семеро белокрылых, не по мне. Бог для меня извечно со знаком минус, пилюли глотаются за бессмертие, жизнь моя — унылое дерьмо.
— Юу… Юу, что… это… как… это…? Что, Господи… что…?
Всё слишком затянулось, обернулось почему-то вовсе не таким злорадным и спектабельным, как мальчишка представлял, пока бросался куском отодранного мяса: смотреть на Уолкера с собственной рукой на его коленях было до духоты мерзко, тоскливо. Глаза от этого непроизвольно темнели, темнела следом и картинка и без того не самого светлого мира. Хотелось отвернуться, немедленно убраться отсюда куда-нибудь подальше, хорошенько притопить себя за то, что додумался такую вот потешную ерунду затеять; взгляд скользнул по разлитому содержимому павшего кувшина, по вездесущим снарядам из крови, по угрюмому сырцу размягченной плоти, которая один хер начнет гнить — он проверял, проходил, знает, — если в ближайшем будущем не приделать обратно.
— Ну чего тебе, а…? — вяло, нехотя, с новой колючей обидой, с неуместной собачьей тоской пробормотал он, тщетно стискивая в кулаке пальцы, чтобы не потянуться и не потребовать срывающимся на дрожь голосом: верни, сука, мне мою руку, хоть ты ее как будто бы и не отбирал. — Чего ты на меня вылупился? Будешь так пялиться — голова отвалится. Идиотина. Или даже этого не знаешь?
— Славный… это… как это… почему… это… ? — То ли туман, все это время прикрывавший застывшего Второго, отошел, то ли попросту первый шок рассеялся, и до мозга Уолкера начало что-то спешащими шажками доходить, но серые-серые глаза, распахнувшись глубже, вдруг намертво врослись взглядом в обрубок мальчишеской правой руки, вместо которой теперь болтался один широкий китайский рукав. Болтался на злобящемся зубастом сквозняке, покрывался складками, пальцев видно не было, ткань смочилась тертым в ступке кизилом, качалась туда-сюда, как старуха качает беззубой башкой, а внизу, под тощими ногами, набиралась лужа красной крови, затекающей под подошвы да убегающей стоками дальше, вдоль ощеренного камня, в утробы оставшихся за спиной ям, меняя весь заложенный в зародышей код. — Что… что с тобой… произошло? Кто… Дьявол, кто это сделал?!
Последний вопль прогрохотал так внезапно, так глушаще громко, что Юу, сам того не заметив, отшатнулся.
Перекрыло сразу два загудевших слуховых канала, импульсом прошились вздувшиеся синие виски, скрипнул под жучиной лапкой черепной остов. Мальчишка затряс головой, тихонько провыл, шипя, чтобы не смел, ублюдок, так при нем орать, что от этого еще хуже, и, отпрянув на очередной шажок назад, повернувшись вполоборота, потерянно накрыв левыми пальцами свой несчастный болеющий обрубок, вымученно прохрипел:
— Всё нормально, придурок… Она сама отвалилась.
— Как это — «сама»? Как это — «нормально»…? Ты что такое гово…
— Да нормально всё, дебил! То и говорю! Не надо мне твоей чертовой паники! Как отвалилась, так и прирастет — вот проблема-то! Успокой свои гребаные нервы, с какого хрена ты сходишь с ума из-за каждой ерунды?! Мне только нужно вернуть ее, придавить, перевязать и спокойно посидеть. Подумаешь, взяла и отвалилась… Она каждый день так делает, если ты не знал, дурила… Хорош на меня уже пялиться! Живо ее отдавай!
