Ошибаться было нельзя — на левой руке молчаливо выросли стальные коронованные когти, засиял ураном божественного света господний выгравированный крест, плечи окутал белый северный мех. Шаги, покрывшись мягкой стекловатой с призвуком легкого стука каблуков, двинулись по направлению черного зева, исторгающего стылым нутром опробованные придыхи, притихшие звуки, настороженные шорохи, беспорядочный шелест воды, сиплые завывания не то стуженого сквозняка, не то кого-то, кто, прогрызая себе локти, пытался не рыдать в посаженный голос.
Аллен ступил на первую ступень. Оглянулся, оскалил догоняющим технодьяволам клыки и, натянув на голову глубокий капюшон снежного короля, быстрой порывистой пробежкой слетел вниз, с изумлением уставившись вовсе не на средоточие ожидаемой извивающейся темноты, а на тусклый, блеклый, склепный атриум, по периметру пола испещренный диаметрами одинаковых кратерных дыр, расположенных друг к другу тоже на совершенно одинаковом высчитанном расстоянии. Серый камень, безумный злобствующий холод, поднимающийся от дырок стылый минусовой пар, колышущийся над поверхностью тяжкими клубами и не позволяющий разглядеть ровным счетом ничего, что таилось за поскрипывающей звонкой белизной. Дальше, в самом изголовье — исполинских размеров чеканный алтарь, призванный нести веру с правдой да дарить успокоение нуждающимся обездоленным, но почему-то только пробирающий до мурашек, тревожащий, нервирующий, походящий на уродливый огромный орга́н с замолкшими трубами; беспорядочность колонн-распятий, золотой идол-крест, золотые ступени, технологические чаны, подвешенные на вервях-цепях бесформенные мясистые обрубки, бережно завернутые в выбеленный брезент…
Уолкер понятия не имел, что скрывалось здесь, для чего и кем было создано это место, но понимал, что ни знать, ни склоняться перед этими крестами вовсе не хочет, вовсе не станет; ему бы отыскать свою пропажу да убраться из пронзающего до гусиной шкуры местечка прежде, чем само это местечко заметит пропажу иную, теперь уже отнюдь не обходящуюся количеством двух маловажных человек.
Осторожно, стремясь ничего не потревожить, нигде и никак не задеть, держа наготове когтистую лапу, Уолкер сошел с нижнего яруса, ступил на продырявленное твердое дно. Всё еще ничего не видя дальше жалких трех сантиметров и алтарной настенной тени, вслепую поплелся вперед, ощупывая подошвой почву, быстро отпрыгивая назад, если чувствовал носками да забранными в кожу пальцами, что несущей опоры больше нет, а холодный дым снова и снова пробовал сыграть злую шутку.
По ходу его продвижения кристаллический туман, окутывающий сферическим коконом пространство, понемногу сместился, отполз влево, и Аллен, непроизвольно скосив в сторону взгляд, рассмотрел высокие перечни исцарапанных доломитовых колонн, подпирающих свод потолка. Выдохнул клубок телесного пара, поежился, с сомнением прищурился, на миг уверившись, будто что-то вот там, в каменном лесу, разобрал — не то движение, не то колебание воздуха, не то чью-то порванную юркую фигуру…
А в следующую же секунду ощутил, что нога его, самоуверенно сотворившая расточительный шаг, пола под собой не отыскала.
Растревоженной судорогой дернулся лицевой нерв, приоткрылся для быстрого ругательства рот; взметнулись, в попытке остановить падение, руки, но притяжение уже брало свое, притяжение надавило на плечи, навалилось неподъемным габаритом в спину, и Аллен, кривясь гримасой, покрывшись блаженной белизной, с сорванным тихим вскриком полетел головой в поймавшую волчью яму, тут же ощущая, как плоть обхватывает невыносимо заледеневшая вода, пропитанная привкусом настолько горестно-гадким, настолько для него и его организма чуждым, что в рот тут же набежала выплеснутая кишечником рвота, просочилась, пока он барахтался, сквозь зубы, поплыла желтыми разводами переваренной наполовину пищи по прозрачным рябям…
Спустя еще один секундный обрез Аллену, беспорядочно бьющемуся от скрутившего тело шока, вдруг померещилось, будто на дне выжигающей глаза ямы промелькнула свернутая эмбрионом детская фигура, будто мазнули по вакууму измененного водорода волосы, и сердце, скорченное ужасом куда более холодным, чем жидкий криоген, немедленно напитало силой левую руку, тут же вынырнувшую на поверхность, ухватившуюся сгибами когтей за каменную кромку, подтащившую следом и руку правую, трясущуюся от мороза и сковавшего мышцы испуга.
