Когда Анне-Ли, наконец, соизволила обратить внимание, что вернулся отец, она потянула его за штанину и приказала, чтобы он танцевал. Он устал и очень хотел посидеть немного, но не мог ослушаться прямого приказа. Так что медленно опустился на оба колена, давно уже перестав смущаться, поддаваясь капризам своей наследницы, и начал покачивать бедрами и вскидывать руки с тем же пренебрежением к ритму, заданному скрипачом. Они были суперзвездами, каждый из них. Джон держал Анне-Ли за руку, позволяя ей кружиться, а потом взял ее за обе руки, чтоб они могли вместе танцевать и дурачиться. Он уверен был, что песня должна была завершиться, и что Шерлок повторил ее много раз. Но позволил ему играть, продолжая танец, пока не умолкла последняя нота, и Джон захлопал, когда Анне-Ли, подскочив, сделала реверанс и присела перед музыкантом. А потом, когда это веселье наскучило, убежала, хихикая, к ожидавшим игрушкам. Джон вздохнул и сел на пол, потому что не стоило усилий вставать, так что он, слегка наклонившись, облокотился рукой о журнальный столик.
— А потом мы будем устраивать чаепития, — сказал он, потирая левую ногу.
Шерлок ухмыльнулся и поворчал, убирая скрипку в надежный удобный футляр, выстланный черным бархатом.
— Я уверен, у нас еще несколько лет до того, как на нас наденут чепцы [2], — заметил он, закрывая футляр и щелкая металлическими застежками, прежде чем ненадолго оставить скрипку на стуле. Он предложил Джону руку, и в то время как врач кое-как устроился на ковре, схватил его за запястье и рывком поднял на ноги, помогая подняться. Военные кости – старые кости. Джон терпеть не мог сырость и холод поздней осени, и то, что тогда бывало с суставами. Должно быть, будет гроза. Он ненавидел метеозависимость.
— Кофе? — спросил его Шерлок.
— Хорошо бы, — сказал Джон, более чем готовый ощутить внутри теплоту, что могла бы согреть.
Шерлок поднял футляр со скрипкой и направился к лестнице.
— Мне тоже, — сказал он, пряча ухмылку, и отправился разбирать свои вещи.
Вот же ублюдок… Джон не мог не улыбнуться, вздохнул – и пошел на кухню, включать кофеварку, наливая воду и готовя кофейные зерна. Он не возражал. Анне-Ли уже слишком устала и успокоилась, и у Джона теперь было время и для себя. Как бы ни дорожил он каждым мгновением, проведенным с нею и посвященным ей, хорошо было наблюдать, как она играет самостоятельно со своими куклами, кубиками и игрушечным самосвалом, который она загружала и разгружала, не нуждаясь в постоянной уверенности, что Джон всё еще там и смотрит. Тем не менее, он всегда наблюдал. Это было довольно забавно – видеть, как она заполняет кузов своего самосвала игрушками, интереснее даже, чем ей помогать. Она бывала весьма придирчива в том, где должны сидеть ее куклы, а где – лежать кубики в ее желтом пластмассовом грузовике. Лучше было смотреть и учиться у мастера, наблюдая, как она быстро катит по полу большую машину, чтоб свалить потом всё под обеденный стол, на котором Шерлок проводил какие-то опыты. К тому времени, когда Джон достал сахар и приготовил кружки, Анне-Ли пыталась провезти самосвал прямо через ножки стола. Не лучший ход для строителя, но он готов был предположить, что в ее реальности машины умели летать.
Шерлок вернулся, едва кофе был приготовлен, аромат напитка был очевидной подсказкой, что настало время попробовать. Он спустился, как раз когда начало громыхать; дождь вот-вот должен был пойти, хотя капли пока не стучали по крыше. Джон придвинул кружку к нему, когда тот уселся на высокий, как в баре, стул, и взял свою кружку в ладони, поднося к губам. Хорошо. Действительно, хорошо. Он скучал по этому. И, возможно, больше, чем хотелось признать.
Гром наверху раскатился снова. Солнце только зашло, но небо уже было темным, серым, пурпурным и синим. Джон взглянул, убеждаясь, что Анне-Ли всё еще спокойна и счастлива. Она, казалось, не против дождя. Слава богу.
Оглянувшись на Шерлока, Джон побарабанил пальцами по теплой керамике, что держал в руках. Он мог понять тишину, потому что они оба слушали, как снаружи шумят на ветру деревья, но ему не хотелось, чтоб длилось молчание.
— Ну и… как всё прошло? — задал он вопрос, отпивая глоток, как только спросил.
Шерлок только пожал плечами, явно переигрывая в изображении скуки, и склонил подбородок на грудь.
— Остановили войну между группировками и раскрыли преступную банду при одном из главарей, имевшем дела с контрабандистами на Континенте, — сказал он, словно это случалось каждый день.
— Звучит захватывающе.
— Это было довольно интересно. Лучше, чем ничего, — согласился он. Джон уверен был, что тот весело провел время.
Джону нравилось «веселье» этих минут, когда о плохих парнях позаботились, и для всех остальных жизнь стала более безопасной. Трудно было не улыбнуться и не присоединиться к тихому празднованию превосходства Шерлока, когда уже точно можно было наслаждаться и почувствовать облегчение. Они были на верхней точке, прежде чем рухнуть вниз, о чем они оба прекрасно знали, но было утешением думать, что хотя бы сейчас всё было хорошо.
— Надеюсь, ты будешь не слишком скучать, пока не появится новое дело, — сказал Джон с чуть большей подавленностью, чем ему бы хотелось признать. Конечно, будет другое расследование, это очевидно. Пока не настанет весна, что еще может быть для Шерлока интересного? Тот нуждался в этом, и им обоим было известно, что это так, не было никакой необходимости объяснять или идти на компромисс, когда это было частью Шерлока, и они оба знали, что ему нужно. Джон позволил горячей жидкости немного остыть на своем языке, прежде чем проглотить горьковатый напиток. Он вылечивал простуду, беспокоившую его, столь же легко, как расследование убийства исцеляло Шерлока. Он вдохнул, отставляя кружку, и тихо кивнул, отметая в сторону свои сожаления.
— Знаешь, думаю… если тебе нужна будет помощь, чтобы перевезти твою лабораторию в Лондон, я могу это сделать. То есть, если ты проведешь зиму в Лондоне, как в прошлом году, то это прекрасно. Я бы помог. — Он ненавидел бы это, но всё будет в порядке. И так было бы лучше для Шерлока, разумеется. Так что лучше предложить ему это, сказать самому, чем ждать, что об этом будет сказано, или как-нибудь утром, проснувшись, увидеть записку.
Шерлок ни минуты не колебался.
— В этом не будет необходимости, — сказал он, облизнув кофе с верхней губы.
— Ты уверен? — Джон ненавидел отголосок надежды, прозвучавший в его голосе, и проворчал: — Я имею в виду, у тебя там есть, где жить, и есть, чем заняться. И быть в Лондоне просто… для тебя куда больше смысла в этом.
— Я не просто так переехал, Джон. Здесь мой дом. Я пришел бы домой.
— Значит, ты просто… собираешься ездить туда-сюда всю зиму?
Шерлок кивнул.
— Да, я планирую так.
— Почему? — Было глупо спрашивать, но он сказал это раньше, чем успел подумать. Он прикусил губу, просто чтоб убедиться. Даже непродуманный вопрос стоил того, чтобы в нем разобраться. — Я имею в виду, это просто… не имеет смысла. Ты страдаешь, когда тебе скучно.
Ученый глубоко вздохнул, откинувшись на спинку кресла.
— Джон, мне сорок. Самое время начать жить с живыми, а не ради мертвых.
Звучало хорошо; казалось, это должно означать гораздо больше, чем было сказано, быть гораздо весомее, чем просто слова. Джон прикусил язык, воздержавшись от новых вопросов, не совсем уверенный, что выглядело бы более глупым: не получить ответов или ничего не спрашивать. Шерлок, как бы то ни было, в самом деле, не собирался переезжать в течение следующих нескольких месяцев. Это было прекрасно; просто замечательно.
Однако Шерлоку нелегко было понимать людей. Он, конечно, прочел это на лице Джона, возможно, в движении губ или изгибе бровей. Детектив наклонился вперед, локтями опершись на столешницу, и спокойным глубоким голосом стал объяснять:
— На убийство способен каждый, Джон, — сказал он; вряд ли подходящее начало, конечно, но привлекающее внимание. — Не все могут покончить с собой, но все могут лишить кого-нибудь жизни. Люди эгоистичны по природе своей, и стремление завладеть какой-нибудь вещью считают достойным поводом для убийства. Порой это самовлюбленность, порой – жадность или гордыня, но чаще всего – любовь к другому или следование своим идеалам. За всю мою профессиональную деятельность любовь была ничем иным, как мотивом для преступления, но то, что стоит того, чтобы ради этого убивать, достойно и того, чтобы жить ради этого. Давно пора было изменить свою точку зрения. — Шерлок вздохнул, замолчав, но в этом молчании было очень многое; глаза его смотрели на серое небо и меняющие свой цвет листья сада, словно он потерян был в своих мыслях. Казалось, он улыбался, хотя губы его были плотно сжаты, но была в этом искренность. Вспышка молнии осветила кроны вечнозеленых растений, и вновь прокатился гром. — Весной здесь всё полно жизнью. И я собираюсь стать частью этого. Это и теперь не настолько мертво, хотя у меня сейчас нет ничего для работы. Тем не менее, для меня здесь все-таки больше, чем во всем кирпиче и бетоне Лондона. Я, наверное, прерву когда-нибудь свой странный творческий отпуск, но не хочу, чтоб со мною связывали только мои знания смерти и разложении. У меня в саду пятьдесят семь цветов с разным типом опыления, и два вида медоносных пчел. Я способен изучить и понять большее, чем то, чем себя ограничивал. Я хочу быть с живыми; я с ними и нахожусь. И я возвращаюсь к этому, потому что это мне нравится.
Джон буквально оцепенел, не то чтобы ошеломленный, а просто почти сбитый с толку. Он знал, что Шерлок переменился, заметил в нем это сразу же, как приехал в Фэйл-хилл-коттедж, и всё же, так или иначе, оказалось так просто забыть, сколь велика была перемена. Он не мог припомнить, когда Пиноккио превратился в живого мальчика. Не было никакого свидетельства, позволявшего предположить, что у Железного Дровосека, оказывается, есть сердце. Были некоторые вещи в Шерлоке, что всегда будут присущи ему, но был момент – и Джон знал, что его пропустил, – когда некоторые другие вещи исчезли.
В какое-то время он оказался не прав, полагая, что Шерлок был тем же самым, кого он встретил когда-то, человеком, который не заботился даже о самом себе, и понятия не имел о чувствах других. Джон всё еще видел нехватку человечности – там, где оставались пробелы в его понимании, – трещины на фасаде «нормальности», которые были частью уникального подхода Шерлока к межличностному взаимодействию. Видел то, что он ожидал увидеть, зрением, слегка окрашенным серым туманом неодобрения, что, казалось, было не в состоянии распознать изменения в нем, словно перемены сезона, маскируя все цвета в монохромном режиме. Он забыл те моменты великолепия, когда Шерлок показал себя полным сюрпризов и теплоты, помня вместо этого давнее прошлое, которое было полно просчетов и в котором тот проявлял бесчувствие. Он стал жертвой привычки; Шерлок – нет. Тот не был уже человеком, остававшимся в памяти Джона упрямой идеей, оказавшейся ложной, но поддерживаемой с неразумной уверенностью.
