— И что? В чём, позвольте узнать, заключается ваша проблема? — скучающим голосом откормленной да черной африканской мамбы отозвался тот, кто стоял во главе конвоя, небрежно стащив двумя пальцами маску на прикрытую воротником шею. Перекатил во рту язык, всосал до ямочек впалые щеки, постучал каблуком ботинка по жестяным напольным пластинам тем жестом, которым обычно пытались избавиться от приклеившегося собачьего дерьма. — Кровь — это всего лишь кровь. Не вижу, что в ней может смущать двух взрослых людей нашего с вами чина. Для него же это и вовсе то же самое, что незаметная царапинка для вас или меня — у образца совершенно иной болевой порог и совершенно иные особенности тела. Но, если вас это так беспокоит, поспешу успокоить — все эти, с позволения, «раны» заживут даже раньше, чем мы с вами закончим разговор. Думаю, это решит проблему?
— Да какая разница, когда и что на нём заживет?! — покрываясь бледностью вспорхнувшего в воздух химического порошка, прорычал Уолкер, снова украдкой ловя сбитый с прицела, непонимающий, магнитом приманенный черный несчастный взгляд. — Ему же больно! Всё равно больно, не надо мне рассказывать, будто нет! Я ведь прекрасно вижу! Он, черти, сам мне сказал, что от всех этих ваших… не знаю чего… постоянно испытывает боль! И он же, господи… ребенок! Он еще просто ребенок! Почему меня не оставляет ощущение, что вы даже этого не можете понять?
Змеиная мамба сомнамбулой покачнулась навстречу, распахнула нашейный капюшон в обсидиане черной узорчатой чешуи и белого отглаженного ворота. Высунув никак не хотящий помещаться во рту язык, насмешливо выплюнула снарядом из ядовитых агавовых колючек:
— Вы заблуждаетесь. Всё, о чем вы пытаетесь донести до меня своим вульгарным криком, мне и так весьма хорошо известно. Просвещу вас, непонятливый молодой человек, в котором я остро угадываю заблудившегося без спросу экзорциста и только поэтому продолжаю вести этот утомительный фарс, что на детях раны заживают даже быстрее, так что у вас нет ни единой причины для треволнений. А теперь будьте настолько любезны и понятливы: позвольте проводить вас в мой кабинет. С достойным эскортом, так сказать. Ну же, не стоит так на меня смотреть — думаете, вас бы оставили спокойно перемещаться на свободе после того, как поймали здесь за этим вот… не поддающимся классификации странным занятием? Подозрительным, я бы даже сказал.
Пахнуло подгнившим шалфеем и пролитым тавотным маслом, где-то под потолком ожили, моргнули и снова проиграли в подсветке тусклые звонкие лампочки, раскаляющие листы набитого друг на друга зловонного запеченного железа. Мальчишка с внутренним тумблером глазной окраски больше не смотрел в сторону приблудившегося чужака, повернувшись к нему строго спиной, пусто и блекло выводя кончиками пальцев в проваливающейся зябкой пустоте увядшие рисунки, быстро сжимающиеся в выбеленном кулаке; злость прошла, заглянувшая было надежда убралась следом. Недоразумение, одно сплошное недоразумение для него, взрослый жестокий мир настоящих живых людей, в котором никогда ничего не случается так, как ты имел глупость поверить или представить, просто потому что кто-то сказал, что, мол, у воображения несгораемое могущество, а сам дар придумывать присущ всем — даже тем, кому с рождения не о чем мечтать.
— Так что же, господин экзорцист? Вы отправитесь с моими людьми по-хорошему, с заручением моей снисходительной дружбы, или желаете, чтобы я прибег к куда как менее дружелюбным мерам относительно провернутых вами… фокусов? Признаться, я не люблю иметь дела с отрядами Воронов — весьма мрачные и себе на уме ребята, если вы меня спросите, но ради такого случая… Боюсь, вы не оставляете мне выбора: что мы, простые люди, можем противопоставить вам, божественным чудовищам? К тому же седые волосы, узнаваемый шрам… Думаю, я хорошо наслышан о вас. Аллен Уолкер, верно? — Аллен промолчал, не ответив ни согласием, ни отрицанием, но мамбе того и не требовалось, мамба продолжала поблескивать аспидными хитрыми глазами, шепелявя не помещающимся в пасти языком изворотливой льдистой рептилии. — Если слухи не приукрашают, то вы должны быть чертовски опасны, молодой человек. Пугающе опасны не только для Акума, но и для обыкновенных мирских обывателей. По этой самой причине…
— Я заблудился, — упав надломившимся голосом, старающимся подавить зачинающееся в зародыше бессильное бешенство, сухо просипел Уолкер, прикладывая все силы, чтобы только не смотреть на черногривого мальчонку, которого он, наверное, сейчас омерзительно предавал.
— Извольте…?
— Я всего-навсего заблудился. Провел две недели в другом вашем отделении — можете спросить кого угодно наверху насчет целей моего визита. Искал выход наружу, но попал вместо этого сюда, к вам. Мне нет дела ни до чего происходящего здесь. Я не хочу себе лишних проблем. Мне всё равно, куда вы меня поведете — к себе, к начальству или кому угодно еще, но я предпочел бы побыстрее убраться из вашего… малоприятного гадюшника. Поэтому, если вы окажетесь так добры проводить меня отсюда вон…
Он приподнял брови, незаметно закусил нижнюю губу; лицо сделалось раздавленным, каменным, приобрело отпечаток отыгранной сброшенной карты, пройденной терминальной стадии, по языку прокатилась капля едкой горькой желчи.
Человек-змея смотрел на него прямо, в упор, прищуривая темные-темные зрачки, выпрыскивая кончик языка, точно щуп всеведающего импланта-счетчика; по стенам блуждали сигнальные строфы, сердце колотилось так громко, что металл должен был уже трещать по заклепанным прошивкам, вибрировать и разбухать, лабиринт — закручиваться, сомкнувшееся безвыходное кольцо — ломаться.
— Хорошо. Думаю, я вас понял, — к вящему удивлению Аллена, ответила, наконец, черная африканская рептилия, рисуя на губах лживую жеманную улыбку. — Я, разумеется, осведомлен, что непосвященному гостю отыскать верный путь в этих коридорах практически непосильно, и те мои коллеги, что работают этажами выше, допустили постыдную оплошность, оставив вас без должного сопровождения, господин… Уолкер.
Аллен размыто кивнул, укрыв от излишне заточенного внимания тот незначительный нюанс, что от всякого рода сопровождения самонадеянно, путями одного Господнего веления, отказался сам.
— Я рад, что мы сумели прийти к общему знаменателю. Действительно рад. В таком случае двое моих юных стажеров выведут вас наружу, а после, надеюсь…
— Нашим путям посчастливится никогда не пересекаться, — холодно отчеканил Уолкер, резко разворачиваясь на каблуках, не сдержавшись и напоследок косо посмотрев в запретную сторону, болезненно впиваясь зубами в язык при виде сгорбленной щуплой спины и черного затылка опущенной к груди головы. — Я очень на это надеюсь. Да.
Поспешно отвернулся, стиснул внутреннюю мякоть прокушенной щеки; взвились полы налепленной на тело второй кожей обсидиановой униформы, загремели рокотом гула торопливые, но уверенные шаги растерзанного пулей солдата, всегда, даже если из желудка вываливались на пол кишки, привыкшего держать хребет прямым, а чувства — под уздой.
Следом, растерянно друг с другом переглянувшись, поплелись двое белых халатов, педантично оправляющих на скрытых лицах зеленовато-белые марлевые повязки; зашуршала разношенная резина, пахнущий спиртом и клеенкой полиэфир, опустилась на худое детское плечо тяжелая изворотливая рука, обрушивая в еще одну неизбежность в выгоревшем пеплуме тускло глядящих вдогонку радужек…
— Взаимно, господин экзорцист. Вы и не представляете, насколько оно у нас с вами взаимно… Пойдем-ка, Второй. Забудем про этот маленький спектакль: тебя уже все заждались. График, график, ты же знаешь, что ни в коем случае нельзя отбиваться от графика — ни тебя, ни меня за это хвалить не станут. Ну же, шевели ногами и не смотри на меня такими глазами: мы, конечно, остались наедине, и ты вполне можешь попытаться меня укусить, но не думаю, будто это даст тебе хоть что-нибудь в этом мире — в конце концов, мир наружный еще не готов тебя принять, а здесь ты лишь снова получишь по заслугам, если только Сирлинс не решится встать на твою защиту. Боюсь, я никогда не сумею понять, почему он настолько трепетно подкармливает в тебе маленького вероломного монстра… Не стой. Идем, Второй. Идем.
Температурный слабеющий разум неизменно рождал чудовищ — хотя бы это тоскливый брошенный мальчишка успел за неполный год своей жизни хорошенько заучить. Страшных чудовищ, уродливых чудовищ, голодных кровожадливых чудовищ: чудовища эти шастали по общим лестницам, шаркали резиной лагерных стерильных тапочек, записывали в картотеки надуманные измерители, смотрели сквозь его оболочку пустыми глазами одержимых мертвяков.
Он всегда был уверен, что дело исключительно в нём, в этом чертовом воспаленном разуме, в сознании, в больной перековерканной душе, которая попросту не захотела приживаться в искусственно созданном неживом теле, но, глядя вослед странному белому человеку с парчой оловянных волос, давно потеряв последний его отгремевший след, перекатывая на языке незнакомое украденное имя, такое же успокаивающее, как и кокаиновые капли после порции разорвавшей мембрану боли, впервые теперь думал, что…
Что, быть может, дело все-таки не в нём, не в его уродливом расколовшемся рассудке?
Хотя бы немножко, хотя бы чуть-чуть — не совсем до конца в нём? Ведь этот человек…
Этот человек никаким чудовищем…
Не был.
— Пойдем, Второй. Пойдем же скорее. Я полагаю, ты уже давно должен был привыкнуть к тому, что с тобой происходит. Это ведь не так и страшно, как кажется на первый взгляд, верно? Нет ничего страшного в смерти, если после нее ты снова можешь проснуться — в самом деле, для тебя это не более чем сон. Неприятный, да, но всё еще сон, а кошмары, мальчик, периодически снятся каждому из нас.
Мальчик криво ухмыльнулся, уродливо исказился истерзанным кровью ртом, с хриплым воем продрал себе ногтями обвязанное марлей бедро, покорно вышагивая за уводящей болтливой тварью туда, где освещения было так нестерпимо много, что от слепоты лопались слезами глаза, а света не хватало всё равно.
Света никогда не хватало, свет обходил его жалкий покойницкий мирок стороной, свет вливался лишь в ноздри да уши тех, кто был чуточку более живым, чуточку более настоящим, созданным не зарвавшимся человеческим эго, а лелеющим божьим перстом.
Свет оставался только и исключительно для них, да…
Да.
========== Глава 2. Ледяной сон ==========
Он не станет тратить себя на лесть,
реверансы, манеры и прочий хлам.
Он пришел показать тебе, кто ты есть —
чтобы ты не пряталась по углам,
чтобы в сердце кинжалом вошла весна
и засела по самую рукоять.
А зачем ему это — кто может знать;
он пришел, сумеешь ли устоять?
© Каитана
Аллен измерил ботинками все проходные лужи выливающихся сквозь щели и люки жидких отходов — мерзковатая бесцветная жижа хлюпала под подошвами, налипала мокрым хлебным тестом, приставала настолько намертво, что пару раз попыталась синхронизироваться с полом; Уолкер с трудом, но удерживал смеющееся над ним равновесие, чертыхался выключившими звук губами, хватался за ускользающие стены и дверные откосы. Иногда ему снова и снова мерещилось, будто отовсюду смотрят пары внедренных в лабораторный остов не то глаз, не то замурованных цельных людей — не людей, а цыганских привокзальных воронов, нахохливших промокшее дождливое оперение.
За спиной, вырубленные в одном из коридоров, оставались валяться немыми грудами его несчастные невезучие охранники — чем, честное слово, нужно было думать, чтобы отправлять его с конвоем из таких вот недотеп?
Обижать их Уолкеру не хотелось, чинить лишних неудобств не хотелось тоже, своего поступка он отчасти стыдился, но с ясной головой понимал: сейчас он нужнее внизу, сейчас необходимо отыскать мальчишку, сейчас — самое время провернуть с жизнью заждавшуюся беспардонную флуктуацию.
Риск оставался не просто велик, риск нависал огромной, скоро-скоро обещающей обрушиться глыбой: Уолкер долго не мог решить, что в его случае страшнее — позволить белым халатам очнуться, вернуться в свой корпус и всё выболтать, ставя на хвост птичьих ищеек, или припрятать тех так, чтобы они еще с несколько дней не появлялись, чтобы пропали, и чтобы, если о них, конечно, здесь помнили не как о безымянных атрибутах, а как о значащих что-то личностях, не поднялась волна подозрений, паники и новых смекалистых розысков.