Аллен, ни черта перед собой не видя, кроме садящегося на голову дымного газа в стеклянных блестящих снежинках, скользя пальцами по полупрозрачной настовой льдистости, кое-как прополз наверх, ударился о камень лбом и подбородком, выкряхтел сорванное проклятие, полумертво забил коленями и ногами. Кое-как оттолкнулся теми от обшарпанного подводного борта, вонзился когтями в камень с новой уставшей силой, кроша тот к чертовой матери эпицентром хрустнувших трещин, и, подняв в стыль облако перемолотой пыли, забившейся в нос, переложив весь вес на левую руку, выбрался обратно, свалившись наземь бессильным полуживым мешком с округленными глазами, влажным кашлем, мерзостной водой на языке и полностью вымокшей формой, которая, конечно, воду-то отталкивала, но все равно налипала неповторимой тяжестью того маленького просчета, что вода в канаве была вовсе не водой, а на бес поймешь какие физрастворы священные одеяния, как оказалось, не рассчитывались.
Он долго валялся там, долго выхаркивал проглоченное пойло, долго вытирал о меховую накидку саднящий язык, долго отряхивался от сползающих по телу многовесных капель. После — долго пятился задом, ошпаренно отдергиваясь от каждой встречной дыры и пытаясь уверить рассудок, будто никакого ребенка там на дне не было, будто ему просто показалось, будто всё это игра воспалившейся фантазии…
А когда все-таки куда-то отполз, когда более-менее поостыл и, ощутив легкий нервирующий напор, чутко вывернул за плечо да вскинул голову, пробиваясь серым взглядом за раскрывшийся окнами туман, то вдруг обнаружил среди бревенчатых колонн, на которые подсознательно и держал спасительный путь, знакомого уже мальчонку, таращащегося теперь на него с немножечко пришибленным выражением вытянувшегося лица.
Мальчонка — всё та же молочная лагерная униформа, набухшие от крови бинты по рукам и ногам, росчерк пролитых на бетон капель, черная растрепанная гривка, синие распахнутые блюдца — неуверенно шевельнул губами, приопустил брови, приподнял вздорный подбородок, нахмурил лоб…
Поймал сорванную, калеченную, но по-своему искреннюю улыбку вымокшего Уолкера и, не отыскав для той по собственным меркам ни единого оправдания, тихо, с напором и раздраженным укором спросил:
— Ты что, еще один псих…?
Аллен добродушно хохотнул. Перевернувшись на четвереньки, по-собачьи отряхнулся, прополз так с несколько метров, не особенно горя желанием подниматься на ноги в опасной близости от хитрого дырявого местечка, и лишь когда ямы-пропасти остались позади, а туман-мороз, поналипнув на волосы, нехотя разжал пальцы да оттек обратно, вовсе не встал, а сел на задницу, смущенно потормошив себя когтями за выжатый загривок.
— Почему «еще один»? — спросил, наблюдая за настороженным, вот-вот готовым рвануть мальчишкой из-под седины подрагивающих в холоде ресниц. Зубы истово стучали, тело сквозило, бетон дышал холодильником, и Аллен прекрасно видел, что и мальчишеская кожа синела от пониженной температуры, что и его нижняя челюсть не сходилась с верхней, пока сквозь бинты продолжала и продолжала сочиться кровь. — Здесь их что, так уж сильно много? Сумасшедших людей?
Мальчишка беспокойно оглянулся. Покосился туда, покосился сюда, еще раз окинул Уолкера пристальным задумчивым взглядом, точно пытаясь прийти к единогласному с самим собой решению — доверять или не доверять. Что в конце всех концов придумал — непонятно, зато, помешкав, выдал:
— У меня бывают билатеральные ассоциированные галлюцинации. По крайней мере, они это так всё время называют.
