«Я ненавижу твою пустоту. И тебя вместе с ней ненавижу».
Строчки прыгали перед глазами. Ручка мазала чернилами. А у меня голова третий день раскалывалась, я с постели встать не мог. Но письмо написал. И отдал навестившей меня Гермионе.
– Ты с ума сошёл! – Она кусала губы от беспокойства. – Какое письмо, какой Снейп, Гарри? Тебе из деканата звонили, ещё неделю прогулов – и исключат, как пить дать исключат!
– У меня дистония, – терпеливо объяснил я. – Это от весны давление скачет.
– Это у тебя от него давление скачет! Чёрт, Гарри, ну какая любовь, ну ты же его совсем не знаешь…
Ей не понять – у них с Роном всё правильно. Так, как положено. Лучшие друзья, вместе ещё со школы. Общие планы, общие интересы, общий друг Гарри. Правда, последний немножко запутался, но это ничего, это поправимо.
Гермиона смотрела по-матерински снисходительно. Даже улыбалась слегка – видно, уже придумала план знакомства заблудшего Гарри Поттера с очередной «замечательной девушкой». Главное, что письмо пообещала отправить. Потом, правда, долго топталась у выхода, будто решаясь: сказать или не сказать.
–Ну давай уже, валяй. – Не выдержал я.
– Не понимаю, зачем ты ему пишешь. Он же всё равно тебе не отвечает.
– Я не хожу на концерты. С кровати не подняться. – Я улыбнулся ей на прощание. – Пусть он никогда не забывает обо мне. Пусть знает, что я рядом.
***
– Что же вы сразу не сказали, что вы Гарри? – Минерва Макгонагалл с тёплой улыбкой всплеснула руками. – То-то я думаю, имя какое странное. Мне теперь даже неловко.
Странное имя – ну надо же, насмешила. Меня, кажется, всю жизнь окружают странные имена и странные люди.
– Вы можете звать меня как угодно, – вежливо ответил я. – Мне всё равно.
Мне и правда всё равно было. Мы прогуливались по парку. Весенние цветы распускались под ногами. Минерва куталась в пурпурную вязаную шаль и щурилась на солнце, как большая кошка. Я пытался спрятаться за толстым слоем шарфа от собственного пугающего приступа откровенности, побудившего меня пригласить пожилую пианистку немного пройтись после концерта.
– Так вот оно что, – задумчиво проговорила она, когда я, наконец, замолчал. – Вы редкой души человек, Гарри. Так бескорыстно переживать за Северуса – не солгу, если скажу, что до вас на это никто не решался.
Я только хмыкнул – какая уж там бескорыстность. Эгоизм, самый настоящий. Ведь это только мне и нужно было, и старался я исключительно ради себя. Просто вдруг проснулась в Поттере жажда знаний. Сложная наука Северуса Снейпа, её манящие тёмные глубины. Романтика нищеты и концертных залов.
Ему-то как раз плевать. Я так и сказал Минерве, потому что это бесспорный факт, аксиома.
– На вашем месте я бы не была в этом так уверена. – Хитро улыбнулась женщина, как-то странно изучая меня взглядом. – Северус – человек сложный и замкнутый, но вряд ли найдётся хоть кто-то, кто рискнул бы назвать его бесчувственным.
– Они все просто боятся, – угрюмо буркнул я. – Так можно и без головы остаться.
Макгонагалл засмеялась и неожиданно совершенно по-дружески взъерошила мне волосы.
– Мальчишка. – Вздохнула она, – погода сегодня совершенно летняя, правда? И темнеет поздно. Можно гулять хоть до рассвета.
Я испуганно вытаращился на неё, но она только фыркнула и, нагнувшись, сорвала с земли пушистый белый одуванчик.
– Северус пришёл к нам много лет назад. И всегда был один, сколько мы знакомы. Человек сам выбирает свой путь, Гарри. Северус тоже сделал выбор. Думаю, однажды он задался целью не впускать никого в свою жизнь, и, надо сказать, весьма в этом преуспел.
Солнце медленно заползало за крышу старенького здания. Район был ужасным, отвратительным даже для окраины Лондона, зато парк – восхитительным. Тёплый ветер лениво шевелил волосы на затылке, и я как-то внезапно успокоился. Ведь и правда – лето уже. Перчатки больше не нужны. И дырявое пальто можно в шкаф спрятать.
