— А, кум мой! — король так взволновался, что встал с кресла. — Говори же!
— Ваша воля исполнена в точности, — почтительно поклонился Тристан. — Нищие разбиты и брошены в Сену, колдунья повешена. Вот только…
— Что только, куманёк? — поднял брови старый король.
— Ваше величество, у меня не получилось взять колдунью, не привлекая постороннего внимания, — повинился Великий прево. — Её вздумала укрывать затворница из Роландовой башни, известная в народе как сестра Гудула. Девчонку мы отбили, но, поскольку схватку видели прохожие, я не стал вершить казнь на виду у всех, опасаясь вызвать новое волнение черни, и счёл верным увезти цыганку на Монфокон, где предал смерти. Если я совершил ошибку и колдунью следовало повесить публично, я готов понести наказание.
Тристан, произнося ложь перед королём, ничем не выдал себя — ни голосом, ни жестом. Он намеренно ссылался на мнимые опасения возбудить гнев парижан, видевших нарушение права убежища и гибель отшельницы. Это была увёртка, призванная объяснить, почему пустует виселица на Гревской площади на тот случай, если король пожелает лично взглянуть на казнённую. А поди-ка отыщи тело в зловонных склепах Монфокона!
Людовик пожевал беззубыми дёснами, затем вяло махнул рукой.
— Ты поступил верно, Тристан! Позови ко мне Жака Куактье и ступай отдыхать. Я, хвала Создателю, наконец, смогу спокойно уснуть.
Великий прево не остался в Бастилии. Пользуясь предоставленным королём правом отлучки, он вернулся в дом, куда заглядывал прежде лишь по необходимости. Сейчас его ожидала там спасённая цыганка.
========== Глава 4. Кот играет с мышью ==========
Потрясения, перенесённые Эсмеральдой, были столь велики, что рассудок её, находившийся на грани помутнения, окунулся, как в омут, в спасительное забытье. Она, отстранившись от внешнего мира, не почувствовала, как её везли, несли на руках, раздевали, укладывали. Поэтому, придя в себя, цыганка никак не могла понять, где находится и как она здесь оказалась. Последнее, что отпечаталось в её памяти — рухнувшая стена Крысиной норы, руки палача, сомкнувшиеся кольцом на её туловище, крик матери, прикосновение к шее пеньковой верёвки, чёрная перекладина виселицы и свирепого вида человек, назвавшийся королевским кумом Тристаном Отшельником. Дальше нить обрывалась. Нападение на собор, бегство и ужасный священник, вытесненные этими впечатлениями, остались необозримо далеко.
Цыганка осмотрелась. Она лежала, заботливо укрытая, на огромной кровати под пышным балдахином. Порядком перепачканное платье послушницы Отель-Дьё сменила длинная шёлковая камиза, судя по материалу и фасону, принадлежавшая состоятельной даме. Опустевшая ладанка с зелёной бусиной по-прежнему висела на шее девушки. Дотронувшись до своего талисмана, Эсмеральда горестно вздохнула. Крохотный башмачок нашёл свою пару, но лишь затем, чтобы мать и дочь, встретившись при столь трагических обстоятельствах, расстались опять.
Спустившись с постели, цыганка подошла к окну. Взору её представился двор, какие-то хозяйственные постройки, окружённые каменной стеной. Несчастная с тоской поняла: она пленница. Тот, кто доставил её сюда, не друг ей.
Дверь приотворилась, в комнату заглянула молодая женщина в коричневом платье и кокетливом чепце. Увидев, что гостья очнулась, она поспешно вошла и почтительно поклонилась, будто госпоже. Эсмеральда, не избалованная почестями, удивилась, не понимая, за кого её принимают здесь.
— Где я и как я сюда попала? — спросила цыганка.
— Не прикажете ли подавать обед, сударыня? — вопросом на вопрос ответила служанка.
— Где я? Кто ваш хозяин? — повторила девушка.
Служанка сделала испуганные глаза и приложила указательный палец к губам, призывая к молчанию.
— Господин запретил нам пускаться с вами в разговоры! — шёпотом пояснила она. — Вы вскоре всё сами узнаете. Я принесу вам обед.
Эсмеральда терялась в догадках, кто же этот таинственный господин, которого боятся слуги, который, по всей видимости, отбил её у палачей и стремится сохранить в тайне её пребывание здесь. Поначалу цыганка подумала, что, быть может, это сделал Феб, но вспышка радости мгновенно угасла, подобно метеору в ночном августовском небе. Феб не мог позволить себе содержать такой богатый дом. Тем временем та же служанка внесла в комнату поднос с мясом, хлебом, фруктами и вином. Эсмеральда много часов ничего не ела, желудок настойчиво требовал подкрепления, а один вид пищи возбуждал жгучий аппетит. Пленница тут же набросилась на еду, показавшуюся особенно вкусной после скромных монастырских подношений Квазимодо. Приятная сытость притупила её горе, от выпитого закружилась голова. Служанка помогла ей улечься, молча убрала посуду.
Всхлипнув, Эсмеральда стиснула в руке ладанку.
— Матушка моя… — прошептала цыганка.
Талисман помог ей обрести мать, а теперь утратил силу. Он больше не охранял свою хозяйку. У неё отняли последнее оружие. От осознания этого бросило в жар.
Тристан, справившись у слуг о состоянии девушки и получив ответ, что та очнулась и поела, направился в её покои. Казалось, он, проносившись ночь напролёт во главе отряда, рыская по собору, совершенно не утомился. Впрочем, Великий прево действительно мог длительное время обходиться без отдыха, поэтому подчинённым казалось, что он и вовсе никогда не спит.
Ужас, испытанный цыганкой перед священником, приказавшим выбирать между ним и виселицей, не шёл ни в какое сравнение с тем, что она почувствовала, когда в комнату вошёл тот самый жуткий человек с Гревской площади. Она мгновенно узнала это зверское лицо с квадратным подбородком и ледяными серыми глазами. Она даже помнила его имя: Тристан Отшельник, кум короля. Вот кем оказался её спаситель! Палач, мясник, от него пахло кровью. Да и спаситель ли он? Зачем ему цыганка, беглая колдунья, если не в качестве забавы, бесправной игрушки? Эсмеральда хотела закричать, но крик замер в горле. Великий прево спокойно смотрел на неё, скрестив на груди руки.
— Полно трястись, будто лист на ветру! — ухмылка на миг озарила его хмурое лицо. — Уж в этих-то стенах тебе ничто не угрожает. Вижу, ты не забыла моё имя. Позволь теперь узнать твоё.
— Эсмеральда… Матушка звала меня Агнессой… — просипела цыганка и сжалась, поскольку жуткий человек приблизился, сел на постель рядом с ней, откинул одеяло. Ей было и страшно, и стыдно предстать перед мужчиной в одной сорочке. — Вы спасли меня… Почему?
Он снова улыбнулся, показав зубы, отчего улыбка вышла похожей на звериный оскал.
— Грешно позволить Анрие Кузену повесить такую красотку! — промолвил он, ощупывая её внимательным взглядом. — Да, я спас тебя от смерти, привёз в свой дом. Ну же, неужели ты не хочешь отблагодарить меня?
Он навалился на неё, впился в её губы грубым поцелуем, ощущая даже через кольчугу, как бьётся крупной собачьей дрожью худенькое девичье тело. Цыганка не противилась, понимая свою беспомощность. Она сдерживала крик, моля небо, чтобы этот человек скорее исполнил то, что задумал и не мучал больше. К её неимоверной радости, Тристан отстранился.
— Ты как ледышка, — недовольно буркнул он. — А, говорят, у цыганок пламя в крови.
— Я в вашей власти, господин, — пролепетала цыганка, сев на постели, обречённо опустив голову, подобно приведённой на бойню овечке, едва дыша, прикрывая грудь.
— Хорошо, что ты понимаешь, — сощурился он, не предпринимая, однако, повторных попыток обнять её.
— Значит… Невольница! — с горьким отчаянием воскликнула Эсмеральда. — И не имею права пожаловаться. Кому есть дело до желаний простой цыганки?
— Ни один из тех, кто имел со мной дело, на меня не жаловался. Никогда, — леденящим душу голосом ответил Тристан Отшельник. Эсмеральда охнула, когда до неё дошёл потаённый, подлинный смысл его фразы.
— Запомни, цыганка, я не знаю, вправду ли ты колдунья, за какую провинность бродяги хотели с тобой расправиться. Но для всех, кроме меня, ты мертва, и шаг за порог этого дома приведёт тебя к гибели!
Эсмеральда заговорила, прижимая руки к груди, вся воплощение кротости и смирения:
— Увы, господин мой, я сама не ведаю, чем прогневала братство арго. Ведь я одна из них! И на мне нет вины. Судьи говорили, будто я убила Феба, но это не так! Он жив, мой Феб! Тот ужасный священник ударил его…
— Я же сказал — знать ничего не желаю! — перебил Великий прево. — Мой тебе совет: забудь своего Феба, кто бы он ни был, и оборони тебя Создатель произнести его имя в моём присутствии.
— Простите, господин, я не ведаю, что говорю. Вы добрый человек, а я огорчила вас.
Тристан смеялся не так уж и часто, но девушка оказалась второй за сегодняшний день, кого он удостоил чести лицезреть своё веселье. Сомнительной, надо заметить, чести, ибо Великий прево был одинаково страшен как в гневе, так и в радости, и смех его всегда содержал издевательскую нотку.
— Добрый? Добрый, говоришь? Знаешь ли, девушка, какова моя доброта? Не далее, как месяц тому назад я приказал отрубить руку, а потом вздёрнуть на дубовом суку негодяя, посягнувшего на дичь в королевском лесу, которую я стерегу как зеницу ока! Он валялся у меня в ногах, умоляя пощадить его, потому как он пришёл издалека и не знал здешних законов, но кто поверит в такие бредни?
Цыганка съёжилась, решив впредь держать язык за зубами, дабы опять не рассердить или, пуще того, не развеселить палача.
— Сейчас отдыхай, да смотри, крепко помни мои слова, — засобирался королевский кум. — Одежду тебе принесут, дом в твоём распоряжении. Но не вздумай ни о чём расспрашивать и не пытайся подкупить слуг, иначе, клянусь Магометом, тебе не сносить головы!
— Скажите хотя бы, где моя мать? Жива ли она? — не удержалась Эсмеральда.
Тристан Отшельник сам велел увезти с площади мёртвую вретишницу. Какое громадное удовольствие, казалось бы, заявить об этом цыганке в лицо, окончательно сломить её, укрепиться в своей победе!
— Я не знаю, где она, — отрывисто произнёс Великий прево.
Он сам не понимал, зачем солгал ей.
========== Глава 5. Сон о прошлом ==========
Тристана л’Эрмита боялись, проклинали, хвалили, ему льстили, его умоляли и ему приказывали. Но никогда ни один человек не называл его добрым. Цыганке и её матери первым взбрело в голову искать в нём то, чего нет. Оставив девушку наедине с переживаниями, Великий прево решил отдохнуть. Видимо, он начинал стареть, если битвы стали утомлять его, если он ищет уединения, если он, в конце концов, не воспользовался добычей, принадлежащей ему по праву. Разве в прежние времена его волновали желания женщины? Тристан, поворочавшись с боку на бок, уснул чутким сном, как дикий зверь, готовый в любой миг пробудиться, чтобы отразить опасность. Он видел себя в Плесси-ле-Тур.
*
В подземельях Плесси низкие своды, сумрак мечется под ними, потрескивают факелы, пахнет плесенью, гнилью, человеческими испражнениями. И справа, и слева, как в зверинце, решётки, но только, если поднести огонь, становится видно, заселены эти печальные обиталища, или же пустуют. Есть такие клетки, где нельзя выпрямиться в полный рост, есть те, что подвешены цепями на крюк в потолке. Одна из подвесных темниц обитаема: в ней, свесив ноги меж прутьями, сидит заросший, худой, как скелет, человек. Взгляд его устремлён в никуда.
Людовик Одиннадцатый идёт впереди с факелом в руке, Тристан следует за ним на почтительном расстоянии. Рядом с королём легко трусит красивая белая борзая в ошейнике, украшенном рубинами. Король непринуждённо разговаривает, голос его плутает в зловонных коридорах.
— Скажи мне, куманёк, — останавливается Людовик, — что ты думаешь о нашем зяте, герцоге Орлеанском?
— До сих пор он увлекался распутством, охотой и рыцарскими турнирами, однако с годами людям свойственно менять убеждения, — отвечает Отшельник. — Уверен, он не преминет воспользоваться упрочением своего положения в ряду престолонаследников.
Король поджал губы. Он стоял возле одной из решёток и, чтобы рассмотреть, кто за ней, поднёс поближе факел. Свет выхватил лицо человека с всклокоченными седыми космами и затянутыми белёсой плёнкой глазами слепца. Узнав по голосу монарха, узник заговорил до того жалобно, что, казалось, стены, имей они уши, прослезились бы:
— Государь мой! Вот уже десять лет, как я сижу здесь, не зная, какая вина лежит на мне! Вы отняли у меня всё, и только жизнь мою предпочли оставить! Но что проку в жизни, которая хуже смерти?!
Тристан косится на слепого и больше ничем не выдаёт, что видит и слышит этого человека. Великий прево, привычно скрестивший руки на груди, напоминает статую, изваянную скульптором из холодной мраморной глыбы. Борзая, вытянув шею, обнюхивает пространство клетки. Её узкая изящная морда на мгновение касается руки несчастного и тут же отдёргивается. Рубины на её ошейнике в свете факелов переливаются кровавыми каплями.
— Ты прав, кум, — задумчиво говорит Людовик, всматриваясь в лицо пленника, — и я заставлю его поклясться на Евангелии, что он не будет искать регентства!
— Государь! Сжальтесь! — тянет узник. Его невидящие глаза бессильны пронзить вечный мрак.
— Наше здоровье в последние месяцы пошатнулось, — продолжает Людовик, — а между тем наследному принцу всего девять лет. Если я оставлю его сейчас, волки Орлеанского дома сожрут его!
Узник прижимается вплотную к решётке, рискуя опалить волосы и брови, не замечая жара. Король не убирает факел. Тристан безучастен. Борзая, потеряв интерес к чужому человеку, усаживается подле хозяина.
— Десять лет я не видел солнца! Десять лет вдыхаю смрад подземелий, тогда как вы, ваше величество, вкушаете все блага земные! Разве это справедливо и разве я не заслуживаю прощения?! — глухо плачет несчастный.
Людовик будто не слышит его. Тристан — тоже.
— Людям свойственно пренебрегать клятвами, если на кон поставлен огромный куш, — с сомнением качает головой Великий прево. — Но вы, государь, по-прежнему сильны и годы ваши не сочтены. Думаю, к тому времени, когда вашему сыну настанет пора взойти на трон, ему уже не понадобятся регенты.
— Сжальтесь! Сжальтесь! — перебивает заключённый.
— Тебя всегда приятно послушать, куманёк, — улыбается Людовик, — не то, что этого прохвоста Оливье, который всё ноет да клянчит подарки.
— Сжальтесь! — вопит узник.
— Пойдём же, Тристан, пока у меня не разболелась голова! — решительно произносит Людовик. — А его я непременно заставлю поклясться. Святое Евангелие! Идём, Мюге!
Поняв, что король и его спутник уходят, несчастный кричит им вслед, но его зов не находит отклика, разбудив лишь эхо. По пути Тристан случайно задевает плечом подвешенную к потолку клетку и человек, запертый в ней, вдруг начинает петь, словно потревоженная канарейка, балладу без начала и конца.
— And whatten penance wul ye drie for that,
Edward, Edward,
And whatten penance will ye drie for that?
My deir son, now tell me O.*
Тристан Отшельник не раз слышал, как эту песнь исполняли шотландские гвардейцы, вспоминая о своей далёкой родине. Быть может, от них она, кочуя из уст в уста, попала, наконец, в подземелье? Король и его кум уходят, оставляя за спиной призывы о пощаде и историю отцеубийцы Эдварда. Следом за ними темницу покидает белая борзая.
*
По пробуждении Тристан вспомнил, что подобная беседа действительно имела место быть три года тому назад. Вскоре после того визита в подземелье короля сразила болезнь, от которой он, по счастью, оправился. Имена двух страдальцев, запертых в клетках, Великий прево позабыл — они не были ему нужны, они навсегда стёрлись из памяти мира.
Добрым она назвала его. Глупая цыганка! Какого чёрта он добрый?
Сон оставил по себе дурное послевкусие. Песнь об Эдварде засела в голове и, вызывая раздражение, повторялась, застряв на одном куплете:
— Why dois your brand sae drap wi bluid,
Edward, Edward,
Why dois your brand sae drap wi bluid,
And why sae sad gang yee O?**
Тристан л’Эрмит был подобен скале, грудью встречающей океанские шторма, разбивающей в мелкие брызги волны. Безжалостен и непоколебим, он не допускал привязанности ни к одному живому существу. Сегодня же он не посмел совершить насилие над девчонкой-колдуньей, полностью покорной его воле. Он понял, что причиной тому послужила не физическая усталость и не испуг Эсмеральды — как раз последнее его не остановило бы. Что-то в душе Великого прево неуловимо стронулось, изменилось, стало не так, как прежде. Ведь даже в гранитных скалах появляются трещины, где укореняются цепкие деревца.