Аллен с искренним непониманием сморгнул оставшуюся в складочках век воду, приоткрыл рот, пытаясь переспросить или хотя бы уточнить, но мальчишка, и без того всё прекрасно поняв, тут же пояснил сам:
— Иногда я вижу, как здесь шляется наглая паскудная баба, которой как будто нет и быть не должно. А еще цветы — тут порой повсюду распускаются чертовы цветы. Розовые лотосы. Очень яркие. Я тоже проваливался туда, — кивок в сторону морозящих дырок, — когда пытался их всех догнать. Им-то хоть бы что, шатаются себе спокойно по воздуху, летают, зависают, проходят сквозь… Что ты вообще здесь делаешь, придурок? Я думал, ты уже давно свалил вместе с теми идиотами.
Кнопочки-винтики чужого настроения переключились настолько стремительно, что Аллен не сразу за ними угнался. Всё еще крутя в голове невыговариваемые галлюцинации, повторно приоткрыл рот, тряхнул головой, выбалтывая из ушей гадостную липкую воду. Тихо, но почти решительно выговорил:
— Как видишь, никуда я не свалил.
— Почему? И где они тогда? Идиоты. Неужели вот так взяли и отпустили тебя? Хрен я тебе поверю: эти уроды тут даже крысам бегать не дают, всё боятся, что кто-нибудь что-нибудь запрещенное пронюхает, — предупредили его то ли с угрозой, то ли с намеком, то ли попросту на всякий случай, так и продолжая стоять в тени да придерживаться каменистого бока разделяющей колонны.
— М-м-м… я догадывался, что ведут они меня отнюдь не к выходу, и что отпустить так легко — тоже не отпустят, но после того, как остались без сознания, отпустили, конечно. Что им оставалось? Кажется, здесь это единственный способ приходить с людьми к соглашению, хоть я им и не то чтобы сильно доволен, — с лучезарной улыбкой отозвался Уолкер, и мальчонка, недоверчиво вытаращив глаза, приопустил нижнюю губу, выпрямляя тощую спину. Впрочем, спросить ничего так или иначе не успел — седой экзорцист, и без того слишком долго мешкающий, потянувшись, поднялся на ноги, хрустнул суставами-позвонками. Еще разок отряхнулся и, растерев пальцами да когтями стынущие плечи, уже куда серьезнее признался: — По правде говоря, я вернулся за тобой, малыш.
Сказал он это, кажется, настолько непоправимо в лоб, что даже испугался — а не полопаются ли сейчас мальчишеские белки от таких вот богатых неудобоваримых экспрессий.
Сделал шаг навстречу, тут же добившись того, что мелкий дикаренок отскочил на ровно три таких же прыжка, часто-часто забившись сердцем, еще чаще задышав.
— Не приближайся ко мне! Даже не вздумай! — выпалил мальчишка, украдкой озираясь по сторонам. — Не подходи, иначе заору, и тебя быстро отсюда выпрут, на опыты нахрен пустят, чокнутый ты психопат! У тебя проблемы похуже моего, с твоим двинутым мозгом!
— Но…
— Что значит «ты приперся за мной»?! Как это вообще понимать?!
Он нервничал, но не кричал, полухрипел скорее, словно и правда где-то здесь неподалеку ходил кто-то, кто мог услышать и прийти проверить, в чём, собственно, дело.
— Так, — настойчиво, непреклонно ответил Аллен. Сложил на груди руки, поигрывая длинными, покрытыми инеем, когтями, раз за разом привлекающими детское непосредственное внимание. Помрачнел, улыбку стер, но приближаться и давить перестал, стараясь говорить мирно, пусть и непоколебимо. — Я не знаю, что и кто делает с тобой, но вижу, что ничем хорошим это для тебя не оборачивается. — Глаза снова выхватили охваченные кровью подрагивающие ноги, руки, застывшие на губах багровые струпья, выжженные изнутри глаза, забинтованную теперь еще и шею. Внутри, скребнувшись о печень, похолодело сильнее, чем дышал зимой воздушный газовый лед. — Никто не имеет права издеваться над тобой против твоего на то желания, а…
— Да что ты пони…
— Не перебивай, — тёмно отрезал он, с ликующим обескураженным сердцем чувствуя, что лидерство над упрямым, кусачим, но потерянным ничейным ребенком взять может легко, с одной руки, пусть и только собирающейся познакомиться с острыми молоденькими зубками. — И не лги мне, пожалуйста. Не надо. Ни черта тебе не по душе то, что с тобой делают — хотя бы это я хорошо понимаю, представь себе. И если ты отказываешься нормально мне всё рассказать, я просто заберу тебя с собой и уведу прочь. А дальше что-нибудь придумаем. В любом случае снаружи тебе будет лучше, чем здесь, можешь не сомневаться.