– За все годы я ни разу не видела, чтобы хоть кто-нибудь приходил к нему, хотя… я ведь могу чего-то не знать, – задумчиво продолжала Минерва. – Сами понимаете, Северус не слишком-то откровенен с коллегами. Знаю только, что когда-то он преподавал в консерватории, потом – целиком ушёл в музыку. Северус – необычайно талантливый музыкант, но у него всё сложилось не слишком удачно. Что ж. – Она снова вздохнула, – кажется, нам пора прощаться. Мой дом здесь неподалёку.
Она дунула на ладонь, и одуванчик разлетелся, взметнувшись в воздух фонтаном пушистых тычинок. Мы молча проследили за их полётом.
– Спасибо, – искренне сказал я. – Даже и не знаю, как вас благодарить.
– Заходите как-нибудь на чай, – ответила она. – Я буду рада поболтать о пустяках. – И неожиданно серьёзно взглянула мне в глаза. – Позвольте дать вам совет, Гарри. Ни в коем случае не жалейте его. Сильные люди не терпят жалости. Просто дайте ему понять, что он не один.
– Думаете, Снейпу это нужно?
– Уверена. Хотя, могу поклясться, сам он считает иначе. Так что. – Она мечтательно взглянула на куст сирени, – у вас есть время, чтобы его переубедить.
Времени не было. Время текло сквозь пальцы, осыпалось как песок, не оставляя даже воспоминаний о душных июньских вечерах. Всё сливалось в какую-то мутную дымку, покрывалось тоненькой плёнкой прошлого – того, что не повторить, не прожить заново.
Ночами я просыпался от кошмаров. Мне снились чёрные глаза – пустые и безжизненные, снились руки в белых перчатках, парящие в воздухе над клавишами рояля. Играла «Лунная соната», воздух пах гнилью и формалином, я сидел в пустом зрительном зале и смотрел, смотрел на эти руки без тела, не в силах пошевелиться. Я надеялся, что вот-вот откроется дверь и раздадутся знакомые летящие шаги, но откуда-то знал – Снейп не придёт, его нигде нет. Сны мешались с реальностью, и на концертах я вздрагивал от облегчения, видя, как он выходит на сцену и привычным жестом опускает голову в поклоне. Но страх никуда не исчезал, я боялся пустой сцены, боялся чёрной трясины рояля, боялся непоправимого.
«Ни в коем случае не жалейте его».
Минерва Макгонагалл ничего об этом не знала. Если бы я мог… если бы я только мог испытывать к нему жалость – я бы растёкся лужицей от облегчения. Жалость – это просто и понятно, это спокойное и благородное чувство. От него не плавятся нервы, не подкашиваются колени, не завязывается тугой узел в груди. От него не бывает мучительно стыдно и мучительно горячо.
Жалость не привела бы меня к массивной железной двери, скрывающей артистические гримёрки, которую с равнодушно-скучающим выражением лица подпирал гориллоподобный охранник.
Я молча испытывал его терпение. Ждал, когда он от меня устанет и впустит туда, куда мне было так нужно, просто необходимо попасть.
Охранник сдался приблизительно минут через двадцать.
– Ладно, уж, проходи, всё равно не отстанешь. – Вздохнул он, освобождая проход. И добавил весело: – Чай не звезда, не рассыплется.
В других обстоятельствах я бы непременно удивился тому, что даже персонал в курсе, ради кого я практически поселился в маленьком концертном зале, но тогда мне было не до этого. О, у меня было чему удивляться.
Стенам, покрытым осыпающейся штукатуркой. Перегоревшим лампочкам. Толстому слою пыли, осевшему на покосившихся картинах и разбитом зеркале.
Северус Снейп сидел в крошечной комнатке, опустив голову на руки. Он дышал шумно, тяжело, медленно выдыхая воздух сквозь сжатые зубы. Приоткрытая дверь предательски скрипнула. Он поднял голову так резко, что я искренне испугался за сохранность его шеи.
– Больно? – хрипло выдавил я. Повисло молчание, нарушаемое только отчаянным буханьем взбесившегося сердца.
«Бум, бум, бум».
– Чёрт подери, это когда-нибудь закончится? – рявкнул, наконец, Снейп. – Что вам нужно?!
– Что с вами? Заболели? – Я постарался напустить в голос побольше дружеского участия. Получилось нечто, похожее на мышиный писк.
– Я, кажется, задал вопрос. Что. Вам. Нужно.
Ответ застрял где-то в горле. Спокойно, слишком спокойно. Тревожный звоночек отчаянно требовал покинуть опасную зону, но я решительно велел ему заткнуться.
Вот он, звёздный час Гарри Поттера.
– Я…
…Перевёл взгляд за спину Северуса и мгновенно онемел. Кажется, так и стоял с открытым ртом, растеряв все слова до единого. Потому что невозможно, ну совершенно же невозможно говорить, когда вокруг столько ослепительной белизны.
Нежные кувшинки на гладких зелёных стебельках.
Букеты калл, с боем собранных по всему Лондону.
– Я…
«Бум, бум, бум».
– Ну же, попробуйте ещё раз, – язвительно прошипел Снейп. Казалось, ему было плевать на моё открытие.
– Я вас люблю.
Чёрт, лучше бы не пробовал.
Северус Снейп почти не удивился. Молча встал, поправил рубашку и, решительно сделав несколько шагов, навис надо мной чёрной грозовой тучей.
– Послушайте меня, мистер Как-Вас-Там, чёртов шут без совести и мозгов. Если вы ещё раз приблизитесь ко мне на расстояние зрительного контакта, я превращу вашу жизнь в ад. Это ясно? Или повторить по буквам?
Внутри что-то мелко задрожало и взорвалось колючими осколками стекла. Глаза затянуло серой мутной пеленой. Губы шевелились с трудом, отказывались подчиняться.
– Ну и пусть. Я сейчас скажу, и вы просто будете знать. Меня зовут Гарри Поттер, и я никогда никого не любил, сукин ты сын, пока не услышал твоего Бетховена. Я никогда никому не дарил цветов. Я даже не писал писем и уж точно не собирался начинать. Ты можешь говорить всё что хочешь, можешь считать меня идиотом и лгуном, но я ни за что не поверю, что тебе всё равно. Потому что за эти проклятые пять месяцев я узнал тебя так, как ты сам себя никогда не узнаешь. Потому что каждый день я смотрел и видел, слушал и слышал. Потому что, в конце концов, вот это, – я махнул рукой в сторону расставленных повсюду букетов, – всё что угодно, но не равнодушие. А сейчас я уйду и больше не вернусь, а ты придёшь в себя, соберёшь свои жалкие пожитки, пройдёшь три улицы и четыре дома и всё это время – слышишь? – всё это время будешь знать, что я рядом.
Голос ни разу не сорвался. Пальцы, сжатые в кулаки, были белые-белые. Снейп медленно опустил чуть подрагивающие ресницы.
– Обратный адрес – на каждом конверте. Я буду ждать, Северус.
Я тихонько прикрыл за собой дверь, оставляя усталого и простуженного человека наедине с его надрывным, душераздирающим кашлем.
========== 3. ==========
Конечно, он не написал. Глупо было рассчитывать на такое. Глупо было проверять почту дважды в день, доводя себя до ручки ещё до того, как пальцы касались створки почтового ящика. И отгонять, отгонять прочь гаденький голосок, ехидно нашёптывающий мне о степени моего идиотизма.
Стоит поздравить Джинни с тем, что в своё время поставила верный диагноз.
Из университета не исключили. Внезапно появилась огромная, пугающая масса свободного времени. От него хотелось бежать, спасаться, особенно – вечерами. Хотелось вышвырнуть все часы, никогда больше не видеть их бегущих стрелок, но они были повсюду, словно издеваясь: нагло тикали в оглушающей тишине пустых кабинетов, подмигивали с пыльных полок общежития, светились цифрами с экрана мобильного телефона. Они не оставляли даже во сне, вырывая из короткого забытья пронзительным звоном будильника.
Я подтянул все хвосты, перечитал учебники, даже сессию закрыл без троек. Гермиона никак не нарадовалась. Семья Уизли пригласила к себе в пригород, погостить у них с недельку. Но я не мог уехать, я до последнего на что-то надеялся. Ведь когда человеку ни с того ни с сего признаются в любви, он же, наверное, должен хоть капельку удивиться? Подумать на досуге, взвесить все «за» и «против»? Конечно же, такого человека нельзя торопить, такому человеку нужно дать время посмотреть на ситуацию рационально. Это только такие как я вечно бросаются головой на амбразуру.
Северус Снейп был рационален до мозга костей. Он не бросился на амбразуру ни в июле, ни в августе.
Сентябрь принёс с собой осознание, что моя маленькая, хрупкая и, наверное, выдуманная любовь навсегда останется только моей. Неразделённой.
…Ветер свистит нещадно, пронзительно, ловко задувает под ветровку. Покрывает шею колючими мурашками.
На кладбище – ни души, словно смерть – не только под землёй, а везде: в самом воздухе, в голых мёрзлых деревьях. Ветер добрался и до них, раскачивает, треплет, ломает сухие ветки.
На кладбище – ни души, только я и холодные мёртвые камни. На них чьи-то имена, даты – бессмысленные символы, жалкая дань памяти когда-то живых.
Я здесь не для того, чтобы похоронить свою неразделённую любовь, нет, она всё ещё дышит, пульсирует – живее меня самого. Я тоже пришёл отдать дань. В руках у меня – цветы, перед глазами – два мраморных надгробия. Две вереницы символов.
– Привет, мама. Привет, папа, – говорю я и осторожно опускаю цветы на одинаковые могилы. Ласково глажу каменные плиты, провожу пальцами по выпуклой гравировке букв. Закрываю глаза.
Старая боль, приправленная терпкой осенней горечью.
Не знаю, сколько проходит времени – с некоторых пор я ненавижу часы. Просто в какой-то момент вдруг понимаю, что больше не один на кладбище.
Он меня не замечает – этот человек в чёрном. Стоит у могилы на несколько рядов правее, стоит неподвижно, опустив голову, словно мёртвая каменная статуя. Впиваюсь взглядом в его спину – непривычно сутулую, сгорбленную, мысленно глажу поникшие плечи, перебираю в пальцах длинные, растрёпанные на ветру волосы…
«Ну здравствуй, Северус».
Господи, господи, господигосподи, как же давно я не произносил этих слов. Запрещал их себе даже шёпотом, даже мысленно и до крови закусывал губы, лишь бы не вырвалось ненароком, не припечатало своей невозможностью. Неразделённостью.
Как бесконечно долго я убивал тебя в себе, как бегал от твоей памяти, от твоей музыки. Умирал сам, удалял из плеера Бетховена, но это было бессмысленно, бесполезно, потому что он пел внутри, словно включался невидимым щелчком пальцев – каждый вечер по привычному расписанию. Как забывал твои руки, твой взгляд, твои презрительные интонации, тебя, Северус, тебя.
И как теперь не могу сделать ни шагу в сторону. Не могу закрыть глаза, не могу молча развернуться и уйти. Потому что убежать от тебя – не значит спастись.
Потому что я не хочу спасаться.
А он стоит, стоит, глядя на чью-то смерть, и кажется, что это продолжается целую вечность. Но время отмирает, ветер бьёт с удвоенной силой, почти срывая с шеи нелепый бордовый шарф, и Северус вздрагивает, трогается с места. Но перед тем как уйти, бережно касается пальцами плиты на аккуратной ухоженной могиле. Совсем как я перед этим… Нет, не так, он задерживает руку дольше, гораздо дольше.
Дождавшись, когда вдалеке негромко скрипнет калитка, я на негнущихся ногах иду туда, где только что стоял Снейп. Иду так долго, что ноги успевают страшно замёрзнуть. Руки мёрзнут тоже, немеют в карманах лёгкой ветровки. Надо будет завтра надеть перчатки…
Мраморная плита старая, слегка потёртая и шершавит под пальцами – почти как на могиле моих родителей. Но этот крошечный уголок кладбища выглядит так, словно про него никогда не забывают, поддерживая чистоту и порядок. Аккуратная россыпь цветов – нежные, фиолетовые и лиловые, на тонких зелёных стебельках. Что это за цветы? Что это за человек, похороненный под холодной могильной плитой, судя по дате, почти пятнадцать лет назад?
Очередной человек со странным именем.
Ремус Люпин.
Я произношу его вслух, и оно щекотно горчит на языке.
***
Старый недобрый Брикстон – весьма опасный район.
Если вы вдруг очутились здесь поздно вечером – вам лучше иметь при себе нечто вроде плаща-невидимки. Или, как минимум, скрытый в кармане газовый баллончик. Впрочем, самое главное – не иметь при себе ничего, что представляет собой хоть какую-то ценность.
Брикстон – любимчик криминальных хроник и всевозможной преступной статистики. Пристанище так называемой «альтернативной тусовки». Излюбленное место праздных гуляк, уличной молодёжи и прочих сомнительных личностей. Здесь полно дешёвых рынков, арт-хаусных кинотеатров и кособоких ресторанчиков индийской кухни.