Осень окончательно сдалась зябкой зиме. Рана затянулась, оставив на память крестообразный рубец на плече. Тристан л’Эрмит вполне готов был возвратиться в Плесси-ле-Тур, но прежде пробудившаяся в нём совесть призывала вернуть ещё один долг. Великий прево, дав своему коню шенкелей, направил его в переплетение дурно вымощенных окраинных улочек.
Старая Сибиль сидела за прялкой, слушая унылые завывания бесприютного ветра в трубе. Дневной свет едва проникал сквозь крохотное окно, чадил, потрескивая, фитиль, плавающий в плошке с жиром, и пряхе приходилось напрягать ослабевшие от долгих лет глаза, которым не хватало скудного освещения. Громкий стук сотряс её убогую лачугу — казалось, сам демон дёргает дверной молоток. На ватных ногах знахарка доковыляла до двери и, охнув, отпрянула, узнав в незваном госте Великого прево.
— Успокойся, старуха, я здесь не затем, чтобы арестовать тебя, — примирительно произнёс он, шагнув вперёд и пригнув голову, чтобы не удариться о притолоку.
Королевский кум с любопытством осмотрелся. Он ожидал узреть истинное колдовское логово, но ничего, свидетельствующего служению нечистой силе, не обнаружил. Только обыкновенные предметы домашнего обихода, да травы, всевозможные травы повсюду — единственное, что отличало старухино жилище от тысячи тысяч других бедняцких хибар. К своему удивлению, Тристан Отшельник заметил распятие и веточку букса**, какие обычно освящают в храмах на Вербное воскресенье.
— Да, небогатый дом, — вынес он свой вердикт. — Что это, — указал он на распятие и освящённую ветвь, — для отвода глаз или ты молишься нашему Богу как добрая христианка?
Его немигающий взгляд остановился на трясущейся от страха, не верящей ему старухе. Тристан хорошо изучил выражение ненависти и напряжённого ожидания неизбежного в людских глазах. Так смотрели те, кому он зачитывал обвинение, за кем он приходил предвестником близкой смерти. Так же точно глядели на него и Шарль де Мелен, и кардинал Ла Балю, и герцог де Немур***, которого он сам допрашивал в Бастилии и предъявил, в конце концов, приговор с королевской печатью и подписью, и многие другие, незнатные жертвы.
— Что тебе нужно, дьявол? — проскрипела Сибиль, едва ворочая одеревеневшим языком. — Я не язычница, я прихожанка церкви Святого Мартина, коли уж так интересно.
— Я хочу отблагодарить тебя, старуха, за травы, что пошли мне на пользу, — глухо произнёс Тристан, играя желваками. — Я знаю, денег моих ты не возьмёшь. Но отныне не бойся ходить в лес. Ни я, ни моя стража, ни шотландцы не посмеют тронуть тебя, даю слово!
С этими словами королевский кум и палач ушёл прочь, унося с собой остро отточенный меч и безотчётный страх, внушаемый им, исходивший от всего его существа.
— Святые угодники! — пробормотала Сибиль. — Не иначе небо сейчас обрушится на землю.
Старуха села на лавку и долго не могла успокоиться, щипая дрожащими пальцами кудель. Она нашарила рукой веретено, но оно выпало и покатилось по полу. Сибиль нагнулась, чтобы поднять его, но вдруг упала на колени и зашептала, вознося молитву Святому Мартину Турскому, своему покровителю, благодаря за отведённую от неё опасность. А Тристан, довольный собой, держал путь в королевскую резиденцию, где доживал отмеренный ему срок Христианнейший лис, Всемирный паук, его повелитель и господин, Людовик Одиннадцатый.
* «Она бы привязала чёрта к подушке» — она упряма, способна обуздать самого строптивого молодца. Фламандская пословица.
** Букс (самшит) — его ветками католики украшают свои жилища в Вербное воскресенье.
*** Жак д’Арманьяк, герцог де Немур (1433-1477) — полководец, был обвинён в государственной измене и преступлениях против короля. Его дело вызвало широкий резонанс, следствие вели назначенные Людовиком XI комиссары во избежание вынесения оправдательного приговора. 4 августа 1477 герцог де Немур был казнён через отсечение головы на парижском Рынке.