Ситуация обрисовывалась так или иначе гиблой, влиять на чужую память Уолкер, к собственному сожалению, не умел, а потому, поставив в рулетке на красное, все-таки вскрыл когтями замок одной из химических подсобок, втащил туда два бездыханных тела, связал тем и руки, и ноги, перевязал найденными тряпками рты, оттащил в темный закуток миниатюрного чуланчика для лаборантских предметов, захлопнул двери и рванул обратно, на поиски замученного чужими прихотями мальчонки.
Что ему делать с ним — Аллен не знал, что делать с самим собой — тем более, но оставалась размытая надежда, будто мелкий звереныш всё как-нибудь объяснит, скажет, что ему нечего терять, и согласится убраться отсюда добровольно, вместе: а там они уже посмотрят, там, вероятно, детеныша придется кому-нибудь передать, куда-нибудь пристроить, убедившись в надлежащем уходе да человечных, наконец, обращениях. Аллен станет его навещать, иногда выводить на прогулки, чем-нибудь баловать, что-нибудь рассказывать, потихоньку сдруживаться, и…
И от всего этого веяло таким откровенно намасленно-липким фарсом, что чем дальше, тем больше Уолкеру, кривящему губы в презирающем самого себя оскале, хотелось протошниться.
Спотыкаясь, задыхаясь, сотрясаясь дрожью скованных взволнованным параличом рук, он добежал до того судьбоносного коридора, в котором повстречал мальчонку в прошлый раз, но видение сменилось, настоящее не пожелало стоять на месте, и стенные полы отозвались лишь удивленной тишиной, въевшимися в железо еще влажными кровавыми капельками, запахом тряпочной гнильцы, вставшим комом скукоженным сердцем под перцовым горлом.
Наверное, так должно было ощущаться в месте, где кому-нибудь — двуногому или четвероногому, совсем не важно — вкалывали сонный укол без возврата, так заверчивалось в пристанищах верженных лагерей, где только чума с журавлиным бумажным клювом, где смерть проникает сквозь поры, где от вида мяса выворачивает наизнанку и что-то навсегда меняется в прошлом знакомом мире, окрестившем невольного очевидца неизлечимой внутренней проказой не нужных ни одному человеку знаний.
Растерянный, понятия не имеющий, куда ему двигаться дальше, Уолкер вылетел из горлышка рукава деревянной пробкой, запнулся о собственные ноги, оттолкнулся пружинами-ладонями от повстречавших овациями стен, переступил через гримасничающую возле мысов тень, больным подбитым шагом ринулся дальше.
Изредка в поле зрения снова попадались люди; от одних получалось уворачиваться, от других — нет, и тогда приходилось, не тратя времени на лишние разговоры, отключать несчастливых болванов сразу, вновь и вновь оттаскивать за перепутья карцерных дверей потерявшие дар слова тела с закатившимися зрачками.
Надеяться, что искомый мальчик отыщется и согласится отправиться с ним, становилось всё труднее, всё ярче казалось таким лживым и таким невозвратимо абсурдным, но…
За следующими шагами и следующими вдохами Аллен приходил уже к совсем иного рода решению: даже если не согласится, он — кто только дал тебе такое право, божий шут? — подождет немного, подарит пару дней на раздумье, а после попросту унесет его отсюда сам.
Наверное, Господь поддерживал подобного рода баловство, Господь, что ни странно, нисколько не гневался и не возражал: если бы не его лученосное вмешательство, седой экзорцист так и свернул бы в пищевод коридора параллельного, лживо-фальшивого, уводящего от искомого им сокровища, но верховный Лорд махнул широким рукавом, просыпались на пол жасмин и лягушки, отгремел извечно рыжий закат, и Аллену почудилось, будто неподалеку он вдруг заслышал голоса — не голоса, хлипкие рыдания, наждачное рычание, плеск воды, каменно-железный грохот.
Пахнуло солью, раствором пугающего фенола, влагой, сырым вспотевшим цементом, морфийным сульфатом. Запахи поднимались плавными парами от земли, медленно вползали наверх, от теплого к холодному, грели ноги, но остужали ноздри; Аллен, рассеянно поводив головой, потеряв в одноликих, сбивающих с толку лабиринтах половину самого себя, заприметил в шагах двадцати направо и вкось небольшой прямоугольный проем, вырезанный в полу, над ним — поручни слабенькой, едва заметной лестнички.