В изголовье громоздилось нечто, что по форме напоминало фонарь, только увеличенный до гиперизма, с ровными окулярами семи прожекторных стекол под выключенной сейчас подсветкой и присосками десяти трубчатых проводов, прикрепленных к продолговатой боковине заднего корпуса. Пол — витая кружевная салфетка грубого голого камня, стены — почти выровненный на квадраты белый материал, точно именно здесь заканчивались все прежние предположения и начиналась зона пугающей душевной клиники. Вдоль стен разбросались антресоли и пирамиды дряхлых шкафов, буфетов, секций, тумбочек, застекленных и нет, заставленных баночками, колбочками, емкостями, пузырьками, коробочками с таблетками, шприцами, разноцветными жидкостями, подписанными летным шрифтом игольчатыми транквилизаторами.
Но забирающей главный приз короной, пожалуй, было окно — монструозный проем на всю торцовую стену, беспросветный пласт дышащего озимого стекла, пропасть в вены самой смерти, и Аллену даже померещилось, будто с той его изнанки плавают на грани видимости не принадлежащие этому миру тени, похожие на улиток в белых фраках или безобразных голых мидий в стеклянных саркофагах…
Юу, цепко перехватив его взгляд, скривился, неодобрительно цыкнул этой своей очаровательной нахохленной особенностью. Не обращая внимания на расцветающее в шутовских зрачках непонимание, прошлепал внутрь помещения, ловко перепрыгивая через разбросанные по полу связки толстых красных проводов и труб. Забрался с ногами на стол, укутавшись в хлорковую простыню, и, махнув рукой по направлению оконного провала, с отточенным безразличием проговорил:
— Не волнуйся насчет этого — они только запугивают, что, мол, наблюдают через него круглые сутки, поэтому я, видите ли, должен всегда вести себя хорошо. Сраные сказки для сраных детей. На самом деле я уже бывал на той стороне и прекрасно понял, что ничего через него не видно, как ты ни лупись: то ли накрылось, то ли еще не придумали, как заставить его заработать, так что можешь торчать тут спокойно — никто тебя не засечет. Вот там висят часы, кстати, — он кивком указал на стену, где над заваленным медицинским барахлом худосочным поджарым шкафчиком болтался небольшой пожелтевший циферблат бесшумно тикающих стрелок. — За мной приходят в девять, в четыре, снова в девять, иногда задерживаются после, но это бывает редко и если вдруг что-нибудь случается. В остальное время сюда обычно не суются, поэтому ты можешь где-нибудь здесь шататься и что-нибудь пытаться делать, хоть я и не знаю, что. Обычно я не остаюсь тут, сижу в родильной, а тебе туда идти не советую, поэтому…
— Погоди! Погоди… немножко. Я не успеваю за тобой, малыш, — Аллен просяще вскинул ладонь, с щекочущей неприязнью осмотрелся повторно, понимая лишь то, что помещение мурчит синевато-коричневым, похоже на агат-болдер, а в подтоне вьется запах цибетина, разбрызганного триацетона и эфемерной амбры.
— Чего ты там не успеваешь? — недовольно отозвались с проклятого анатомического стола, сидя на том так, будто это опять нормально, будто все в этом чертовом ненормальном месте может быть хоть сколько-то нормально.
— Ты… неужели ты хочешь сказать, что это и есть… твоя так называемая… комната? — с хрустким никелем выговорили в десятый раз за час подряхлевшие губы.
Глаза поймали самый что ни на есть утвердительный кивок.
— Ну да. Она самая, — пожал плечами Юу. — Что тебя не устраивает? Я тебя оставаться не приглашал, так что если не нравится — можешь валить обратно на свою… поверхность.
Кажется, теперь такой расклад радости ему уже не приносил: мальчишка отвернулся, обиженно поболтал в воздухе ножонками, сплюнул на пол — туда же, где краснели холодящие зимней комой пятна да лужи намертво въевшейся бесконечной крови.
Заметно дернулся, когда Аллен, отлипнув от околдовавшего места, вялой, но вместе с тем твердой походкой направился к нему, слишком быстро вырастая перед, опуская на плечи воспаленные руки, заставляя повернуть голову и заглянуть снизу вверх в требовательные глаза.
