Внутри копошилось настораживающее мерзотное ощущение, будто седой пока всего лишь игрался, пытался себя сдерживать, проявлять добивающее терпение: слишком уж медленно он двигался, слишком многое позволял самому Юу, слишком неповоротливым представлялся, слишком выверенно старался надавить на бдительность, делая из потенциального служителя человеческого правосудия, что вразрез шло с правосудием божественным, слепого бесполезного крысеныша. Юу всё это замечал, Юу всё это прекрасно ощущал славливающей запахи и намеки кожей, и всё же умудрился попасться, окутаться в паутину.
Так безграмотно и безнадежно повестись.
Миновав еще две ямы, с горькой ехидностью пожелав добрых омраченных снов, на миг остановился, приподнял встревоженное лицо, уставился исподлобья. С зашкаливающей паникой зарычал:
— Ты! Да отдай ты мне ее! Прекрати на меня напирать и просто отдай мне мою хренову руку! Она моя! И она сгниет, если я ее не приделаю обратно, а другой у меня нет — никто не будет мне ее делать, эту другую! Это ты соображаешь?! Они меня быстрее спишут со счетов, как последнее непригодное говно, раз уж я не смог даже позаботиться о собственной проклятой руке, чем станут искать для нее замену!
Если судить по расширившимся пораженным зрачкам господина экзорциста — ничего он не соображал. Немножко новым взглядом поглядел на отобранную собственность, не обращая внимания, что и сам весь перемазался в детской крови, но вместо того чтобы отбросить многострадальную конечность, чего Юу опрометчиво пытался ждать, с какого-то хера лишь еще сильнее ту стиснул, холодно и цинично проговорив:
— В таком случае тебе же будет хуже, славный. По-моему, выход очевиден: прекрати сбегать от меня и постой смирно — тогда я ее тебе верну и сделаю всё, что от меня зависит, чтобы…
Он его бесил.
Он его реально, черти, бесил!
Устав носиться вокруг да около по скользкой мерзлоте в экземпляре привычного себя и отсутствующего приличного куска, устав пытаться вернуть то, что и так было его по самые костяшки — в буквальном, кстати, смысле! — Юу, стиснув кулаки и прорычав через зубы гортанное одурманенное ругательство, особачился. Сжался, скукожился, спружинился…
А когда тупой седоголовый ублюдок опрометчиво шагнул навстречу, не то шибко уверенный, что уговорил и добился своего, не то всё же понимающий, что нет, но черт поймешь на что тогда надеющийся — окончательно сорвался.
С одного прыжка, злобно оттолкнувшись от камня пятками, налетел на того, метясь пробивной головой в уязвимый живот. Должен был, обязательно должен продырявить, попасть, остановить — расстояние-то всего в полтора несчастных метра! — но вместо ожидаемого ощущения сомнительной, но победы, приправленной изрядным головокружением, почувствовал только, как стремительно просвистела возле щек холодильная пустота, как толкнула в спину инерция, как отказались останавливаться на грани заканчивающегося времени ноги. Его прошвырнуло, не затормозило, повело. Нацелило на одну из голодных луж с похрустывающим на поверхности снежком, и если бы не Уолкеровская когтистая лапа, ухватившаяся вдруг ему за удобный удушливый воротник, проткнувшая к чертовой мамаше тряпку и сомкнувшаяся в убийственную петлю — льдистого купания не получилось бы избежать при всем страждущем желании.
Правда, радоваться было нечему и так; четыре кувырка в разные не принимающие стороны, отчаявшийся вопль долой с разодранных вельветовых губ, не заботясь уже, что кто-то другой может очутиться поблизости и всё на свете услышать. Юу бился, как дикий хомячок из лабораторной банки, набрасывался когтистыми лапками на голые скользкие стены, скребся по льдистому кислороду, оголял проводки режущих зубов, матерясь направо и налево так, как Аллен ни разу ни от него, ни от кого бы то ни было еще не слышал. Старался повернуться лицом к прицепившемуся ублюдку, но не мог сделать даже этого: седой монах быстро поворачивался за его корпусом, продолжал сжимать в узел когти, оставаться на расстоянии вытянутой руки, терпеливо дожидаясь, когда топливо детского гнева перегорит, силы покинут тщедушное тельце и на смену аффекту придет хоть малейшая адекватность, и при всём при том…
При всём при том тупой правильный Уолкер, не заметив того, перестарался тоже.
