*— А грех чем тяжёлый искупишь ты свой,
Эдвард, Эдвард?
А грех чем тяжёлый искупишь ты свой?
Чем сымешь ты с совести ношу?
**— Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
Эдвард, Эдвард?
Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
Зачем ты глядишь так сурово?
«Эдвард» — народная шотландская баллада. Перевод А.К. Толстого.
========== Глава 6. Узы ненависти ==========
Не прошло и недели после той ночной драмы, ещё не угасла память о ней и не затянулись раны, когда история получила трагическое продолжение. Клод Фролло, архидьякон Жозасский, покончил с собой, бросившись с колокольни собора. Его изувеченное тело подняли и унесли судебные приставы. Происшествие не осталось без внимания и горячо обсуждалось обывателями, любящими всюду совать нос. Одни говорили, будто священник тронулся рассудком, так и не оправившись после смерти брата. Другие — и их было неизмеримо больше — утверждали, что душу архидьякона согласно договору забрал в пекло сам дьявол. Якобы ещё шестнадцать лет тому назад Фролло заключил сделку с нечистым, принявшим облик горбуна. Срок истёк, настал час расплаты и Квазимодо столкнул архидьякона с огромной высоты, чтобы достать его душу и унести с собою. Слухи эти подкреплялись тем, что горбатый звонарь, редко покидавший собор, исчез без следа. Некоторые действительно видели в тот злополучный день, как Фролло и Квазимодо стояли вместе на башне. Архидьякона, как колдуна и самоубийцу, похоронили за кладбищенской оградой. О чём он говорил со звонарём в свой последний час, что между ними произошло, куда делся горбун — так и осталось неразрешимой тайной.
Великий прево счёл нужным поведать цыганке об утрате, постигшей собор. К его удивлению, Эсмеральда, услышав о гибели священника, впервые за эти дни оживилась, в её заблестевших глазах Тристан заметил злорадство.
— Так он мёртв! — быстро заговорила девушка, теребя рукав платья. — Он мёртв, а я жива! Тот, кто послал меня на смерть, кто ударил… — она осеклась. — Тот, кто хотел моей гибели, сам умер!
Она умолкла. Тристан молча смотрел в её широко распахнутые глаза с чёрными точками зрачков. Внезапно цыганка ахнула, в ужасе закрыв рот ладонью, щёки её вспыхнули, ресницы затрепетали.
— Что я говорю, жестокая! — воскликнула она, исполненная презрения к самой себе. — Он умер и умер страшно, а я смею радоваться?! А бедный Квазимодо! За него Всевышний карает меня!
Тристан Отшельник почему-то подумал, что знает, где искать горбуна. Если осмотреть каменные подземелья Монфокона, то там, среди истлевших человеческих остовов, он найдёт остывшее, окоченевшее тело Квазимодо. Вот где обрёл последнее пристанище несчастный, утративший всё, что было ему дорого, пришедший в поисках цыганки и увидевший, что нет её и здесь, что её нигде больше нет. Впрочем, догадка не затронула ничего, и Великий прево остался равнодушен к судьбе священника и его приёмыша. Гораздо больше его занимала Эсмеральда. Поведение цыганки было для Тристана чем-то непостижимым, выше его миропонимания. Причитания священника над телом беспутного погромщика, пришедшего по его душу, всё-таки можно объяснить — ведь бродяга приходился отцу Клоду родным братом. Родственные путы не так-то просто разорвать. Но сожалеть о враге?! Ведь приятнее всего попирать ногами поверженного противника, добить воздевшего руки, насладиться видом бегущей из его ран крови, сполна вкусить триумф! Optime olere occisum hostem*, как подметил Светоний.
Тристан л’Эрмит всегда платил обидчикам тою же монетой, а тех, кто поступал иначе, считал либо святошами, либо глупцами. Эсмеральда, не помня зла, пожалела человека, обрекшего её на страдания, выдавшего на смерть. Это не укладывалось в его голове. Это как если бы красавицы, которым Карл Смелый после взятия мятежного Льежа приказал раздеться донага и устроил на них псовую охоту, потешая своих воинов, пришли поплакаться над его изуродованным трупом.
— Полно тебе терзаться, — в обычной своей манере проворчал Великий прево. Однако в голосе его сквозили непривычные ласковые нотки. — Мёртвым ничего не нужно, но мы с тобой живы и нам следует думать о себе. Теперь послушай. Сегодня король отправляется в Плесси-ле-Тур и я еду с ним. Долго я тебя не увижу, красавица! Полагаю, нет нужды повторять, чтобы ты не выходила из дома и не пыталась подкупить слуг?
— Нет, мессир, я не нарушу вашу волю, — смиренно отозвалась Эсмеральда, опустив очи долу, дабы скрыть радость, обуявшую всё её существо. На длительный срок она избавлена от угнетающего присутствия своего пленителя. Никто не посягнёт на её целомудрие, не напугает волчьей ухмылкой, не смутит страшными речами. Пусть жалкое, но всё же утешение для пленницы, заключённой в четырёх стенах!
Тристан ухмыльнулся и протянул к ней руки.
— Иди же ко мне, — позвал он, — и простись, как полагается.
Королевский кум, закалённый в схватках, не умел выражать нежность иначе, как нарочитой грубостью, присущей захватчику. Девушка, хрупкая и маленькая в сравнении с его коренастым широкоплечим телом, покорно терпела его жёсткие объятия, настойчивые поцелуи. Она согласилась бы вытерпеть и большее, только бы как можно дольше не видеть своего мучителя.
Однако, оставшись в одиночестве, несчастная в полной мере поняла смысл жестоких слов Тристана:
— Для всех, кроме меня, ты мертва!
Она чувствовала отчуждённость от всего мира, от людей, проживающих с нею под одной крышей, от самой жизни. Слуги, свято соблюдая наказ господина, отделывались молчанием и незримо стерегли каждый её шаг. Они видели её, исполняли её приказы и в то же время смотрели на неё, как на неодушевлённый предмет. А между тем Эсмеральда жила, дышала, любила, ей хотелось уйти из проклятого дома, где её удерживали. В предыдущем убежище она могла хотя бы беседовать с Квазимодо, играть с Джали, гулять по огромному храму, смотреть на площадь, где весь день сновали прохожие, на простиравшийся внизу город. Тристан Отшельник лишил её и этого развлечения.
Владей цыганка грамотой или умей рукодельничать, она могла бы коротать дни за чтением или вышивкой. Но весь её досуг состоял из сна, мечтаний, прогулок по дому и долгих часов у окна, за которым открывался приевшийся и изученный до последнего камушка кусок двора. Вкупе с тишиной испытание скукой стало невыносимым, и девушка волей-неволей принялась ждать Тристана — единственного, не выключившего её из жизни, могущего даровать свободу. Таким образом цыганка провела три месяца, долгих и нудных, как три года, прежде, чем снова встретила королевского кума. Первым делом она принялась умолять Тристана Отшельника отпустить её, словно он и не втолковывал ей о смерти и об указе короля, всё ещё ждущем исполнения.
Отчаяние нашло выход в слезах, беспрестанных просьбах, граничащих с истерикой. Эсмеральда не слушала доводов, она не желала понимать, насколько шатко её положение. Ей всё казалось, будто она сможет незаметно вернуться на Гревскую площадь, где наверняка ждёт мать, что её пленитель преувеличивает опасность и умышленно удерживает её, лжёт ей, что никому давно нет до неё никакого дела. А если б ей удалось хоть краем глаза увидеть Феба, все злоключения последних месяцев забылись бы мгновенно. Капитан и мать стали целью, ради достижения которой она существовала и донимала Великого прево, что сравнимо было с попытками раздразнить тигра.
Тристана злили жалобы цыганки. Он считал, что она нарочно точит слёзы и пропускает мимо ушей его слова. Подобная тактика была ошибочной и ни к чему хорошему привести не могла. Королевского кума раздражал непроходящий страх девушки. За такой срок могла бы она привыкнуть к нему и не трястись при его появлении, точно осиновый лист на ветру! Она терпела его, но не более того. И всё-таки Эсмеральда, вызывая в нём неукротимую злобу, мало-помалу добивалась своего. Вода точила камень, Отшельник шёл на уступки. Сначала он позволил слугам разговаривать с гостьей, чтоб та не страдала от тоски. Затем Эсмеральда вынудила его признаться в смерти Гудулы, да ещё и изворачиваться — а Тристан терпеть не мог ложь и редко прибегал к ней. Вместо того, чтобы с мстительным наслаждением швырнуть правду цыганке в лицо, Великий прево сдержался, хотя ярость бушевала в нём.
Девчонка вынуждала его поступаться прежними принципами, намеренно причиняла боль. Он, долгое время пребывая вдали от цыганки, волновался: вдруг слуги не устерегли пленницу и она сбежала, или король заподозрит неладное, уличит обман. Беспокойство перерастало в жестокость и несладко приходилось тому, кто навлекал на себя гнев Великого прево. Тристану хотелось ударить неблагодарную ведьму, подчинить себе, взять её силой по праву завоевателя, а вместо этого он укрощал свою ярость, да спрашивал цыганку, чем развлечь её, чтобы она смирилась.
— Ничего мне не нужно, господин, — отвернувшись, сказала ему Эсмеральда, — вот только я скучаю по Джали.
— Кто такая Джали? — нахмурился Великий прево.
— Моя козочка. Мы вместе давали представления на улицах. Она была мне как сестрёнка, — погрустнела цыганка, вспомнив верную спутницу прежних дней. — Её украли у меня.
Тристан сплюнул с досады и помянул папское брюхо. Из животных он признавал разве что лошадей. Вся остальная живность делилась на источник пропитания, на средство это пропитание добыть, на объект охраны, вверенный его попечению, и на бесполезных тварей. Козы занимали промежуточное положение между первой и последней категориями. Если цыганке по душе орущие дурным голосом создания с рогами и плутовскими глазищами, то это её дело. А Тристан не лакей на побегушках и не дознаватель из Шатле, чтобы разыскивать по всему Парижу краденую скотину. Тем не менее, вечером Эсмеральда услышала за дверью своей комнаты стук копытец и пронзительное блеяние. Не веря ушам своим, она распахнула дверь, обнаружив за ней белого козлёнка с бугорками пробивающихся рожек.
— Ох… — восхищённо всплеснула руками цыганка, потянулась погладить козочку. — Какая красавица! Как ты сюда попала?
Подняв глаза, она тут же и получила ответ на свой вопрос. Тристан Отшельник, прислонившись плечом к стене, скрестив на груди руки, исподлобья смотрел на Эсмеральду. Цыганка стушевалась.
— Вы… Вы её сюда принесли, монсеньор? Для меня?
— Я не нашёл твою козу, — фыркнул Великий прево. — Если хочешь, можешь назвать эту Джали. Пусть хоть она развеселит тебя.
— О, господин! Как мне благодарить вас?
Цыганка, осмелев, приблизилась и почти невесомо коснулась губами тщательно выбритой щеки Отшельника. Любой другой мужчина, получивший столь высокую награду, смутился бы, обрадовался. Но не Тристан л’Эрмит.
— Башка Христова! — рявкнул он. Верхняя губа его приподнялась в знакомом оскале.
Эсмеральда отпрянула, не понимая, чем разозлила своего странного покровителя.
— Вот, значит, как? — сощурился Тристан. — Твою признательность можно купить подачками? Пообещай я тебе свободу, так ты и в постель ко мне ляжешь?
— Я лучше с чёртом пересплю! — выкрикнула оскорблённая цыганка и вместе с козочкой скрылась в комнате.
Вместо того, чтобы ворваться за ней, проучить выказавшую норов девчонку, королевский кум, зарычав, как настоящий волк, ударил кулаком по стене. Он досадовал и сам на себя, и на колдунью, постепенно превращавшую его в ручное животное. Сорвав зло на слугах, Великий прево вернулся в Бастилию, опасаясь долгим отсутствием вызвать подозрения Людовика Одиннадцатого. Он намеревался вернуться на следующий день, чтобы точно рассчитанным ударом отомстить Эсмеральде. А цыганка тем временем решилась покинуть убежище во что бы то ни стало.
* Лучше всего пахнут вражьи кости (лат.) — слова, приписываемые римским историком Светонием императору Авла Вителлию.
========== Глава 7. Побег ==========
Не нужно было обладать выдающимися умственными способностями, чтобы решить простую логическую задачу. А Тристан, вопреки производимому впечатлению, не был глуп, вдобавок им руководила природная злоба вкупе с уязвлённым мужским самолюбием. Королевский кум не забыл сбивчивых слов Эсмеральды и без труда сопоставил их с обстоятельствами её пленения. Вне всяких сомнений: Феб, в нападении на которого обвинили цыганку, и капитан де Шатопер, чьё появление на Гревской площади сподвигло беглянку выдать себя — один и тот же человек. Более того: Тристан Отшельник знал о капитане то, о чём не было известно Эсмеральде. Пару месяцев тому назад Феб взял в жёны девицу Флёр-де-Лис де Гонделорье, дочь бывшего капитана королевских стрелков, с которым Великий прево в былые времена водил дружбу. Тристан решил воспользоваться случаем и рассказать девушке о свадьбе, тем самым отомстив и за пренебрежение к своей персоне, и за смятение, которое ему приходилось испытывать по вине строптивой девчонки.
Вечером, когда Людовик Одиннадцатый, отослав его и Оливье, уединился в келье с Часословом, Тристан отправился в тот дом, который называл своим лишь по праву собственности — настоящее его пристанище находилось подле короля. Он ехал неторопливым шагом, погрузившись в размышления, не слушая приглушённую болтовню сопровождавших его солдат. Великий прево, стараясь отвлечься от мыслей о цыганке, думал о предстоящем возвращении в Плесси, о том, как увлекательно осенью охотиться на оленей в лесах близ Тура. Так упоительно бурлит в жилах кровь, когда шелестят под копытами коня опавшие листья, басовито лают гончие, заливисто трубит рог! Его повелитель был страстным охотником и, желая, чтобы все об этом знали, даровал приближённым гербы с изображениями животных и птиц. Гербом Великого прево он определил оленью голову. Тристан л’Эрмит, под стать своему господину, обожал охоту, но в последние годы из-за болезни короля всё реже прибегал к этому развлечению. Были времена, когда Людовик неутомимо выслеживал добычу, довольствуясь короткими передышками, но нынче любое лишнее движение причиняло ему страдания, и Тристан больше не сопровождал повелителя на охоте, а только стерёг для него зверей в заповедных лесах. Вспомнив кстати о Плесси, Великий прево всё-таки подумал: хорошо бы перевезти Эсмеральду в Тур и поселить там, в особняке на улице Брисонне. Тогда ему не придётся гадать, чем занята цыганка в его долгое отсутствие.
Девушка вызывала у Тристана чувства, которым он не мог подобрать название: никогда за всю свою жизнь он не испытывал ничего подобного. Это не была симпатия в чистом виде, но в то же время это не было и неприязнью. Он испытывал сладкий трепет, когда касался её тела, проводил ладонью по волосам, он злился, видя её слёзы. Она боялась, она не могла перебороть отвращение, она желала достаться другому. Королевский кум представил, как задрожит цыганка, как она побледнеет, когда услышит о браке капитана де Шатопер. Он выбьет у неё из-под ног последнюю опору, ничто больше не позовёт её на треклятую свободу.
Однако издевательским его намерениям не суждено было осуществиться. Тристан, въехав во двор, заметил странную суету в доме, которая его насторожила. Перепуганные, смертельно бледные слуги выбежали ему навстречу и все, как один, рухнули на колени, простирая руки и умоляюще взывая:
— Господин! Умоляю, пощадите, господин!
— Башка Христова! Что у вас стряслось? — злобно проворчал королевский кум, знаком приказывая челяди замолчать. — Говори ты, Амбруаз.
— Господин мой, девушка сбежала! Мы нигде не можем найти её! — пролепетал насмерть перепуганный слуга. Он на коленях подполз к хозяину, пытаясь облобызать его сапог. — Молю вас, пощадите, я не знаю, как ей удалось провести нас!
— Гнусный остолоп, меня так и тянет проверить, действительно ли ты так живуч, как утверждает твоё имя*! — воскликнул королевский кум, наливаясь бешенством.
Выдернув ногу из стремени, Тристан пнул бедолагу в грудь, нахмурил брови, привычно вздёрнул губу, демонстрируя зубы. Перекошенное от гнева лицо Великого прево, и в обычном состоянии не отличающееся привлекательностью, выглядело поистине ужасно. То был злой дух, низвергнутый в собственную ловушку, обманутый демон, зашедшийся в яростном вопле.
— Рога дьявола! Чума! Папское брюхо! Чтоб вам провалиться, пустоголовые увальни! — изрыгал он все известные ему проклятия. — Как?! Кто ей помог? Вам доверь пасти свиней, так вы их провороните! Спали на воротах, остолопы?