========== Глава 14. Возвращение ==========
Тристан л’Эрмит возвратился в Плесси с чувством странника, после долгих лет отлучки ступившего на родную землю. Всё радовало его — и раскидистый дуб перед замком, и стены с вышками, и марширующие по двору шотландцы, и снующие туда-сюда псы. Даже расспросы Куактье и приторно-льстивое приветствие ле Дэна не вызвали в нём раздражения. Великий прево, отделавшись от них, поспешил к королю — одному из немногих людей, к которым наравне с чувством долга питал искреннюю привязанность.
Людовик отдыхал в своих покоях, украшенных уютными аррасскими гобеленами* с изображением сцен столь любимой им охоты. Сидя в кресле, утопая в мягких подушках, он положил ноги на резную скамейку и читал Вульгату**. К слову, издание, которое держал в руках властелин Франции, некогда вышло из-под столь ненавистного приснопамятному архидьякону Клоду Фролло пресса Гутенберга в типографии мейстера Геринга*** и его компаньонов «Золотое солнце» на улице Сен-Жак в Париже. Общество королю составлял крупный, ростом с телёнка пёс тигровой масти из доблестного братства булленбейсеров****, потеснивший с пьедестала Мистодена. Разлегшись в ленивой позе подле камина, он щурился на огонь, подёргивая обрубками ушей при треске поленьев.
В такие часы, когда Людовик коротал время в одиночестве здесь или в библиотеке, только самые верные придворные имели право беспокоить его. Тристан входил в число избранных. Король поспешно поднялся навстречу ему, отложив чтение. При этом хитрые глаза монарха радостно заблестели и сеть морщин расплылась в приветливой улыбке. Великий прево, преисполненный обожания, почтительно склонился перед своим повелителем, а тот коснулся губами его лба. Тигровый пёс поднял свою массивную голову и вновь улёгся, поняв, что пришедший человек друг хозяину и опасность никому не грозит.
— Тристан, мой славный Тристан, как же я соскучился по тебе! — обрадовано заговорил король. — Скажи, в порядке ли твоё здоровье? Рана не тревожит тебя?
— Я в полном здравии, сир, и рана совершенно затянулась благодаря заботливому уходу… — Тристан замялся.
Людовик понял недосказанное. Лукаво прищурившись, он кивнул куманьку:
— Да, видно, и впрямь женская любовь — лучшее лекарство. Ты доволен тем, что побыл дома?
— Мой дом подле вас, ваше величество! Я изнывал от тоски, лишённый возможности служить вам, как пристало мне по должности прево.
— И я несказанно рад твоему возвращению, верный мой страж, — вполголоса произнёс король.
Подозрительность и страх перед смертью ежедневно, ежечасно терзали Людовика, делая невыносимым отсутствие кого-либо из его любимцев. Государю наивно чудилось, будто бы фавориты охраняют его от неумолимой гостьи и, пока они в добром здравии, опасаться нечего и ему. Эта поистине детская вера укрепляла его волю. Вот почему Людовику не хватало куманька. Один ле Дэн не мог заменить Тристана. Оливье был хитёр, умён, осторожен, как лань на его гербе, он умел угадывать мысли, вовремя подать совет, сказать льстивое слово, поэтому король прощал ему все совершённые ошибки и ублажал его алчность. Оливье ле Дэн исполнял также и обязанности цирюльника и в этом ремесле он был действительно хорош. Людовик Одиннадцатый раз за разом переживал щекочущее нервы прикосновение острой бритвы к собственному горлу. Он доверял Оливье. Но его Дьявол не мог хранить монарший покой так же уверенно, как бесстрашный Тристан Отшельник, прибегая к мечу, петле и бесчисленным ловушкам, окружавшим Плесси-ле-Тур.
— Погляди, куманёк, какой подарок прислал наш старый друг Жак Копеноль! — Людовик указал на собаку. — Он тоже фламандец, как и ты. Он стерёг меня в твоё отсутствие.
Великий прево, хоть и равнодушен был к животным, выразил восхищение подарком чулочника из Гента, чьё дружеское расположение Людовик Одиннадцатый покупал щедрыми подачками. В отличие от мудрого, но неудачливого Гильома Рима*****, мэтр Копеноль, прячущий жестокость под маской лукавого весельчака, ещё лавировал на вершине народной любви. Далёк покуда был тот день, когда провидение отомстило ему, возведя на плаху, заставив повторить судьбу сломленных пытками, брошенных на потеху толпе Гюи д’Эмберкура и Гильома Гугоне, чьи головы палач отсёк по мановению поднятой руки чулочника. Жак Копеноль сидел ещё в своей лавочке, покидая её, чтобы сеять раздоры среди мятежных жителей Гента, совмещая ремесло торговца с должностью секретаря совета старейшин.