Когти его были остры, когти резали камень, что уж говорить о жалком куске худой тряпки грубого каторжного пошива? Тряпка, вопреки попыткам держаться за нее осторожно, порвалась в тот же момент, когда недоумок с пробоиной в башке, стремясь завершить раздражающий его драматический памфлет, попробовал брыкучего легковесного мальчишку приподнять, лишить опоры, усмирить буйствующий цветущий пыл испробованным уже способом…
Вот где-то там воротник, разумеется, разорвался на лоскуты, на ленты, полоски, бахромные выпущенные нитки. Юу, сам того не ожидая, до конца не соображая, как это произошло, но чувствуя, что поводок порвался, а свобода вернулась в подставленные ладони, болезненно ушибившись коленками о бетон, поспешно оттолкнулся оставшейся рукой, подскочил, снова едва не провалился в запретный пруд чужеродной колыбели. Скосил невменяемые ошарашенные глазищи в браслетах черных синяков, оскалил в припадке клыки, прохрипел из самого нутра одержимым голосом, но ни приблизиться, ни столкнуться лбом в лоб больше не решился: и похрен на руку, и пришьют, быть может, новую, и вообще их проблемы, сами виноваты, что не уследили, впустили внутрь какого-то психбольного, распускающего лапы да орущего про свои похищения!
Сами вы все виноваты, придурки, поняли?!
Запинаясь о собственные проволочные ноги, только чудом да поддерживающей невидимой ладонью не залетая в дожидающиеся проруби, мальчишка, сглатывая набегающую в рот слюнявую соль, ринулся к чертовой заднице прочь.
Не оборачиваясь, не слушая надорванного дозывающегося голоса, стараясь не шугаться от подозрительного топота и звона, он, насколько мог сейчас ориентироваться, утопая в забивающемся в глотку машинном тумане, миновал с десяток ячеек, перескочил на иной конец пробивающего до мурашек атриума. Пожелал чертовому тупице провалиться, мельком скользнул взглядом по черной маленькой лестничке, ведущей наверх, на запретные для него этажи — потому что выше, потому что туда нельзя, потому что в единственный раз, когда он туда сунулся, его наказали и ниспослали на плечи чертового рухнувшего Уолкера, и больше Юу табу нарушать не собирался, уверившись, что работает оно, к сожалению, исправнее исправного, а по заслугам воздают силы уже куда более непостижимые, чем простой лабораторный человек.
Вместо этого, передернувшись от гнета клюнувших в спину воспоминаний, он свернул, обогнул ступени, ломанулся обходным путем, что при доле желания и сноровки мог вывести к экспериментальной — если не боишься перепрыгнуть через две-три ямы обрушившегося железного моста и перелезть по сетчатой стене на ту сторону, конечно.
Спотыкаясь, задыхаясь спертым ничейным воздухом, ничего вокруг себя не видя, Второй ринулся в дупло повстречавшего немотным безразличием коридора, страдающего проблемами пробитой долговременной памяти — тупая трубчатая железяка раз за разом не узнавала его, плескалась в морду приглушенным светом, пережеванными ажурными лампочками, вонью хуже, чем от обгаженной пеленки, в то время как других жаловала куда охотнее, привечала мирным потренькиванием накаленных перебивающихся цоколей. Проделал с полтора десятка летучих шагов, громыхая слетающими с ног туфлями по проложенной вместо пола никелевой решетке, и уже почти поверил, что выбрался, что вот-вот доберется до кого-нибудь из местных ублюдков да выдаст сраного озверевшего Уолкера, когда вдруг…
Когда вдруг, ожидая этой встречи меньше всего в целом проклятом мире, увидел впереди её.
Проклятая баба, доставшая до сдобренной ядом печени, окутанная эфирами поднявшегося из ниоткуда шелестящего тумана, выплыла прямо из стены, рухнула с потолка, поднялась сквозь пол из недр зарытого под ядром ада — не важно, плевать, какая разница?!
Важным было то, что она, преградив путь к желанному отступлению, остановилась, замерла, протянула ладонью вверх медленную полупрозрачную руку; расплылись в привычной улыбке пухлые губы, склонилось лишенное деталей и глаз лицо, пополз аморфный газовый дым, нашептывающий, что всё происходит потому, что маленьких мальчиков, даже если они не такие уж и настоящие, нельзя кормить опиумом и чемерицей, нельзя им пить маковое молочко, нельзя страдать кровоиспусканием, нельзя носить в себе клетки пересаженного с иного образца мозга.
Маленьким мальчикам нужно возвращаться обратно, забираться под холодную сползающую простыню, щуриться от ослепляющего желтого света, хрустеть ломающимися челюстными костями, принимать в качестве лучшего на свете лекарства палки, полезное недоедание и чертову антисанитарию — какая тебе разница, малыш? Ты ведь всё равно не можешь ни умереть, ни толком заболеть — разве можно окрестить болезнью то, что не предрекает риска смертельного исхода?
Юу хотел заорать, но не оралось. Хотел убежать, но не бежалось тоже; один контакт к затылку, другой контакт к виску — туман полз, окутывал, затекал вверх по ногам, смачивал, заглядывал в оставшийся от руки рукавный провал, выжимал липкими белыми пальцами стекающую коровьим молоком кровь. Баба, отделившись от скользкого склизкого пола, подняла руками пышные юбки, склонила лицо еще ниже, резко крутанула головой: подбородок сменил глаза, глаза плюхнулись на дно, потекли жидким белком, и раздражающая меланхоличная улыбка улыбкой вдруг быть…
Перестала.
Юу привык смеяться тогда, когда другие плакали. Юу привык плакать, когда другие смеялись, но сейчас летучий призрак готовился стать его первым полноценным отражением, готовился утопиться хохотом в его веселье, иссохнуть в одной на двоих соленой реке. Призрак готовился, призрак собирался, призрак наступал на него, испражняя запахи лекарственной камфары, прожженных углей из доменной печи. Призрак всё настойчивее протягивал руку, и та удлинялась, та вытягивалась полозьями-пальцами, та останавливала всё на свете время, ломая стрелки, термометры, градусные отметки и горящие свечи…
А потом, когда женщина разлепила чавкнувшие слюной губы, когда облизнула мертвую плоть мертвым языком, когда прошептала тихое, но громкое, ломающее черепную коробку: — «Юу…» — мальчишка, распахнув заслезившиеся кровью глаза, заорал.
Заорал громко, заорал отчаянно, заорал так холодно, как орут ночами выброшенные на помойку суки, пытающиеся притвориться белой звездной волчицей.
Попробовал метнуться обратно, броситься к родильной комнате, но в ту же секунду услышал, как прогибается под чужими ногами пульсирующая сетка, как кто-то другой, беспрестанно догоняющий его, кричит это же чертово: — «Юу!». Как разбухает от невыносимой невесомости голова, как отключается вытолкнутая толчком заигрывающего бреда реальность, и ноги, смятенные вечными «между, между, между-метиями», приходят в движение сами, отправляя не назад, а понукая бежать вперед, сквозь кольцо чужих иллюзорных рук, сквозь больничный напущенный газ, сквозь его собственные галлюцинации, обещающие вскоре поставить на бессмысленной, но желанной жизни уродливую вопросительную закорючку врачебных чернил.
Призрак пропустил его неожиданно легко, без особенного сопротивления — только прогнулся воздушной пленкой удивленный кислород, треснула вогнутость линз, пробежались по коже зеленые искорки. Белая инородная материя запорхала вокруг, нырнула в поглотившие ноздри, пробралась до заднего продолговатого мозга, нарушила систему координат, намертво спутала лево и право.
Юу споткнулся, застрял носком туфли в прорези в полу, матерно чертыхнулся, понимая, что от рывка ботинок вошел лишь глубже, застревая практически навечно, чтобы покрыться пылью да окаменеть в лужах формулирующей крови…
Примерно там же, однорукого, в единственном уцелевшем теперь ботинке, рассекшего стопу об острую грань отпечатывающегося ржавого железа, его, поверившего было, будто выбрался, будто кошмарное тление осталось позади, обхватило за запястье, бедро и шею чертовой удавкой, не поддающейся никакому осмыслению, никакой классификации.
Секунда, даже меньше — и длинные белые бинты, завязавшиеся путами да узлами, стреножили, остановили, швырком направили на стену, выбивая из головы да лёгких последний пар впечатавшимся в разодранную сущность ударом. Мальчишка попытался воспротивиться, попытался отпихнуть от себя веревки, уверенный, что и они тоже — плод его извратившегося воображения, но пальцы, нащупавшие живую ткань, только царапнулись по ней, бессильно натянули, почувствовали, как та связывается лишь туже, лишь безвозвратнее, безжалостнее.