Мальчишка перешуганно сглотнул, очертившись трепетным кадыком. Сам того не замечая, попятился, едва не споткнувшись о бетонную перекладину и не растянувшись на дожидающемся полу. Мотнул головой, тяжело прохрипел и, ухватившись подрагивающими пальцами за сбитую рубаху на груди, сорванным голосом спросил:
— Снаружи — это где…? За стенами лаборатории, что ли…?
Аллен удивленно кивнул — на его взгляд ответ и так был понятным, если только не…
— Ты что… Никогда там не бывал, за стенами…? — дурной вопрос, глупый вопрос, прав дикаренок — совсем он с ума посходил; разумеется, мальчишка там бывал, иначе…
— Конечно нет, идиотище! — поразив в самое сердце, опоенное мясистым корневым отваром, вспыхнул тот. — Кто меня туда выпустит, а?! Я тут сделан, в этом чертовом месте, в родильной! Я всего около года живу! Они часто говорят, что даже у вас, людей, в один год никого никуда не отпускают… Не отпускают же, правда?
Аллен онемел. Непонимающе сморгнул, громыхнул потрохами. Словив в синих глазах проступающий след дымящегося отчаянья, поспешно кивнул, подтверждая, что ни в какой год никто никого не отпускает. Не зная, как подобрать выпавший из рук единственный ключик, как вообще связать между собой одно и другое, полуубито, полубезумно пробормотал:
— Как это «около года», малыш…? Ты же ведь выглядишь так, будто тебе, по меньшей мере…
— Девять, — поведя плечом, нехотя отозвался мелкий. — Моему телу девять. Оно уже было создано в этом возрасте и ничем особенно за прошедшее время не изменилось. Кроме того, что они срезали мне волосы, но хрен бы им, я снова их ращу и тронуть на этот раз не дам. Меня создали то ли восьмилетним, то ли девятилетним — я не вдавался в подробности, а они говорят, что так легче работать, так больше шансов для чертовой синхронизации и со мной не нужно возиться. Я торчу здесь около десяти месяцев и ничего, кроме экспериментальной, моей проклятой комнаты и родильной не видел. Если я сумею когда-нибудь принять эту сучью Невинность — то тогда, возможно, они меня выпустят, но один черт я не… — Лицо его вдруг побагровело, брови недовольно скрестились, губы изогнулись в полуобиженном, полузлобном оскале, выплевывая уже совершенно иные слова: — Послушай, ты! Хватит заговаривать мне зубы!
— Что…? О чем ты снова, малыш…?
— О том! Не прикидывайся! О морде твоей паскудной! Думаешь, что заболтаешь меня, и я соглашусь куда-то там с тобой добровольно тащиться?! Да черта с два! Это место, конечно, лютое говно, но ты тоже, знаешь ли, не внушаешь мне никакого доверия. Просто припераешься и заявляешь, что я должен зачем-то уйти с тобой, да? И что потом? Откуда мне знать, что ты не собираешься вытворять со мной еще большего дерьма? Что ты станешь делать, если вытащишь меня отсюда, ну?! Только не пытайся говорить, будто я такой кому-то там снаружи нужен! Я и здесь-то никому не нужен, если бы не эта их идиотская уверенность, что я де пригоден к синхронизации! И мне они тоже все не нужны — ни здесь, ни там! Люди — тупейшие идиоты, и плевать я на них хотел, ясно?! Псих хренов… Хренов ты псих!
Аллену стало тошно, стыло, муторно и мерзко одновременно, в желудке улегся тяжелый неперевариваемый камень. Мальчишеские слова били с той особенной силой, от соприкосновения с которой внутри всё переворачивалось, протыкался иголками желчный пузырь, разливалась по пологим полостям высвобожденная кровь. Слегка кружилась голова, пересыхал забросанный песком язык, трескались по каемке позабывшие слова губы, слишком слабые, чтобы развернуто ответить хотя бы на один справедливый вопрос или обрисовать еще один вопрос собственный, эгоистичный.
— Послушай, малыш, прямо сейчас я не могу знать, что случится дальше, но я хотя бы обещаю, что…
— Прекрати ты уже! — непонятно на что опять озлобившись, прорычал диковинный звереныш, скребнув по колонне поломанными ногтями. — Не могу больше терпеть. Бесит!