Хотя бы рука принадлежала ему, он имел на нее полное право и хорошо об этом знал. Даже встал в угрожающую стойку, обернулся обратно, протянул руку уцелевшую, стараясь не кривиться от боли — всё равно же, черти, больно! — а дрянь эта, которая Аллен…
Вместо того чтобы послушаться да вернуть то, что ей никак не причиталось, оборзев да рехнувшись, зыркнула с опасным вспененным помешательством, облизнулась кромкой клыков, поднялась сквозным ветровеем на ноги и, оставив сворованную конечность болтаться в руках своих, не рыкнула даже, а рявкнула — требовательно, буйно, с приказом на холостую смерть:
— Ты совсем спятил?! У тебя… у тебя, Господь, руки отпадают! Живое тело просто берет и разваливается по кускам! Такого быть ни в коем случае не должно! Это ненормально! У тебя кровь льется, она каждый чертов час у тебя льется, я же всё вижу, хоть и стараюсь молчать! В каком, скажи мне, месте это тебе в порядке, нормально тебе это, а?! Иди ты к черту, Юу, с такой логикой и попыткой вешать мне на уши это дерьмо!
— Сам ты туда и иди! — зверея, воспламенился следом и шебутной обворованный мальчишка. — Сам вали и к черту, и в жопу вонючую тоже вали! К этому сраному Сирлинсу и вали, куда угодно вали, только верни мне мою руку и убирайся, придурок ты несчастный! Проваливай, ворюга! Какое вообще твое дело?!
— Такое! — вот сейчас Уолкер не шутил, не миндальничал, не собирался ни ждать, ни терпеть. Сейчас Уолкер, сделав по направлению Второго решительный внушающий шаг, продолжая держать в заложниках отодранную от того руку, исказился зверским лицом, оголил обычно скрытые зубы, недвусмысленно намекая, что они у него тоже есть. Блеснул эмалью окислых глаз, покрылся бледной краснотой заострившегося лица, как никогда похожего на лицо стариковское, дряхлое, орехово-крепкое. — Такое, что хватит с меня, Юу. Сил больше нет сидеть в стороне и на всё это смотреть. Хочешь того или нет, но ты отправишься со мной. Сегодня же и отправишься: даже не когда они погасят чертов свет — потому что я не собираюсь торчать здесь и дожидаться, когда они поиздеваются над тобой еще с несколько раз! — а сейчас же. Немедленно. В этот самый чертов момент. Ты. Пойдешь. Со мной.
Настойчивый и двинутый на всю башку, выжимающий из полумертвой руки новые кровяные ручейки, он навалился махиной блуждающей подземной тени на Юу — этакий призрачный пугающий городок, выпрыгнувший из проклятой дедовой табакерки, черт рогатый, бес о трех глазах да одном копыте. Вышел из громады вытянувших тулова колонн, сделавшись выше, мощнее, настырнее, ненавистнее и вместе с тем желаннее, чем представлялся Второму всегда; хрустнул под военными подошвами треснувший лед, и Юу, испытав не столько хотение драться, сколько бежать от него, отдернулся назад, ощутив, как под пятками опасно зашаталась вынырнувшая сама собой предательница-пустота.
Он — маленький и гибкий — тяжеловесным Уолкером не был, а потому сумел удержаться на тончайшей нитке, распластать в стороны руку цельную и ручной остаток, побарахтаться, покрутиться, но все-таки выстоять, сохранить весомость движений. Тут же наклонился вперед, чуть не рухнул на колени и, вовремя опершись о левую ногу, едва не оказался схвачен ручищей успевшего подобраться бесчестного шута, не собирающегося на сей раз играть ни по каким известным им обоим правилам.
Как увернулся опять — Юу и сам не знал, но факт оставался фактом: пальцы чертового экзорциста задели, прошлись вскользь, почти схватили, но «почти» — понятие слишком хрупкое, ненадежное, переменчивое во времени и малейших обстоятельствах. Два испуганных шага, два торопливых скомканных прыжка — и Юу уже танцевал возле края следующей лужи, уворачивался, уходил, с тоской и бессилием таращился на собственную конечность, так опрометчиво зашвырнутую в сраного ублюдка — ну откуда он мог знать, что тот вдруг зажлобится и не захочет ее отдавать?!