Юу душило, избавляло от остатков сил, заставляло сползать пыльным мешком на пол, терять шатающееся равновесие, терять возможность стоять прямо, всё хвататься и хвататься за те марли, что на горле, но те всё равно держались, те, черти, продолжали его пить, сливаться с грохотом медленных шагов, идущих по пятам, догоняющих так нестерпимо близко, так насмешливо небрежно, что сомнений не оставалось: на этот раз он не свихнулся, на этот раз мираж самый настоящий, самый материальный — просто у жульничающего клоуна остался в рукаве еще один козырь, о котором никто не сподобился ни додуматься, ни предупредить.
Юу был уже на грани дышащего в темя обморока, почти не видел, не слышал, не соображал, когда в разум его с трудом протиснулись ионы чужих тихих-тихих слов:
— Думаю, нам обоим станет легче, если ты ненадолго уснешь, мой славный…
На затылок опустилась тяжелая горячая ладонь с веером острых когтей. Огладила разбежавшиеся волосы, приласкала изогнутую напряженную шею, очертила проступающую кость плеча, тщетно пытающегося закутать в себя грудь, будто птичье тельце — в бледное обвисшее крыло.
Рука гладила, гладила, прижимала постепенно к себе, тянулась к возвращенной оторванной конечности; путы стягивали сильнее, торопливее, воздух застревал в горловине, видимость отключалась железными прыжками, и перед самым концом опустившего занавес спектакля Юу еле-еле разглядел, как серые глаза, промелькнувшие над ним, заменились серой рукой, удерживающей опоясавшие пояса-бинты, а после…
После кто-то просто нажал на старую ржавую кнопку, прозвучали смытые овации железных зрителей и юпитеры, болтающиеся под потолком, мигнув, пожрали оставшийся на планете свет.
========== Глава 6. Волшебная лампа Аладдина ==========
И мальчик опустился в подземелье.
Увидел то, о чем сказал колдун:
Сокровища, каких не знает ум!
И горы серебра, и ожерелья!
Да чаши изумрудов дорогих,
Из золота кувшины и браслеты…
Дары, что не должны быть им задеты.
Он полы подобрал одежд своих…
И очень осторожно миновал
Те комнаты и сад своей мечты,
Действительно волшебной красоты.
Но вот уж он светильник увидал!
Поднялся по ступенькам, взял его,
Задул, слил масло, спрятал понадежней.
Затем вернулся в сад и осторожно
Притронулся к ветвям… и расцвело!
Эзоп Ковчега
Юу снилось, будто он вольно бегал снаружи, где в то, что должно было называться небом, таращились огромные бурые столбы, пахнущие чуждо-знакомым запахом тех веток, что сотрудники чертового отдела привозили из своих отпусков. В таком случае столбы эти, выходит, звались деревьями, хоть Юу представлял их себе и иначе, и он, высоко задирая кружащуюся осоловелую голову, ползал в разбросанных наземных корнях, раз за разом спотыкаясь да падая то по вине одного выступа, то по вине другого.
Приподнимался, с сомнением наблюдал, как кто-то подозрительной наружности хватался за внушительный железный инструмент, ржал грубым бодрым голосом, начинал лупить по користым стволам острой стороной, отпиливая от шумящих негодующих великанов срубы да щепки; Юу не видел ни одной причины, зачем бы ему таиться, а потому подошел ближе, хмуро покосился, хотел было сказать, что этому придурку вовсе не обязательно якшаться по чужим снам да валить чужие деревья — ему и так туго, настоящих взять негде, оставь хотя бы сонные, — но человек-лесоруб вдруг повернулся, растянул в знакомой улыбке губы, и мальчишка понял, что это не просто кто-то, а Уолкеровский кто-то, имеющий такой же шрам, седые всклокоченные патлы под узлом стянутой косынки, когти на левой руке, только немножечко иное, наверное, лицо: взрослее, угрюмее, темнее.
После обнаружения случилось нечто еще более странное: тупой Уолкер отбросил инструмент, протянул руку, ухватил замешкавшегося мелкого гостя за шкирку и, утащив за собой в беспросветный каменистый лаз лесистой пещерки, пахнущей сырой плесенью, скинул к коленям колоду карт, предлагая перетасовать да раздать: будем, мол, играть, а чтобы всё было честно, а то я могу случайно что-нибудь не того и куда-нибудь не туда — за техническую сторону процесса отвечать тебе.