Король призывно засвистал и похлопал ладонью по тощей своей ноге. Тогда огромный пёс, походивший на тигра, поднялся и величаво подошёл к властелину. Мускулы играли под его гладкой шкурой, когти клацали по паркету. Людовик потрепал собаку по голове, половину которой составляла жаркая пасть с острыми клыками.
— Настоящий Голиаф! — довольно улыбнулся король.
— Подходящее имя, — согласился Тристан.
Жизнь в Плесси-ле-Тур текла по-прежнему. Людовик Одиннадцатый вершил государственные дела, перемежая их с личными заботами, коим уделял всё больше времени. Он закатывал богатые пиры, вволю угощая приближённых всевозможными яствами, но сам, помня наставления Куактье, утвердившегося на кухне и контролировавшего меню по личному усмотрению, старался придерживаться умеренности. За пиршественными столами совершались обильные возлияния — пряные вина лились рекой, способствуя беседе. Король смотрел и слушал, едко усмехаясь, иногда скрипучим голосом вплетая свои реплики в общую нить разговора. Слуги беспрестанно наполняли пустевшие кубки гостей. Тристан, захмелев, становился угрюм, Оливье разговорчив. Закончив трапезу, Людовик звал их, приказывая Отшельнику идти впереди, а Дьяволу — позади, и отправлялся осматривать замок и прилегающие территории. Они проходили все комнаты, спускались в подземелья, выходили во двор, заглядывали в зверинец, где Людовик кормил птиц. Тех, кто попадался на его пути — челядь ли, солдат ли, старый монарх донимал каверзными вопросами, ожидая скорого и остроумного ответа и хмурясь, не получая оного.
Король молился, жертвовал огромные суммы храмам, принимал в Плесси священников, пилигримов, монахов, щедро одаривая их, вызывая головную боль у казначея, Жана де Бона. Людовик беспрестанно разглядывал собранные в своей спальне святые реликвии, притрагивался к перстню Ценобиуса, по поверью, защищавшему от проказы. Почёсывая за ухом Голиафа, он рассказывал Тристану и Оливье о некоем старце, Франциске Паолийском, славившемся мудростью, смирением и благочестием.
— Этот человек непременно должен посетить Плесси! — восклицал король. — Я отправил ему приглашение. Если кто и сможет исцелить меня, то только старец Франциск.
Королевские фавориты украдкой переглядывались, задаваясь тем же вопросом, что и де Бон: какой срок отмерен государю и не истощится ли казна окончательно до того, как Господь призовёт слугу Своего на небеса.
Тристан в сопровождении стражи объезжал дозором окрестности. Однако охота его из раза в раз становилась всё более неудачной. Не прогибались ветви под тяжестью страшных трофеев Великого прево, не плакал древесным соком ствол, когда Тристан собственноручно вырезал кинжалом геральдическую лилию — флёр-де-лис. Происходило ли так потому, что люди, зная о дурной славе здешних мест, обходили Плесси-ле-Тур стороной, сказалась ли зима, потерял ли хватку Тристан л’Эрмит — никто не ведал. Куманёк возвращался в свои покои хмур и молчалив. Его место находилось подле короля, но иной, властный зов, зов плоти и крови, манил его в Тур. Тристан приказывал седлать коня и летел в город, в дом на улице Брисонне, мчался всегда один. Он проклинал самого себя за слабость перед бабой, однако снова и снова сдавался этой слабости.
Эсмеральда свыклась со своей участью, тоска притупилась в ней, заглушённая временем. Девушка исполняла роль Агнесы Шантфлери, ни в чём не нуждаясь, не помышляя о побеге. Ей некуда было бежать, она знала, что Тристан всё равно настигнет её. Жестокий приказ Людовика: «Повесьте колдунью. Я так сказал. И я желаю, чтобы казнь совершили вы» по-прежнему тяготел над ней. Притом зимой цыганка не могла уйти, зимой табор не путешествовал, останавливаясь в городах, либо разбивая свои шатры подле какого-нибудь замка, куда её звали развлекать танцами его сиятельных владельцев. Маленькая цыганская плясунья, подвижная и простодушная, как дитя, исчезла навсегда. Эсмеральда словно погрузилась в спячку, забыв прошлое, мать, Феба, забыв всё. Тепло, уют и достаток она воспринимала равнодушно. Только Тристану и Чалан удавалось пробудить в ней какие-либо чувства помимо отрешённости. Дни, когда она выхаживала прево, залечивая его рану, сблизили их. Его лицо, его сверкающие тигриные глаза, его шрамы не пугали её, как прежде, и, когда этот страшный, всеми ненавидимый человек заключал её в объятия, цыганка слушала, как неистово колотится его сердце, такое же живое и горячее, как у прочих людей. Тристан-мясник, Тристан-вешатель рядом с нею превращался в обычного мужчину, жаждущего ласки.
Натешившись обществом цыганки, королевский куманёк спешил в Плесси-ле-Тур, куда его призывал долг. Цыганка же принималась бродить по дому, любоваться видами с галереи, играть с Чалан или же, в сопровождении кого-нибудь из слуг, гуляла по городским улицам. Она привыкла к новой жизни, но и совсем отвыкла от прежней. Возможно, она растерялась бы, окажись внезапно во Дворе чудес, испугалась при виде разбойничьих рож его оборванных обитателей.
В то время, как Эсмеральда пусть и нехотя, но всё-таки жила, её главнейший враг, властелин Франции Людовик Одиннадцатый умирал. Прокалённый на солнце песок в том сосуде песочных часов, что отмерен для жизни, медленно, по крупице, пересыпался вниз. Никому из смертных не дано было перевернуть эти часы, остановить безудержный бег времени.
— Святый отче, можете ли вы и дух Господен, заключённый в вас, продлить мою жизнь? — с надеждой спрашивал король у каждого священника, прибывающего в его резиденцию.
— Этой власти мне не дано, — звучал один и тот же ответ.
Источенный недугом старик, вынужденный отказаться от всех своих излюбленных страстей — женщин, охоты, обильной и вкусной пищи, обречённо поникал. Его имя покуда ещё не утратило своего грозного звучания, он ещё вершил свою тайную политику, находил силы принимать посетителей, плести интриги, но ни днём, ни ночью не забывал о безжалостной смерти, караулившей его. Людовику мнилась её костяная поступь, виделся её саван, промелькнувший в ярко освещённом факелами коридоре, чудился её смрадный оскал. Ему делалось не по себе. Тогда он звал Тристана стеречь двери в свою опочивальню. Великий прево оставлял комнату, выделенную ему во флигеле, и ложился на устланную звериными шкурами постель, погружаясь в чуткую дрёму, чтобы тут же пробудиться, если государь позовёт его. За дверью ворочался без сна Людовик, спрашивая у Голиафа, лежавшего подле его постели и ворчащего при каждом подозрительном шорохе:
— Ты тоже чуешь её, друг мой?
Став до крайности подозрительным, король не доверял даже собственным детям и супруге. Помня, как сам некогда организовывал заговор против своего отца, Людовик боялся сына-наследника, дофина Карла, жившего в замке Амбуаз, и не общался с ним, хотя и пёкся о его здоровье. Он опасался кузена, Людовика Орлеанского, и тайно следил за каждым его шагом. Он, наконец, страшился подданных, понимая, что не любим ни знатью, ни простонародьем. Отрешившись от семьи, от всего мира, сузившегося до внутреннего двора замка, спрятавшись за спинами наемников, он ожидал приезда старца из города Паола, что в Калабрии, возлагая на него надежды на исцеление после того, как поток паломников, посетивших Плесси, окончательно иссяк. Тристан равнодушно относился к грядущему визиту гостя в монашеской рясе. Жан де Бон беспокоился, предвидя очередные немалые траты. Куактье злился, опасаясь лишиться самых лакомых кусков и ежемесячного жалования в десять тысяч экю, и о чём-то шептался с ле Дэном, готовя альянс против пустынника.
Наступил май, когда обутые в сандалии ноги отшельника ступили в зал для приёмов замка Плесси. Эти пропылённые сандалии, скромная монашеская хламида, плащ с капюшоном, посох, старческая седина резко контрастировали с роскошью помещения и богатыми одеяниями придворных. Отец Франциск держался спокойно и с достоинством. Людовик на глазах у всей свиты преклонил колени на мягкую, расшитую лилиями подушку, услужливо положенную на пол Оливье ле Дэном, и склонил голову, принимая благословение старца. Затем король задал всё тот же вопрос, ответа на который безуспешно допытывался у предшественников Франциска из земель Калабрии: