Парень бегает взглядом по зеркалу, изредка врезаясь им в меня:
— Я могу зайти после тебя, — не сомневаюсь, я явно выражаю растерянность, но вовремя хмурю брови, скрыв боязливую скованность под сердитостью, и ниже опускаю голову, быстрым шагом рванув к порогу, чтобы покинуть прохладное помещение. Да, меня шатает, да, голова тут же идет кругом, но я миную коридор, оказавшись у двери выделенной для меня комнаты. И напряжение никуда не пропадает при виде женщины, которая оглядывается, находясь внутри помещения. Она улыбается, с довольством подметив:
— Ты так рано встаешь? — отворачивается, чтобы раскрыть шторы и впустить больше света в комнату. — Я сделала завтрак, — оповещает. Мне не особо нравится, что кто-то имеет доступ в помещение, которое должно быть моей личной зоной безопасности, но каждый раз отдергиваю свое возмущение, вспоминая, что это вовсе не мой дом. Я не имею права голоса.
Реагирую на ее предложение коротким кивком, на самом деле, не представляя, каким образом буду выживать с тем режимом питания, который принят в этой семье. Кажется, они и завтракают, и обедают, и ужинают. Причем, хорошо и плотно.
— Нормально спалось? — раннее утро, а Роббин уже выглядит опрятно и ухожено: на ней идеально выглаженная блузка голубоватого оттенка и белые брюки, волосы собраны в хвост.
Вновь киваю, отходя в сторону от двери, к порогу которой направляется женщина, приятно улыбаясь:
— Вот и славно, — честно, меня охватывает паническое подозрение, что она без труда раскрывает мою ложь, но не предпринимает попытку просверлить дыру в моем сознании, чтобы добраться до моего истинного состояния.
— Спускайся кушать, — еще раз просит, выходя из комнаты, а я отворачиваюсь от порога, приложив влажную от слабости ладонь ко лбу. Давление внутри черепа. Пытаюсь унять дрожание рук и уместное чувство тошноты, пока медленно шагаю к кровати, замечая под ней два выдвижных ящика. Рядом лежит рюкзак. Мне стоит переложить лекарства. Не хочется распаковывать вещи, будто бы это дарует мне веру в скорый отъезд обратно, но не стану питать себя иллюзиями. Ни здесь, ни там мне не станет лучше.
Приседаю на колени, тонкими пальцами сжав ручки ящика, и тяну на себя, используя все имеющиеся силы, но… Никак. Не удается сдвинуть ящик. Хмурюсь, с напряжением продолжив тянуть его на себя, но, как итог, возникает неприятная боль в локтях.
— Тебе помочь? — не ожидаю услышать обращение к себе, поэтому, из-за испорченной нервной системы, вздрагиваю, резко оглянувшись, отчего в шее возникает тянущий дискомфорт. Смотрю на парня, стоящего за порогом комнаты, дверь которой, видимо, Роббин не закрыла. По сути, я не имею права закрываться, так прописано в договоре, так что не могу потребовать уединения.
Качаю головой, молча отказываясь от помощи парня, и смотрю на ящик, сильнее сжав его ручку, желая самостоятельно справиться со столь незначительной проблемой. Лишний раз не оборачиваюсь, вновь принимаясь за бессмысленные попытки доказать самой себе о своей же способности справляться. Нелепо, наверное, выгляжу.
Вновь нервно реагирую на внезапное приближение чужого человека и вскакиваю на тонкие ноги, схватив пальцами рюкзак, который на автомате прижимаю к груди, крепкой хваткой, словно его желают отнять. Искоса и хмуро смотрю на парня, который сонно зевает, приседая на одно колено, и расслабленным движением рук выдвигает оба ящика, не зная, какой необходим мне. Без доверия щурюсь, настороженным взглядом цепляя за то, как он лениво выпрямляется, не позволив молчанию затянуться.
Поворачивается ко мне, жестом ладони указав на кровать и кивнув головой:
— Не за что, — не скажу, что он как-то проявляет это внешне, но… Уверена. Сказанное им только что пропитано скрытым раздражением, которое парень прячет за натянутой улыбкой, разворачиваясь, и направляется обратно в коридор, ладонями вороша темные волосы.
Выходит. Дверь толкает ногой — и та закрывается с щелчком. Негромким, но я всё равно вздрагиваю, сильнее стиснув пальцами ткань рюкзака. Смотрю в пол.
Нет. Я не хочу оставаться здесь. Но если откажусь от программы, то меня вернут обратно.
Кажется, это нечто обыденное для меня, для моей жизни — быть заключенной в рамки, ограничения.
Быть лишенной свободы.
Я правда… Не знаю… Выживу ли здесь.
Сижу на кухне, утопающей в лучах утреннего солнца, передо мной на столе тарелка салата и два тоста с маслом. Стакан с молоком. С душевными терзаниями изучаю еду, не зная, каким образом с ней справиться? Я совершенно не голодна. И трясущиеся руки — не признак обратного. Роббин ходит от плиты к столу, наконец, закончив раскладывать еду:
— Я не стала класть тебе бекон, вряд ли ты можешь кушать жаренное, но, надеюсь, тост ты осилишь, — улыбается, вытирая ладони о влажную тряпку, а мне остается смириться и кивнуть головой в ответ. Женщина стреляет взглядом на наручные часы, потом на круглые настенные, нахмурив брови:
— Ты не знаешь, Дилан вставал? — интересуется, аккуратно складывая тряпку, чтобы уложить её на край стола. Моргаю, нервно перескакивая вниманием с тарелки на лицо женщины, и выдавливаю из себя зажатое:
— Я видела его, — уже забываю, как звучит мой голос. Он отдает хрипотой. Не очень приятный для слухового восприятия. Лучше мне больше молчать.
— Он направился в свою комнату, верно? — Роббин ставит руки на талию, с недовольным видом куснув край своей губы. Пожимаю плечами. Не имею понятия. А женщина опускает руки, закатив глаза:
— Как обычно, — трогается с места, бубня под нос и направляясь в коридор прихожей. — Сейчас он у меня…
Сижу. Смотрю на тарелку. Глотаю аромат пищи, чувствуя ответную неприязнь. В глотке встает ком. Тошнота подступает, и мне приходится прижать кулак к губам, дабы избежать опустошения желудка. Сжимаю веки. Выделение холодного пота усиливается, но я вынуждена вырвать себя из омута смешанных ощущений, когда до ушей приглушенно доносятся ворчащие голоса разной тональности.
— Придурок, на время посмотри, — Роббин толкает сына в спину, пихнув на кухню, а тот морщится, подняв ладонь так, чтобы уберечь глаза от яркого света, льющегося со стороны окна. Выглядит так же мято, будто после того, как умылся, вновь рухнул на кровать и уснул.
— Первый урок в половине девятого, — зевает, со скрипом отодвигая стул. — Сейчас только семь утра, — хрипит, еле выговаривая слова, отчего мне трудно разобрать его речь, а вот Роббин без труда понимает парня. — Женщина, — садится, вытянув ноги под столом, одной задев мою, поэтому сжимаюсь, подвинув стул. — Проверься у врача, мне кажется, у тебя проблемы с головой, — держит ладони в карманах джинсов. Роббин садится рядом, накрыв ладонью сложенную тряпку:
— Ты… — начинает жестко шептать, с угрозой врезавшись взглядом в профиль лица сына, который с довольной улыбкой подается вперед, сев прямо и подобрав ноги под свой стул:
— Утро добрым не бывает, — ставит локти на стол, взяв вилку. — Если ты живешь с ней под одной крышей, — он говорит о матери, но смотрит на меня. Женщина пялится на сына, ничего не выражая, и парень сдается, подняв ладони:
— Молчу.
Роббин закатывает глаза — и они принимаются завтракать, продолжая мельком подкалывать друг друга по поводу всяких мелочей. Я пытаюсь хотя бы сделать вид, что кушаю, но от привкуса укропа на языке ответная реакция организма усиливается, и ликую, ведь никто не замечает, как прижимаю ладонь к губам, морщась, ведь Роббин оповещает сына:
— У меня сегодня ночная смена, — активно пережевывает пищу. — Я возьму машину.
— Эй, — парень тянет, недовольно хмурясь. — Закажи такси. Мне нужен автомобиль сегодня.
— Вечером? — женщина пристально смотрит на сына, который кивает, повторяя:
— Вечером.
И Роббин указывает на него вилкой, качнув головой:
— Ты никуда не поедешь в понедельник, — строго произносит. — Никаких гулянок, — в её голосе возникает больше давления, поскольку парень закатывает глаза. — Это рабочая неделя.
— Ты и в выходные меня не часто пускаешь, — возникает в ответ.
Я невольно наблюдаю за их общением, впервые за столько лет испытывая к чему-то интерес. Они так похожи. Даже эмоции проявляют одинаково.
— Прекрати жаловаться и ешь, — Роббин хочет поставить точку, и обращает внимание на меня, мягко улыбнувшись. — Тея, кушай, — двигает мою тарелку ближе ко мне, а я нервно киваю, вернувшись из забытья.
— Я могу отвезти тебя на работу, а потом… — парень не сдается, но женщину не переубедить:
— Укатить хрен знает, куда? — стучит вилкой по тарелке. — Нет, Дилан. Сегодня и последующие дни ты никуда не выходишь.
Он смотрит на неё, приоткрыв рот, и сощуривается, пустив смешок:
— Злая ты женщина, — отворачивает голову в момент, когда мать обращает на него резкий взгляд. — А ведь в больнице работаешь.
Вижу, как Роббин пальцами перебирает ткань влажной тряпки. Кажется… Она сейчас сунет её ему в рот…
Парень вновь переводит взгляд на мать, лицо которой тут же озаряется улыбкой:
— Ешь, милый, — активно хлопает ресницами, и Дилан, так? Он пародирует выражение её лица, под конец скривившись:
— Искра, буря, безумие, — усмехается, указав на меня вилкой. — Ты всё ещё хочешь жить здесь?
И получает по затылку влажной тряпкой. Я вздрагиваю, чуть не выронив столовый прибор, напуганно смотрю на женщину, которая вот-вот лопнет от негодования, а парень… Он улыбается, никак не реагируя, будто ожидает подобного от матери, и та нервно складывает во второй раз ткань, выдохнув:
— Тея, я забыла тебя предупредить об этом типе, — мы встречаемся взглядами. — Не волнуйся. Если он будет вызывать у тебя дискомфорт, то я найду, куда его сплавить, — улыбка. Приятная.
Дилан переводит на неё внимание, задумчиво хмурясь:
— Я — твой сын, — напоминает, на что Роббин огорченно вздыхает:
— По больному режешь, — и не позволяет парню продолжить говорить, обратившись ко мне. — Тея, я собираюсь в магазин сегодня. Не хочешь со мной? — поднимаю на неё взгляд, прекратив ворошить листья салата в тарелке. — Чего дома торчать? Заодно покажу тебе местность. Ты же никогда не была здесь, верно?
Моргаю. Головная боль усиливается, я… Я не успеваю обрабатывать её слова, осваивать информацию, и успеваю схватиться только за последнюю фразу:
— Нет, — шепот слетает с губ. Продолжаю смотреть на женщину, и она, думаю, понимает свою ошибку, разглядывая на моем лице растерянность:
— Извини, я очень быстро говорю, — виновато потирает ладони. — Постараюсь приспособиться к тебе, — это не её вина. Просто… Я, мягко говоря, «особенная». Меня так называют, чтобы не задеть мои чувства. Проблема лишь в том, что задеть меня нельзя. Я ничего не ощущаю. Как говорит доктор: «Из-за травмы головы и стресса пациентка эмоционально отупела».
Но это ничего. Я не чувствую себя обделенной или вроде того. Наоборот, в этом изъяне много плюсов.
— Удачи, — парень пускает смешок, сунув помидорку в рот. — Ко мне ты так и не приспособилась.
— На убийство не провоцируй, — Роббин искоса смотрит на сына, начав хрустеть салатом. Дилан бросает взгляд на настенные часы и хмурится, задавшись вопросом:
— Не рановато ли для смертей?
— И в кого ты такой противный? — только и может вздохнуть в ответ женщина, смирившись.
— Ну… — парень размышляет вслух. — Моим воспитанием занималась ты, так что…
И тут женщина не на шутку разгорается злостью, даже бросив вилку в тарелку, и туловищем поворачивается в сторону сына, чтобы высказать ему всё, что терзает её глотку:
— Ты… — но не успевает, ведь парень поднимается со стула, рукой обняв женщину за шею, прижавшись виском к её виску с довольной усмешкой:
— Спасибо, я наелся, — он издевается? Кажется, да. Ведь Роббин краснеет от жара, охватившего её по причине злости, а этот тип идет наперекор ситуации, совершая неожиданные поступки.
— Ты… — Роббин давится словами, указывая на сына пальцем. — Ну… — Дилан оставляет тарелку в раковине, поспешив к двери:
— Я потом помою, — выскакивает в коридор, бросив свою мать как дурочку махать рукой перед собой. Женщина моргает, еле вынудив себя выпустить пар, и вздыхает, сев ровно:
— Не за что, — слетает с её губ усталым шепотом. Я чувствую себя неуютно. Не знаю, как относиться к подобному поведению. Их отношения довольно-таки… Странные, хотя, не мне судить.
— Ты не думай, это… — Роббин нервно мешает салат, с больно истощенной улыбкой взглянув на меня. — Это нормально для нас. Мы постоянно так общаемся… — прерывается, когда телефон в её кармане начинает вибрировать. Вынимает, поднося к уху, и отвечает.
Опускаю взгляд на тарелку, сутулясь, и пытаюсь понять эмоциональный спад женщины, которая опускает телефон, выдохнув:
— Вот блин, — встает изо стола, вновь виновато растянув губы. — Срочно вызывают к пациентке. Я вернусь только к обеду, а потом на ночную смену, — берет тарелку, относя её в холодильник. — Работаю в больнице, — оглядывается на меня, объясняя. Киваю. Ясно.
Женщина что-то бубнит под нос. О своем, думаю, и берет со столешницы свою сумку, спешно направившись к порогу кухни, на котором тормозит, неуверенным тоном спрашивая:
— Это точно ничего?
Не совсем понимаю, о чем она, поэтому вопросительно хмурю брови, продолжив молча смотреть в её сторону. Роббин дергает заусенец на пальце, махнув ладонью, и на её лице вновь возникает яркая улыбка:
— Забудь. Прими лекарства, — напоминает, одной ногой переступив порог, но вспоминает ещё кое-что, поэтому вновь оглядывается. — И мне выдали твои специальные таблетки. На верхней полке, — указывает на ящики над столешницей. — Не забывай, ладно? Очень важно стабильно принимать дозу, тогда ты точно пойдешь на поправку.
Всё, что могу дать в ответ — кивок. Роббин могла бы заставить меня говорить, но принимает молчание, попросив о последнем:
— Можешь посмотреть, — указывает на часы, — во сколько парень с придурью выйдет из дома, ладно? — это она о своем сыне? Моргаю. Кивок головой в ответ.
— Хорошо, спасибо, — благодарит, хлопая по карманам, чтобы обнаружить мобильный телефон. — Я побежала, — прощается, помахав мне ладонью, и ускользает за стену, не дожидаясь моего ответа.
Я бы не ответила.
Слышу дверной хлопок. Но не расслабляюсь. Продолжаю сидеть, как на иголках, без конца ерзая на стуле. Взглядом ношусь по содержимому тарелки, по-прежнему задаваясь актуальным вопросом: «Куда деть еду?»
Выкидывать нельзя. Это некультурно и неуважительно. Роббин действует из хороших побуждений, но они не согласованы с тем, чего добиваюсь я.
Не шевелюсь, сильнее въедаясь в поверхность салата, когда на кухню вновь заскакивает парень, уже бодро шагая к раковине. Он сменил футболку. С мятой белой на ещё более мятую черную. Волосы в прежнем хаосе.
— Где эта женщина? — он оглядывает помещение, коротким вниманием окинув меня, после обратив его в сторону окна и, наверное, не обнаружив машины:
— Уехала? — фыркает под нос, повернувшись к раковине и включив воду. — Черт, я, типа, без машины сегодня?
Остаюсь безэмоциональной до тех пор, пока случайно не улавливаю знакомый запах, и резко поднимаю голову, ощутив легкое кружение внутри неё. Моргаю, принявшись глотать до мурашек приятный аромат, и останавливаю свой взволнованный взгляд на спине парня, осознав.
Курит. Он курит. Пахнет никотином. Он только что курил. У него есть сигареты?
Нет.
Дергаю головой, старательно откидывая шумящие в висках мысли, которые полностью захватывают мой разум, не давая сосредоточиться на проблеме наличия еды в тарелке. Начинаю активно расчесывать шею тонкими ноготками, делаю это невольно, не контролирую, и пытаюсь никак не проявлять своей нервозности, когда парень выключает воду, взглянув на тостер:
— Ты будешь тосты? — переводит глаза на меня, совершенно спокойно интересуясь. — Я могу взять один?
Киваю головой, активно, отвожу взгляд в сторону. Продолжаю нервно чесать шею.
Лишь бы не думать об этом запахе…
— Ты не расскажешь моей матери, что я отобрал у тебя еду? — он усмехается, взяв один тост. — Не шучу, я у неё не в приоритете, — откусывает немного, подойдя ближе к столу. — Узнает, что стащил, надает по лицу.