Как он не удивлялся, что не был влюблен в Шерлока Холмса, когда всё еще хотел помнить его как удивительного, но безнадежно невыносимого? Каждое порхание в животе и неровное сердцебиение, каждый долгий взгляд и сбившееся дыхание встречали его собственный выговор, и рассудок велел ему остановиться, одуматься. Он не был геем, и даже бы если он действительно хотел Шерлока – совершенно глупый ход мыслей, – то, конечно, лучше ничего не преследовать, если он рассчитывает сохранить свое сердце неповрежденным. Любовь, выходящая за пределы дружбы, не стоила рассмотрения десять лет назад, и с тех пор он не позволял себе даже думать об этом. Шерлок всегда будет старым Шерлоком, способным улыбаться тогда, когда дети, томясь в неволе, жались в ужасе, и смеяться, ликуя от собственного озарения, когда кто-то испытывал горе безвозвратной потери. И Джон никогда бы не смог конкурировать с его жаждой, чтобы с кем-то что-то случилось, сколь бы ни разделяли они потом острые ощущения поиска и преследования.
Десять лет никогда не стирались из памяти, прошлое не позволяло видеть иного; десятилетие подавленного разочарования без осознания того, что изменилось. Шерлок не стал совершенством, но он был намного лучше, чем прежде. Он не был высокофункциональным социопатом, как в те дни, когда они повстречались. Он был самым блестящим человеком в жизни Джона, с точки зрения гениальности и общего великолепия. Целью, а не слепым пятном. Маяком, а не скалами. Кем-то, у кого, возможно, доставало сил и была возможность сломать его, но кто, несомненно, спас его жизнь. На сей раз, проявление заботы не было лицедейством; Шерлок не собирался, сбросив маску, разбить все его надежды на то, что ожидания, наконец, становились реальностью. И уверенность, что Шерлок Холмс – это всё же скорее машина, чем человек, осталась давным-давно в прошлом. Он любил, и он действительно понимал, что значит любить. А Джон был идиотом, как это всегда было известно. Слава богу, они оба знали, что нужно сделать скидку на это.
— Хочешь печенья? — спросил он.
— Да, пожалуйста.
Джон кивнул и повернулся, чтоб открыть дверцу шкафа над кофеваркой.
— О, и м-м-м… Добро пожаловать домой, Шерлок.
Тот улыбнулся, вновь поднимая кружку, чтоб сделать глоток.
— Спасибо, Джон. Теперь, полагаю, твоя очередь рассказать мне о вашей прошедшей неделе.
Джон достал коробку с печеньем и закрыл дверцу шкафчика, а дождь начался, наконец, стуча ритмично в оконные стекла.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Крысолов из сказки – вероятно, имеется в виду гамельнский Крысолов, который, избавив город от нашествия крыс, послушных его дудочке, не получил от скупых горожан достойной оплаты, разгневался и точно так же увел за собой из города всех детей.
[2] Почему-то вспомнилось из «Евгения Онегина»:
«…И обновила, наконец,
На вате шлафор и чепец…»
как признак «солидности» и «домовитости».
Но тут есть еще одна тонкость: со времен Джейн Остин (и ее мистера Дарси) достигнув определенного возраста, девушки, так и не нашедшие пары, надевали чепцы, объявляя всему миру о том, что мужей они больше не ищут.
А тут еще и ногу Джон потирает, словно бы намекая на старость… А ему чуть за сорок, что, учитывая продолжительности жизни британцев, выглядит довольно забавно.
Комментарий к Глава 8
**__ФОТО__**
1. Волшебная скрипка
https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=472938754662b610f585d3dc828d2c21
2. Восхищенный Джон
https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=7b31b7ba7704b2683816a0d610e4eada
3. Шерлок и кофе
https://hostingkartinok.com/show-image.php?id=73490bfeed3543f07f5e59d7259b86c7
========== Глава 9 ==========
ГЛАВА 9
На Рождество – по секрету, «от Санты», – Джон получил на работе бутылку домашнего вина из крыжовника. Высокий брюнет из администрации был достаточно любезен, чтобы предупредить его о содержимом бутылки, будучи два года назад получателем этого общепринятого подарка. История началась с ночи с девочками и закончилась кратким объяснением того, почему, если хорошо присмотреться, можно всё еще разглядеть пару фиолетовых трусиков, прикрепленных наверху дерева в Квинс-парке. [1] Получательница предыдущего года, ведущая вторые классы, призналась, что так и не откупорила бутылку. Джон вначале был не слишком-то впечатлен подношением – благодарен, конечно, но без всяких восторгов, – но, уйдя с вечеринки с бутылкой в руке, почувствовал, что, возможно, Санта был весьма сведущ в таких делах. Ведь Джон получил бутылку загадочного волшебного зелья, весьма крепкого и пробуждающего дух приключений. Она стояла на полке всё Рождество как особое новогоднее угощение, чтоб потом откупорить ее и выпить за прошлое. Идея напиться, пожалуй, была привлекательной. Рождество было легче, чем он ожидал, но все-таки тяжело. Его первое Рождество без нее; начинающее отсчет всех последующих. Лучше было не думать об этом в таком ключе. Праздники отмечали новые начала столько же, сколько выявляли потери. Его первый тост Нового года был бы за Мэри и те счастливые воспоминания, которые они разделили. А второй, безусловно, будет за Шерлока, и не нужно было бы уточнять, почему.
Джон обычно думал о Мэри несколько раз на дню. но случались дни, когда и не думал о ней. Рождество же было наполнено нежелательными напоминаниями. Ими были каждый звонок, поздравительная открытка, где непременно упоминалась его потеря, и то, как он преодолевает невзгоды. На прошлое Рождество они уже знали, что оно для них будет последним, которое они встретят вместе. Новый год же бы для них предвестником темных времен, и в какой-то из следующих двенадцати месяцев произойдет неизбежное, и она уйдет. Она продержалась четыре месяца. Это сделало все праздники между одним годом и следующим весьма трудным моментом, чтоб отмечать, когда всё, что это означало, было только датой в ее свидетельстве о смерти, что могло быть уже заполнено предварительно, разве что с небольшим уточнением. Горечь столько же, сколь душевная боль, заставляла его вообще избегать слишком долго задерживаться на ее отсутствии. Однако, хоть в груди его и теснило, когда он погружался в воспоминания и размышления, это не было болью. Ему это нравилось. Было трудно не улыбаться, зная, что гораздо легче с благодарностью вспоминать о хорошем, чем избегать всего и скорбеть о том, что всё это осталось в прошлом. Одно из немногих обещаний, что Мэри взяла с него, состояло в том, чтобы он улыбался, когда будет думать о ней, а не хмурился. Это было тем, на что он согласился, без долгих раздумий, кроме умиротворения и желания не огорчать ее. Он был рад, что мог сделать это. Единственная вещь в коротком списке наказов, начинавшимся с «передай мое кольцо Анне-Ли, когда она повзрослеет» и заканчивавшимся «не оставайся один» . Он не был один, ведь с ним же была их дочь, которую нужно было вырастить, но он знал, что Мэри имела в виду. Та говорила об этом весьма открыто, желая, чтоб он вновь нашел любовь, а в конце даже предлагала развод, если это поможет ему двигаться дальше, не испытывая чувства неверности. Это было всегда разбивающим сердце – слушать, как безнадежно больная женщина тревожится и переживает о нем и надеется на его счастливое будущее, но теперь даже это заставляло его слегка улыбнуться, вспоминая, как она морщила нос, когда он хмурился, если их разговоры сворачивали на такую мрачную тему.