Дыхание захватило, больно долгая получилась речь, а слова все рвались на волю. Зато и Гранн обнял её вполне удобоваримо, прижал к себе, отчего Олёна снова ощутила: каким бы волшебным сид ни был, сердце у него колотилось, как у всякого живого существа. И болело тоже, наверняка, так же! Хоть и молчит, и полслова не скажет, в надежде от нее избавиться, так ведь бесполезно, забыл, волшебный, что это в обе стороны работает! Как он её чует, так и она за него беспокоится, утешить мечтает, а больше утешения — счастье в его жизнь привнести.
Для обоих взаимное.
Да вот только как с одежкой — не дастся ведь! Уговаривать надо птаху, чтобы перышки подставлял, чтобы петь не стеснялся, чтобы под крылышком место нашел…
Пусть она не птаха как он! Но Олёна будет очень стараться не помешать! Только бы согласился!
Олёна погладила знакомую спину в атласном камзольчике, вздохнула ему в плечо:
— Это очень хорошо, что ты живой и невредимый, а что усталый и голодный, так это решаемо, особенно если покажешь, где у тебя погребец или каморка для еды? — договорила несмело, опасаясь даже. — Я бы сготовила чего?..
— Ох, ты смотри, Олёна, сиды — создания жуткие, любят вкусно питаться, а ну как ты меня накормишь, а я тебя при дому так и оставлю? — хмыкнул, тоже провел рукой сверху вниз по спине, до поясницы, и очень поспешно поднял опять к плечам. — Сказки-то читала, красавиц и умниц подземные жители только так похищают! Околдовывают, превращают, уводят, уносят, зачаровывают, подкармливают травами забвения, подпаивают зельями привязывания…
— Читала, читала, еще как читала, я про вас знаешь, сколько читала? — прозвучало по-детски гордо, Олёна аж покраснела со стыда, радуясь, что лица не видать, договорила тише. — Я про вас все сказки читала, «Карлик Нос», «Рип ван Винкль» там всякий, «Сонную лощину»…
Гранн, вот ну ровно птица, встряхнулся, выпуская её, отстранился меньше, чем на шаг:
— И все равно не боишься?
— Да как же тебя-то бояться, сидушко мой дорогой? — Олёна опять краснела, но глаз не отводила. Приподняла руку, погладила его по щеке, тоже легко, тыльной стороной ладони, не подушечками пальцев, боясь его, хрупкого, как-то нарушить. — Тебя обнять мне хочется, обнять и погладить. Если ты не против! Скажи мне, сидушко, если неприятно совсем, так я и не стану, а ежели терпеть можно, не сочти за труд — потерпи!
Гранн засмеялся, улыбаясь широко, прикрывая усталые лазурные глаза, одной бровью снова вспархивая выше другой, засмеялся тихо и заразительно, Олёна разулыбалась вслед, проводя уже обеими руками по гладким щекам.
— Мне не в тягость, Олё-онушка, — приоткрыл глаза с лукавым выражением, и тут-то сердце девичье скакнуло, Олёна заподозрила, что вот это было настоящее колдовство.
Ну раз он так говорит, значит понимает, что разрешает! А это означает — можно! Олёна покраснела пуще, чувствуя, как жарко горят уши, как пламенеют румянцем щеки, но не опустила глаз, осторожно погладив бледные щеки уже по-настоящему, ладонями!
Сид прижмурился, ровно кот на солнышке, склонил голову ей под руку… И пусть она могла ошибаться в волшебнических вопросах, теперь сердце уверенно стучало: не колдует он, вовсе не колдует, он просто сам так на неё действует, магически!
— Сладкий да гладкий, ровно персик, — задела кончиками пальцев ушки и волосы, чуть на месте не провалилась, осознав, что высказалась вслух, и сид своим птичьим певческим слухом все уловил. — Так вот поесть надо!
Лазурные глаза расширились в момент, а потом оглядели Олёну с сомнением. Да, она бы тоже не поверила, что может этакую смелость выказать, этакую штуку высказать! Персик! Ещё бы ягодкой его назвала!
Мысленно сгорая со стыда до тла и золы, Олёна убрала руки, пряча широкие ладони, привыкшие к работе, сразу за спину.
— Так и где у тебя еда, сидушко? А то так голодный и проходишь, а потом возьмешь и свалишься! — сложил руки на груди, скрещивая. — Нет, оно конечно, я тебя подниму, дотащу, авось, до гнездышка, но ведь пока падать будешь, есть опасность расшибиться! А тебе поберечься бы! Совсем усталый, я же вижу!
— И как, интересно, ты меня видишь?
Хмыкнул опять, да ответа не дождался, отвел к очагу, указал, где, возле него, в стене, дверцы утоплены, вроде ледника маленького, постоянного. Олёна подивилась, до чего на холодильники волшебство похожим получилось, поцокала языком восхищенно, не замечая подозрительных взглядов — думал, она насмехается!
— Ты пока отдохни, сидушко, я тебя позову, как готово будет, — любопытно залезла во все туески, чашки и чугунки. — Что-нибудь интереснее мяса с хлебом я тебе точно на обед устрою!
— О, правда? — аж перья на голове встопорщились, глаза еще круглее стали, а сам уселся возле, любопытно на Олёну глядя, будто не возле очага возилась, представление показывала. — Ты уверена, там не так мно…
Олёна специально оторвалась от чугунка, чтобы посмотреть в любимые лазурные глаза с самым большим вежливым холодным интересом, на который была способна. Гранн замолчал на полуслове, опустил голову, смеясь опять и выставляя перед собой руки:
— Молчу-молчу, Олёнушка, не мне тебя тут учить, — вскинул глаза, и как будто прорвало какую-то плотину, стену непролазную, болотину тропинка обвела, в обход самого себя проговорился: — Я твои щи до сих пор вспоминаю!
И что-то проглянуло на момент в лице Гранна такое, что Олёна решила: даже ради шутки она отворачиваться и уходить не будет, как бы ни гнал, что бы ни случилось!
Отвернулась поспешно, не желая показать свое понимание, приготовляя для нового супчика продукты, как раз сходилось, всего хватало. Под руками привычная работа спорилась, Олёна почти забыла, что своенравный и целиком любимый сид сидит поблизости, смотрит, любуется. Вспоминала, только когда он прибор какой подавал требуемый — черпак ли, ложку ли большую, ковшик маленький или нож поострее. В целом под руки не лез, с советами или вопросами не приставал, наблюдал завороженно.
И когда супу осталось всего-то докипеть и настояться, Олёна обнаружила, что Гранн придремал. Уставший и замаянный сложил руки на стол, устроил, наблюдая, голову, а там, похоже, не уследил за собой строго, да и уснул!
К вящей её, Олёны, радости!
Девушка на цыпочках обошла сопящего сида, просочилась в спальню, откуда вынесла пару одеял, одно — в котором сама утром проснулась, а второе, тонкое, которое за подушку работало. Свернула его поплотнее, чтобы пристроить, с замиранием сердца приподняла голову Гранна, однако сид не проснулся, и тут не забыв потереться о пальцы. Одеялко устроилось поверх скрещенных на столе рук, голова вернулась, сид зарылся носом в мягкое и опять замер. Олёна накинула одеяло ему на плечи, оглаживая их мимолетно, пользуясь случаем, пока отдыхает, приникнуть поближе, обнять незаметно.
Гранн завздыхал и уложил голову набок. Олёна посмотрела на впалую щеку, прикоснулась тихонько самыми кончиками пальцев, готовая тут же и отдернуть, едва сиду станет неприятно. А сид спал себе и спал! На что Олёна поглядела умильно, погладила щеку на самом деле будто персиковую боковинку мягкую, с пушком.
И все бы ничего, но в голову втемяшилось — проверить нужно, как его щека под губами ощущается. Пока спит, пока крепко спит, не видит, не чует, не боится, не шарахается, не отдергивается…
Олёна походила кругами, погремела крышкой чугунка, проверяя суп, выпуская пар, сдвинула его с горячего на очаге места, обернулась на Гранна снова. А сид даже и ухом не вел! Спал! Олёна прикусила губу, чуть себя по рукам не ударила, да сдержаться не смогла, подкралась, практически не дыша, склонилась, выждала еще секундочку, долгой как минута показавшуюся, а потом взяла, да и поцеловала Гранна!
Небо на землю не обрушилось, хляби небесные не разверзлись, болотные тоже, однако ощущение было, будто Олёна одним этим действием мир перевернула. Гранн во сне заулыбался, имя её пробормотал, что скорее угадать, не услышать можно было, прижмурился, словно бы сон тональность поменял на счастливую.
И Олёна его еще по волосам погладила.
Отошла опять к гнездышку, вернулась с одеялком себе, привалилась к плечу сида, притерлась, чтобы его не задавить, болезного, да и задремала за компанию.
Сколько они так продремали, Олёна сказать бы не смогла, ощущала только, что тепло и уютно, что Гранн рукой приобнял, что возле находится, что в волосы выдыхает, подтягивает, носом в щеку упирается. Олёна спала и улыбалась.
И когда Гранн зашуршал, заворочавшись, забеспокоилась вслед за ним, завздыхала. Приоткрыла один глаз, полюбовалась видом высокого лба и границы каштановых волос, подумала сонно, что с любого боку он красивый.
— Олё-онушка-а, ты мне снишься, милая? — притиснул поближе, почти по-хозяйски, аж сердце замерло вслед за его рукой. — Если снишься, я рад, если не снишься, рад тоже, но тогда точно надо просыпаться…
Она побаивалась отвечать, не зная, но чуя: это его сразу разбудит, растревожит и еще волноваться заставит, пусть лучше сам выныривает, а она немножко еще рядом посидит.
— Ты, кажется, тоже сидового племени, Олё-онушка-а, такая волшебная, — пробормотал почти совсем неразборчиво, переместил голову свою бедовую, пощекотал перьями по лицу.
Олёна изо всех сил старалась не чихнуть, но волосы у Гранна были такие мягкие и пушистые, что никакой возможности не было. Вздрогнула тихонько, задавив в себе голос и зажав нос.
И на это вздрагивание осторожный сид вскинулся, приподнялся, не отпуская пока, однако просыпаясь все больше и глядя на Олёну все изумленнее.
— Олёнушка, что ты делаешь, — отнял свою ладонь от ее вытянутых перед головой, растер лицо, стараясь проснуться, — как ты тут?
— Очень просто, сидушко, я вот так села рядом — и тут, — примолкла, полюбовалась, как приподнимает брови непохожие, опять одну выше, другую ниже. — Ты задремал, умаявшись, так я решила тебя и не будить, супчик повкуснее, когда настоится, а вот сейчас как раз есть можно!
Гранн потряс головой, не веря, кажется, что она объясниться может разумно, а может, просто последние сны с перьев сбрасывая. Поглядел в окошко, за которым сгущались зябкие осенние сумерки, темные, серые, неуютные, зато в три раза уютнее делающие дом.
— Сейчас-то, наверное, уже и есть можно как ужин, — покосился задумчиво за стекло, а Олёна с радостью приметила, что круги под глазами стали меньше и не такими темными. — И тебя никуда в сумерки я не поведу, — от окна лазурные глаза как-то очень неожиданно повернулись к ней.
Олёна покраснела.
— Тем более, стоит подкрепиться, сидушко, — отвела глаза от его вопрошающих лазурных глаз, — раз мы никуда не собираемся, раз просто дома посидеть, ты же с утра не ел, так что теперь можно!
Поправила выскользнувшие из косы пряди, выпуталась из своего одеялка, привстала, и тут они оба к полнейшему обоюдному же изумлению обнаружили, что Гранн продолжает приобнимать Олёну за талию. Она упала обратно на лавку, а сид совершенно и впервые на её памяти покраснел!
Глаз своих волшебных не опустил, не отвел, с трудом, правда, руку убрал, видимо, приспал, теперь пальцы отцепляться не хотели.
— Ну так вот, сидушко, давай я тебя покормлю, — Олёна отодвинулась еще, проверяя, что больше ничем они не спутались, вытянула косу, уложила на плечо, чтобы и волосья никуда не защемились. — Супчик как раз настоялся, напитался, теплый поди-ко ещё…
Тарелки глубокие нашлись даже, и быстро, Олёна поставила на стол две — ему и себе, рядом, но стоило отвернуться буквально за хлебом, оказалось, что Гранн действительно очень, не по-птичьи, а просто по-зверски голодный, и допивает вторую чашку просто через край. Олёна покачала головой, больше для порядку, чем правда недовольно, но третью тарелку Гранн стал есть уже как надо — ложкой! И с хлебом!
За хлеб у него, правда, были какие-то лепешки, золотистые, из зерна, похоже, еда, которую каждая птаха себе сготовить может. Потому что в прочем кулинарными талантами волшебный сид явно не блистал. А то бы не уминал обычный совершенно суп, ровно как пищу богов!
Третья тарелка тоже исчерпалась быстро, и лишь на четвертой сид стал опять позевывать, пытаясь сказать, что выбор дорог переносится на завтра, что Олёну только благодарить и благодарить, что он, Гранн, жуть как сыт и совершенно доволен, но столько счастья сразу и все ему чтобы — не бывает, а потому…
Что именно «потому» Олёна не дослушала, загремев посудой, составляя и убирая к рукомойнику. Соглашаться хоть словом, хоть жестом, что её от него изгонять надо, она не собиралась ни во сне, ни наяву!
Гранн позевал еще, совсем сладко, едва глаза разлепил, но поднялся, провел Олёну по дому, показывая, что тут есть и где, поведал, что если надо мыть или купаться, то рядом есть вот тот источник горячий, но это завтра, а сегодня он Олёну только к лежанке проводит и все!
Олёна была нисколько не против лежанки, гнездышко у Гранна было преуютнейшее, особенно когда он сам рядом обретался, но своенравный сид усадил её, даже уложил, укрыл, подоткнул одеяло со всех сторон, а сам отстранился, отошел. Судя по звукам, запрыгнул на балку, прошел под потолком, продолжая зевать, замер там, сел, лег и уснул!
Прямо на голом дереве! На высоте!
Олёна поворочалась с боку на бок, понимая, что так, изгнав уставшего сида из его уютного гнездышка, отдохнуть и сама не сможет. Гранн сверху, почти над ней, засопел, забормотал, потом голос приглушился, видимо, одеялом накрылся как крылом.
Олёна повернулась лицом к потолку, посчитала его сонные вздохи, подождала, пока глаза к темени привыкнут, а потом решительно встала и подошла к наклонной балке, на которую он запрыгивал сначала. Собралась с духом, подобрала подол короткой нижней рубашки, служащей ей ночнушкой, вспрыгнула, покачнулась, прошла шаг. Удивилась, что легко выходит, будто всегда так по жердочкам птичьим ходила. Глянула на перекрестья нескольких, где спал сид, раскинувшись так вольно, будто на полу ровном.
Оступилась, засмотревшись, ойкнула, едва удержалась, махнула руками, чтобы не упасть, а стоило поднять глаза, как с лазурным взглядом встретилась.
Гранн стоял очень близко, готовый подхватить её в любой момент, смотрел светящимися летними глазами в самую душу и явно задавался вопросами.
— Олёнушка, милая, я опять в тупике, — поднес свои руки к ее локтям, не касаясь, но собираясь удержать. — Что ты делаешь тут? Внизу хорошо, внизу удобно, а тут можно сверзиться! А я сплю и могу не успеть ведь тебя поймать!
— А я сама себя поймала, после того купания мне по жёрдочкам ходить естественным кажется, — оправдывалась Олёна без огонька и без желания, едва сдерживая слезы досады и обиды. — Я не хочу удобно и хорошо без тебя! Я с тобой хочу!
— Олёнушка, что ты говоришь, что говоришь! — прихватил-таки за локти, беспокойно в глаза глядя. — Нет-нет, не договаривай!
— Я с тобой хоть на жёрдочке жить хочу! Потому что хочу только с тобой! И сердце моё сюда зовет! Не куда-нибудь! Сюда! Посредь болота! А знаешь, почему?! — вперилась в летние глаза с вызовом. — Потому что тут ты! Волшебный-преволшебный, чудесный мой сидушко Гр-ранн-н-н-н!
От звуков собственного имени он вздрогнул, встрепенулся, но раньше, чем Олёна бы забеспокоилась, что обидела, прижал к себе, к груди, к заходящемуся снова сердцу.
— Ну вот что ты сказала, Олё-онушка-а, я же теперь тебя отпустить совсем не смогу, понимаешь, совсем!
========== Своими руками судьбу свою делай ==========
— Олёнушка, тебе нельзя так громко о своих чувствах заявлять! — застыл, глазастый и болезный, напротив, прямо под локотки подхватил, к себе прижал да отстранил тут же. — Наш мир не такой, как ваш, женятся, как все, а вот чувства на прочность проверяют сложно и сразу!
Олёна хлюпнула носом, опустила руки к ладоням Гранна, сжала пальцы сида, подбадривая и намекая, что он может ей все сказать.
— Олёнушка, красавица, я тебя теперь отпустить не смогу, но уйти ты можешь сама, давай уйдешь? — поглядел, как она неистово мотает головой, отчего коса аж по бокам забила. — Испытания по любови могут быть страшными, не пройдешь или испугаешься — навсегда меня потеряешь. А так тоже потеряешь, но без мучений! И я тебя, куда сердце твое доброе пожелает, доставлю, а не брошу посередь болота, как магия…