— Нет, — в невозможном симбиозе скалистого и отделочно-мягкого прошептал упрямый солдатский рот, в то время как взгляд, став грустной снежной змеей, гипнотизировал, а пальцы на плечах, огладив остряши выступающих бугорками косточек, переместились чуть ближе к шее, принимаясь ту медленно и методично массировать большими кончиками, отчего тощее юное тельце содрогнулось, вжалось животом и выпрямилось по струнчатой спине. — Кроме того, что это никакая не комната, а сплошное чертово издевательство, меня всё устраивает. Раз ты продолжаешь оставаться здесь, значит, останусь и я. Ничего страшного со мной не случится: в конце концов, в Ордене комнаты не то чтобы намного лучше, если уж говорить по сердцам…
Уолкер наглядно видел, что детеныш очень и очень хотел спросить, очень и очень старался не спрашивать, но поражение перед самим собой потерпел так быстро, что седой экзорцист не успел удержать проскользившей по кромке губ торжественной улыбки.
— В «Ордене»…? Что еще за «Орден» такой?
— А тебе разве никогда не говорили? — удивился Аллен. Поймал надутое отрицательное качание головой. Выдохнув, примирительно приподнял уголки рта и, оглядевшись, приметив возле стены низенький обшарпанный табуретик в белых разводах, быстро тот подтащил, уселся напротив Юу, обласкал взглядом марганцевые забинтованные голени да бедра, через силу подавив желание к тем прикоснуться. Облизнув губы, на пробу проговорил: — Черный Орден — это то место, куда возвращаются все экзорцисты.
— Возвращаются…? Откуда? — Синие глаза-васильки потерялись, заблудились, уставились так, будто странный белоголовый человек то ли собирался, то ли пока только потенциально раздумывал нанести им удар топором в спину, перерубая пополам всё успевшее завязаться между ними сомнительное доверие.
Аллен от этого их взгляда сорвался, не утерпел: чертыхнулся, мысленно попросил прощения, протянул беспокойную руку. Пытаясь успокоить и самого мальчишку, и себя, погладил подушечками по израненной, приковывающей все мысли и стремления голени…
Обнаружив вдруг, что мальчонка как будто и не возражает, как будто разрешает, не придает даже значения.
— С разных частей света. Где-нибудь находится новая потерянная Невинность, Невинности угрожают пронюхавшие о ней же Акума…
— Это те твари, которых экзорцисты должны убивать?
Аллен согласно кивнул.
— Верховное руководство отправляет на ее поиски экзорцистов и искателей, а после завершения миссии, удалось получить Невинность или нет, экзорцисты возвращаются в Орден. Он разбит на штабы, почти на каждом материке есть свое подразделение, и с учетом, что иного дома ни у кого из нас нет все равно, то оно рано или поздно становится местом, куда тебе по-своему хочется вернуться… Пусть и не всем и, наверное, не навсегда.
Юу отчего-то похмурнел. Взбрыкнул тощей лапкой, но приласкавшей руки не сбросил. Поежился лишь, облизнулся и, поковыряв пальцем развязавшийся бинт на коленке, тихонько пробормотал:
— И ты тоже там, получается, живешь? В этом… Ордене?
— И я тоже там живу, да.
— И никому не покажется странным, если ты вдруг исчезнешь и вовремя не вернешься? — с неожиданной серьезностью уточнил детский припухший рот, на что Уолкер, вновь не сдержавшись, беззлобно рассмеялся, бережно потеребив смущенно поджавшуюся ногу.
— Так вот что тебя, оказывается, смущает? Нет, можешь не волноваться: конечно, рано или поздно моей пропажей обеспокоятся, но уж точно не так скоро, чтобы немедленно бить воздушную тревогу — я никому не говорил, когда планирую возвращаться. В Азиатское подразделение я попал из-за некоторой… назовем это травмой, а о состоянии моего здоровья извещен один лишь Комуи, на которого, уверен, можно положиться: тому, кому не надо, он не сболтнет ничего лишнего, так что я смело могу позволить себе побыть здесь с тобой, пока ты не…
— Хватит уже это повторять! Бесит. Я же сказал, что никуда с тобой не пойду. Идиот ты непонятливый… Лучше скажи, что это за чертов Комуи такой?
— Комуи? Смотритель нашего европейского подразделения.
К новому запалу Уолкеровского удивления, Юу, побледнев до перегоревшей лампочки автофлуорисценции и подбитого осколками робкого потолка, тихонько фыркнул, раздраженно лягнул пяткой столовую — или, черти, неужели все-таки и правда кроватную…? — ножку.
Подождав с чуть-чуть, надорванно спросил:
— Европейское — это где…? Очень далеко отсюда?
Аллен с изумлением приподнял брови. Хотел было уточнить, что неужели же ему никто не потрудился объяснить и этого, но, поймав в темнеющих глазищах отблеск и так слишком трудно давшегося откровения, прикусил язык, заталкивая все лишние вопросы на дно да придавливая сверху весом железной якорной цепи затонувшего в бездне бескрылого брига.
— Очень далеко, хороший мой. Много-много суток на поезде, еще больше — на корабле, вплавь да по морю. Наши с тобой «дома» находятся в разных концах света, Юу, поэтому я и хотел бы забрать тебя с собой сейчас — вернуться повторно мне будет сложно, да и никто меня по-хорошему сюда не отпустит: экзорцист вовсе не тот, кому позволено жить по его собственному хотению. Даже Генералам подобного не дано. Любой экзорцист — прежде всего боевой солдат, обязанный выполнять команды своего властвующего верха — в данном случае Смотрителя, Учителя или Ватикана, к каким бы скотским или бездушным способам решения проблемы те ни приходили.
В почерневших снова радужках промелькнул колючий блеск, недовольные терновые иголочки, упавшая в чернильницу луна, замаранная грязью жадных человеческих рук.
Разговор выходил в корне дурным, в корне бессмысленным, и Аллен хорошо осознавал, что таким образом он мальчишку не просто не заинтересует, но еще и оттолкнет, потому что наверняка во взъерошенной голове с длинной, накрывающей спутанные ресницы челкой бился о косточки этот безответный гиблый вопрос:
«Ну и что ты станешь делать, экзорцист Аллен Уолкер, если я все же сдамся и ты украдешь меня отсюда? Тоже отведешь к своему руководству и постараешься слепить нового искусственного апостола, наплевав, что у ублюдков до тебя ничего не получилось? Или надеешься просто оставить на правах потешного преданного питомца? Или бросишь, потому что ты — закоренелый солдат, ты сам сказал, в жилах твоих — загорелый табак, совсем не кровь, и ты не сможешь ослушаться приказа, велящего тебе вернуться под командорское крыло без помехи в моем лице?»
Ладонь Аллена ненавязчиво проползала вверх по тощей ноге, высвечивающей через шкурку всё теми же вездесущими костяшками. Забралась кончиками болеющих пальцев под обвязку марли, аккуратно потянула, попыталась добраться до не дающей покоя кожи, чтобы понять уже, наконец, что там происходит с несчастной замученной плотью и почему Юу до сих пор ведет себя так, будто никакой боли не испытывает и в помине…
Только в следующее же мгновение мальчонка, продемонстрировав норов, поспешно отстранился, пнул под ладонь острым коленом, едва не вмазал ступней в вовремя увернувшееся лицо со шрамом, не то четко метясь в челюсть, не то ненарочно отскакивая случайной рефлекторной инерцией.
Набычился, отполз маленьким прытким сгустком резины. Плотнее, нервознее закутался в нисколько не согревающую простыню, сохраняя на губах оттенок болезненной синевы, а после, подселив в упавшее сердце Аллена уверенность, что теперь между ними пронесется подорванной торпедой непримиримая ссора, уставившись глаза в глаза, с непробиваемым выражением выдал снарядом в лоб, воинственно сведя перекрестный бровный огонь:
— Жрать хочешь?
Уолкер, осаженный просквозившей рядом смертельной пулей, врезавшейся в липкую стену за спиной, почти беспомощно и почти жалобно пошевелил примерзшим к нёбу языком.
Выдохнул:
— Что…?
— Вот же дубина ты, а… Ты жрать, спрашиваю, хочешь? — раздраженно повторился нетерпимый мальчишка. — Здесь сейчас время обеда. Откажешься от него — ничего не получишь до ночи или даже утра: у них тут нет постоянного расписания, и кормят, когда ударит в голову, хоть и сами жрут весь день напролет. Так что соображай быстрее, тормоз.
— Я… я хочу… наверное…
— Тогда жди здесь, — добившись хоть какого-то ответа, с вполне себе довольным видом подытожил деловитый от собственной важности Юу. Спрыгнул на ноги, отбросил мешающую в движениях тряпку, поежился и, напоследок оглянувшись на непривычного недогостя посреди кроваво-белой казенной инфернальности, решительно добавил: — А я схожу в этот чертов цех. Вернусь через минут двадцать — до столовой идти далековато. Специально, суки, так сделали, чтобы я туда реже заявлялся… И не смей никуда высовываться, если не хочешь где-нибудь здесь же и сдохнуть. Понял?
Последнее предостережение Уолкеру не понравилось, он бы с удовольствием всунул голову в кипящий котел и радостно его оспорил, но, чудом призаткнув себя, все-таки кивнул, все-таки пообещал, что останется, конечно же, ждать — ну, а что, что еще ему оставалось делать?
И потом…
Если он собирался и впрямь обосноваться здесь на более-менее длительный срок, надламывая упрямство ослиного мальчишки ослиным же терпением, обещающим однажды смениться некрасивым ослиным похищением, любая еда, дабы не сдохнуть да удержать в теле нужные им обоим силы, была попросту необходима.
☢☢☢
— Вот. Если голоден, можешь начинать жрать, — с этими словами мальчонка Юу, невозмутимо покосившись на застывшего в оцепенении Уолкера, показушно грохнул прямиком на пол здоровенную миску из синего полупрозрачного пластика, с кислой миной заворчав, когда набитое с горкой содержимое пересыпалось от сотрясения через край и радостно, подпрыгивая, покатилось по полу. Матерясь, опустился на четвереньки, отряхнулся от налипающего чужого взгляда и, злобно покусывая нижнюю губенку, пополз награждать дырками брючные коленки да длинные спускающиеся рукава: подхватывал двумя пальцами один овальчик или кружочек, сжимал тот в ладони, горстями возвращал в снова постепенно наполняющуюся посудину…
Чуть погодя — собрав уже почти всё — с припозданием сообразил, что тупический недогость, которого никто не приглашал, хотя вроде бы и приглашал, так и остался торчать термосом-термометром посреди комнаты, ни разу столь банально не удосужившись попытаться взять и помочь.
Выходка эта Юу порядком выбесила: во-первых, жратва-то предназначалась им обоим, не ради себя одного он ходил, когда давно уже не имел привычки бегать в дневное время в набитую столовую, где все только и делали, что глазели или, наливая глазные яблоки ужасом, неуклюже отворачивались. Во-вторых, унижаться преклонением колен черт поймешь перед кем Юу не хотел, не привык и привыкать не собирался тоже; от всего сердца выругавшись, с видимой неохотой покосившись на оставшиеся болтаться по полу утерянные катышки, забравшиеся практически вплотную под подошвы тупого Уолкера, с брезгливостью юного породистого аристократа отдернулся, прикинулся, что с делом как будто бы покончено, и, насупившись, подобрался обратно к оставленной миске, усаживаясь с одной ее стороны сложившим ножонки щупленьким цветком.
Взял тяжелую железную ложку, повертел ту в пальцах и, продолжая украдкой коситься на недоступного для понимания экзорциста, который начинал все больше и больше нервировать — ну что, что он там стоит, когда ведь пригласили идти жрать?! — зачерпнув звучную горсть, запихнул ту за щеку, принявшись методично и по-своему осатанело пережевывать.
Тупой Уолкер торчал вкопанным сигнальным столбом долго, тупой Уолкер откровенно доводил до параноидального припадка, еда из-за него в упор не лезла в горло: как Юу ни старался отвернуться или абстрагироваться, он все равно неизменно чуял на себе забивающий колья взгляд, все равно давился не попавшими под зубы крошками, все равно злился и в конце концов, не выдержав, грохнув металлическим прибором о треснувший пластик, вскинув потемневшие глаза, еле-еле сдерживаясь, прорычал, говорить при этом, впрочем, стараясь тихо, чтобы никакой нежелательный посторонний, решивший прогуляться под дверью, ничего подозрительного не засек: