Великий прево вздрогнул, чуя, что дело в любой миг может принять невыгодный для него оборот. Тристан л’Эрмит подумал, не прознал ли государь его тайну и не ведёт ли беседу к укрывательству осуждённой на смерть цыганки-колдуньи.
— Она обладает необычайной красотой, сир и я бесконечно благодарен вам за то, что позволили мне навещать её, — почтительно ответствовал он.
К его великой радости Людовик развивал беседу совсем не в том направлении, которого опасался Тристан.
— Да, женская красота — сильнейшее оружие, куда там наши мечи и пищали! Хорошенькая девица способна сбить с пути кого угодно, хоть короля! — Людовик улыбнулся. Глаза его приобрели мечтательное выражение — он вспоминал молодые годы, когда сам увлекался красавицами, среди которых встречались и особы незнатные. Король вообще предпочитал окружать себя простыми людьми. — А уж если такую повстречает одинокий мужчина, то пиши пропало! Ты ведь одинок, Тристан?
— Да, сир. Моя супруга, как вы знаете, давно покоится в земле, а сыновья живут своей жизнью, — Тристан, чувствуя облегчение, улыбнулся уголками губ. — Жеан отправился к себе в Мондион, а Пьера я не видел с тех пор, как он год назад распрощался с холостяцкой волей. Смею надеяться, союз его с Маргаритой Гулар окажется плодотворным.
— Уверен, куманёк, имя Пьера л’Эрмита будет греметь так же, как твоё! Ты верой и правдой служишь мне, и я не буду возражать против твоего покровительства этой Агнесе. Ты можешь отлучаться к ней, когда возникнет надобность. Я отпускаю тебя. А сейчас, друг мой, ступай и в точности исполни то, что я тебе повелел.
Тристан снова поклонился, довольный похвалой, подтверждением признания своих заслуг и предстоящим делом. Проводив короля в его покои, он незамедлительно занялся выполнением возложенного на него поручения. Король мог быть спокоен за свою жизнь. Его окружали крепкие стены, его охраняли надёжные люди. Этим же вечером Великий прево со своей стражей, освещавшей дорогу факелами, объезжал дозором окрестные леса. Выезжая из замка, он посмотрел на дуб, раскинувший ветви на фоне закатного неба.
— Давненько на тебе никто не болтался! — подумал прево Отшельник. — Не задать ли работу Анрие Кузену и не украсить ли этот дуб новым жёлудем во славу его величества?
Тристан, проверяя вверенные ему угодья, заметил то, что ему не понравилось. Был ли то след человеческой ноги на тропе, содрана ли кора на дереве, появился ли иной незаметный постороннему глазу знак, но Тристан насторожился. Ноздри его жадно раздулись, втягивая воздух, сердце возбуждённо заколотилось. Вернувшись в замок, он совещался о чём-то с командиром отряда шотландцев, а на следующий день отряд шотландской гвардии и стража прево снова прочёсывали лес. Тристан искал причину того, что его насторожило, искал дотошно и неутомимо. В такие дни он пренебрегал сном и пищей. Чужак, посягнувший на запретные земли, мог заранее считать себя обречённым.
========== Глава 11. Схватка с лесными братьями ==========
Двурогий месяц заливал серебристым светом древнюю землю Турени с её холмами, лесами, полями, виноградниками, крестьянскими лачугами, замками, храмами, зубчатыми стенами Тура, мирно катящимися водами Луары. Вид представлялся до того живописен, что любой путник непременно остановился бы, чтоб полюбоваться им. Однако отряду всадников, пробирающемуся в безмолвии по извилистой лесной тропе, не было никакого дела до ландшафта. То был Великий прево со своей стражей. Он выследил чужаков и собирался поймать их в силок. Люди, верно следовавшие за начальником, походили не то на волчью стаю, не то на разбойников, вышедших на большую дорогу. Сходство со злоумышленниками усиливалось за счёт вороватости их движений. Никто не произносил ни слова, только изредка всхрапывали кони.
Ночную тишину нарушил равномерный плеск воды, словно невидимая прачка колотила вальком мокрое бельё. Плюх, плюх, плюх… Отряд остановился.
— Девы-стиральщицы! — не выдержав, зашептал один из всадников и истово перекрестился. — Плохая примета, господин прево! Тот, кто увидит их, не проживёт и месяца.
— Какие девы, Пти-Андре?! — вполголоса рявкнул Тристан, развернувшись к возмутителю спокойствия. — Длинный, как туаз*, а ума с горошину. То выдра ловит рыбу в лесном ручье!
— Девы-стиральщицы полощут покойничьи саваны при лунном свете, — не унимался перепуганный солдат, выделявшийся среди собратьев гренадерским ростом, за который и получил шутливое прозвище. — Я слышал их, когда мальчонкой шёл с матерью поклониться мощам Святого Мартина и ночь застигла нас в пути. Матушка моя скончалась на следующую же неделю.
Кавалькада, растянувшись гуськом по тропе, обеспокоенно топталась на месте. Те, кто ехал в хвосте, не понимали причины задержки. Передние с опаской смотрели на командира, ожидая его действий. Таинственный плеск, подкреплённый рассказом товарища, вызывал недоумение и суеверный страх перед неведомым.
— Godverdomme! ** Пти-Андре, если ты сейчас не захлопнешь свой гнусный рот, я сам снесу тебе башку, клянусь Магометом! — зарычал взбешённый Тристан Отшельник. — Молчите! Чуете, потянуло дымом костра? Мы уже близко, здесь их логово!
Нарушителями, опрометчиво забредшими на королевские угодья, были головорезы, давно промышлявшие грабежами на дорогах и набегами на деревни. Дикие и осторожные, как звери, всё лето они скрывались от преследующих их солдат в глухой чащобе, но холод выгнал их ближе к жилью. Возможно, разбойники скоро ушли бы дальше, не попади ненароком в поле зрения Тристана л’Эрмита. Закон был грубо ими попран, за что им надлежало расплатиться своими жизнями.
Оставив лошадей на попечении коноводов, Великий прево и его стражники подкрались вплотную к лежбищу бродяг, окружая лагерь плотным кольцом. Дозорный, продремавший самый опасный час, вскрикнул, предупреждая своих, и упал, забулькав перерезанным горлом. Тристан оскалился, недовольный помаркой, допущенной подчинёнными. Чуткие бродяги всполошились и ставка на внезапность нападения рухнула. Неужто Пти-Андре оказался прав и дурная примета сработала?
— Взять их! — отрывисто приказал Тристан.
Схватка оказалась короткой и жаркой. Застигнутые врасплох разбойники спросонок бестолково заметались, попадая прямо в руки стражникам. Те же, кто успел схватиться за оружие, оказывали сопротивление в отчаянной попытке вырваться, и даже смогли нанести нападавшим некоторые повреждения.
Один оборванец, укутанный, как гусеница коконом, ворохом разнообразных лохмотьев, дрожащими от ужаса и ненависти руками нацелил самострел на воина, в котором признал предводителя стражников. Стрела пронзительно пропела в воздухе и вонзилась Великому прево в левую руку, как раз пониже наплечника. Стражник, мстя за ранение начальника, ринулся на бродягу, намереваясь зарубить его.
— Не трожь его! Он мой! — упредил Тристан. Его ледяные серые глаза сверкали от ярости.
Он, разгорячённый боем, обратил на торчащую в его плече стрелу внимания не больше, чем на комариный укус. Меч, просвистав, обрушился на обезумевшего разбойника. Обливающееся кровью бездыханное тело упало в тлеющий костёр, взметнув кучу искр. Тристан не давал себе передышки, помня уроки войны: не останавливайся, обороняйся, двигайся быстро, стиснув челюсти от напряжения и боли, не мешкай, иначе погибнешь. Только тогда, когда лесные бродяги, уцелевшие в схватке, были скручены, Великий прево, скрипнув зубами, переломил стрелу, оставив в ране наконечник с куском древка. Обломок он брезгливо отшвырнул в сторону.
Пленники стояли на коленях в колеблющемся свете факелов, устремив взор в землю, избегая смотреть на прохаживающегося перед ними фламандца. Они не молили о пощаде, понимая, что помилования не дождутся и униженные вопли прольются из их уст понапрасну. Великий прево пожинал плоды победы. Он, ощущавший любимые запахи и звуки, считал себя вполне счастливым. Кровь и металл, тяжёлое дыхание и треск смоляных факелов, бряцание оружия и чад прогоревшего костра соединялись в соблазнительный унисон, какой только и может потешить искушённого солдата. Это он, Тристан, а не шотландские гвардейцы, выслужился перед королём, расправившись с лесными братьями. Он, доблестный страж Людовика, вновь устерёг покой хозяина. Великий прево поморщился. Пронзённое стрелой, огнём горящее плечо портило ему упоение триумфом, давало о себе знать всё больше и больше.
— Каковы наши потери, Ле Пикард? — спросил Тристан.
— Один убит, господин прево, — ответил тот, кого назвали Ле Пикард.
— Кто именно?
— Пти-Андре, господин прево! Ему перерезали глотку кинжалом.
— Вздёрнуть их всех во имя короля Людовика, господина нашего! За Пти-Андре! — приказал Тристан, кивком головы указав на трясущихся от страха пленников. — Эй, Анрие Кузен, где дьявол тебя носит?
— Я здесь, монсеньор! — с готовностью отозвался палач, выступив перед грозным начальником. — Вы ранены, господин! — показал он пальцем на обломок стрелы и мокрый от крови рукав.
— Болван! Как будто я сам не знаю, — буркнул Тристан с любезностью раздражённого пса, которому мешают глодать кость. — Одного из этих субчиков прихвати с собой да повесь на дубе возле замка, чтобы другим неповадно было посягать на заповедные леса.
Он склабился, слушая крики и проклятия казнимых. Чёрные тени плясали по разорённой поляне, дёргались в агонии — казалось, демоны справляют здесь свой шабаш.
Завершив страшную работу, отряд тронулся в обратный путь. Анрие Кузен, насвистывая, тащил за собой упирающегося, привязанного за руки к луке седла бродягу. Тристан, как прежде, ехал впереди. Раненая рука неподвижно висела вдоль тела. Подчинённым думалось, что начальник их не чувствует ни боли, ни усталости, настолько невозмутимо было его побледневшее лицо. Но учащённое дыхание и крупные капли пота на лбу красноречивей всяких слов говорили о его состоянии. Тристана одолевала непрошенная слабость, голова кружилась, хотелось лечь, но он, упрямо превозмогая недомогание, держался во главе отряда. Вернувшись в Плесси-ле-Тур, Великий прево приказал страже разбудить Жака Куактье, которому велел заняться раной и увечьями своих людей.
— Только попробуй, мерзавец, приложить жареную мышь! — злобно проворчал он сквозь зубы, сдаваясь на милость эскулапа.
Тристану вспомнился далёкий уже вечер, когда Людовик, скрыв одеяние под длинным, до пят, серым балахоном, а лицо под низко надвинутым капюшоном, приказал ему и Куактье сделать то же самое. Они отправились в монастырь при соборе Парижской Богоматери для встречи с отцом Клодом Фролло, чья слава учёного и лекаря достигла ушей короля. Государь повелел Тристану остаться у дверей, а сам с Куактье вошёл в келью. От скуки Великий прево слушал доносящиеся в коридор голоса, особенно хорошо различимые, когда собеседники, волнуясь, повышали тон. Тогда-то и запомнились ему разглагольствования придворного медика о лечении огнестрельных ран. Тристан на собственном опыте имел возможность убедиться, что ни мыши, ни кипящее масло не исцеляют ран — ни огнестрельных, ни от стрелы или клинка, словом — никаких. Однако сейчас ему ничего не оставалось делать, кроме как прибегнуть к помощи ненавистного Куактье. И он, кусая губы, чтобы ненароком не вскрикнуть, стоически терпел, пока лекарь, разрезав рукав, вытаскивал застрявший наконечник, отворяя запертую им кровь, прижигал и промывал рану. Выпив по настоянию Куактье красного вина, Тристан с помощью слуг избавился от доспехов и одеяния и, оставшись в одиночестве, позволил себе лечь. Он мгновенно провалился в чёрную яму без сновидений. Он подрагивал от озноба и жалобно стонал во сне, но уже этой его слабости никто не видел.
* Туаз — французская единица длины, приблизительно 1,9 м. Длинный, как туаз — о человеке высокого роста.
** Godverdomme! — Твою мать! (флам.)
========== Глава 12. Старуха Сибиль ==========
Великий прево пребывал не в духе даже по меркам своего обычного настроения, проклиная и чересчур меткого разбойника, и Куактье, чьи медицинские познания подвергал сильным сомнениям. Рана гноилась, рука отекла и плохо сгибалась, не спадал жар, мучила тошнота. Ругательства, пущенные вдогонку лесному стрелку, не могли достичь ушей того, чья душа отлетела от тела, но брань в адрес живого Куактье последнему весьма досаждала. Надо отдать справедливость королевскому лекарю, он делал всё от себя зависящее, но он был человеком своего времени, стеснённым в выборе лекарственных средств, а пациент его слишком упрям и неблагодарен. В конце концов Тристану надоело бездействие и он испросил у короля позволения наведаться в Тур. Людовик, помня прежнее обещание и желая наградить услужившего ему куманька, отпустил его к вящей радости мэтра Куактье. Впрочем, сей эскулап, без излишней скромности, полагал, что самое позднее на следующий день Тристан вернётся под его наблюдение, поскольку во всей Турени не сыщет лекаря искуснее.
Эсмеральда безмерно поразилась, когда королевский кум явился к ней с рукой на перевязи. По природе своей отзывчивая к чужим страданиям, она особо трепетно относилась ко всякого рода ранениям после происшествия с Фебом в каморке у Фалурдель. В глазах цыганки Тристан Отшельник был злобным зверем, но и зверь у добросердечного человека вызывает сочувствие, которого подчас не заслуживает. Жалость, возникшая в душе девушки при виде пострадавшего, перевесила даже страх.
— Что с вами произошло, мессир? — спросила она.
— Зацепило стрелой во время схватки с разбойниками, — небрежно ответил Великий прево, польщённый, однако, проявленным к нему вниманием. — Мэтр Куактье подлатал меня, да несколько неудачно. Авось вдали от этого напыщенного павлина рана скорее заживёт. Пустяковая царапина, право, не стоящая беспокойства!
— Хорошенькие пустяки! — заметила цыганка.
— Одной отметиной больше на моей исполосованной шкуре. По правде сказать, — он повёл здоровым плечом и покосился на девушку, — рука ещё ноет и плохо двигается, да лихорадка, будь она неладна, никак не пройдёт. Но я уже просто не мог видеть, как Куактье набивает себе цену в глазах его величества, и предпочёл сбежать.
Эсмеральда, изумлённая столь безответственным отношением к собственному здоровью, с укоризной воскликнула и принялась отчитывать Великого прево, словно перед ней стоял мальчишка, а не свирепейший из мужчин Франции. Ласточка, пикируя, нападала на ястреба, испытывая его терпение. Ястреб робел перед смелой пичужкой, выкликающей гневно и звонко:
— О, как легкомысленно! Вы готовы ходить с незалеченной раной, лишиться руки, а то и умереть, лишь бы не дать сопернику возможности выслужиться перед королём! Что же ужасного в том, если мэтр Куактье, о котором вы всегда отзываетесь с такой неприязнью, окажет вам помощь? Ведь вы, отказавшись от лекаря, делаете хуже себе, а не ему!
В её взгляде, обращённом к нему, Тристан прочёл сострадание. Это поразило его в самое сердце. До сих пор никто не жалел его, за исключением короля, или, может быть, матери в далёком полузабытом детстве. Тристан не привык к жалости, считая её уделом слабых. Но та, которой он причинил столько страданий, искренне беспокоилась о нём, вновь выказав способность забывать дурное. Очередной пример милосердия по отношению к врагу тронул его, отозвавшись приливом нежности, какие только одна Эсмеральда умела вызывать в нём.
Цыганка представила на месте королевского кума капитана де Шатопер. С какой самоотверженностью она выхаживала бы его, дежуря у его ложа дни и ночи напролёт! Она бы меняла ему повязки, подавала лекарство, исполняла мельчайшие просьбы. Но Феб пребывал далеко и не нуждался в её помощи. Да и Эсмеральда смыслила во врачевании ещё меньше, чем Куактье.
— Если бы я умела распознавать целебные травы! — горячо воскликнула цыганка. — Я бы тогда залечила вашу рану! Но, увы, эти знания от меня сокрыты. Да и какие травы в преддверии зимы?
Давно, когда Эсмеральда была совсем ребёнком, с её табором путешествовала старуха-знахарка. Никто не знал, сколько ей лет, никто не помнил её молодой, словно она жила от сотворения мира. Эсмеральда застала её совсем дряхлой, беззубой, почти слепой и с трудом передвигавшейся, но всё же не бросающей своего дела. Она собирала растения, из которых готовила всяческие снадобья, лечила собратьев, и многих, казавшихся безнадёжными, поставила на ноги. Старуха помогала только своим и никому не выдавала тайн врачевания. Когда она умерла, табор будто осиротел, оставшись без защиты.