— Ну как ты не понимаешь, сидушко, — Олёна всхлипнула еще раз, загоняя непрошеные слезы обратно. — Я хочу быть твоей женой, тут на болоте или не на болоте, роли не играет! Я тебя, птаху глазастую, между прочим, люблю!
Сид уставился в недоверии, перья на голове, кажется, сами встопорщились, потом помягчел в манере, опять притянул к груди, на этот раз подхватывая под спину и колени. Олёна ойкнула, но прижалась к своему любимому сиду покрепче, ожидая, что он сейчас с балки спрыгнет, зажмурилась.
Воздух пошевелился ли, Гранн ли невпопад выдохнул, да только Олёна открыла глаза и поняла, что уже спустились. Сид опять отнес ее к гнездышку, укрыл-укутал, сам возле устроился, прошептал, не на нее, а в потолок глядя:
— Свое слово я завтра скажу, там и испытание начнется, а пока спи! — подоткнул ей одеяло за спиной да так руку и не отнял.
Олёна подкатилась сиду под бок, привлекла ладонью легко, побаиваясь, как бы не сбросил, но заснул Гранн, похоже, мгновенно, и Олёна уснула тоже. Утро вечера мудренее!
Просыпаться утром и хотелось, и не хотелось — в сонной голове крутилась мысль, что теперь должно быть испытание, какой-то незнакомый тоненький голосочек советовал отказаться, отстраниться, просто уйти, не настаивать. Зачем ей этот сид сдался? Кругом парни на нее заглядываться будут, где она захочет оказаться, там и будут; и детей с человеком растить авось попроще, и на болоте задерживаться необходимость отпадет… А за границами этого медвежьего угла сплошной праздник будто: столица промелькнула, а в ней как если бы сама Олёна, по улице идет гордо, голову несет высоко, возле — супружник, в глазах обожание, прохожие-мимохожие на них оборачиваются, на туфли Олёны засматриваются, на крепкие ноги, на стройный стан…
Олёна пригляделась к себе тамошней и чуть не взвыла: да какое дело ей до туфель или супружника? в глазах-то тоска! Встретились глаза видения и самой Олёны, и та ей вдруг головой покачала, мол, нет, не стоит оно того, ни столица, ни восхищение! Олёна, про себя горячо согласившись, оттолкнула всю картину, как если бы обеими руками от себя ударила, проснулась, на лежанке села, выпутала голову из-под одеяла тревожно, хотя слух и ощущения подсказывали!
И облегчение испытала такое, что чуть обратно не упала — никуда сидушко не делся! Как и ощущалось по теплому боку, рядом спал; как слух острый подсказывал, дышал ровно и тихо, не зная, не подозревая, что Олёну от него отманивали!
По спине пробежали мурашки, саму девушку пробил озноб, тоненький голосочек из сна представлялся не испытанием для любви, а вредителем мелким, который попросту Гранну повредить хотел, через сон Олёну заманив и похитив!
Она завозилась, не спеша вставать. Пока сид спал, можно было не волноваться про испытания. Можно было его по голове погладить! Олёна оперлась на один локоть, второй рукой свободно перышки перебрав, прикоснулась к щеке, улыбнулась, завидев, как Гранн за ее пальцами подается-поворачивается!
— Птаха ты моя лазурная, кулик крылатый, надеюсь, хоть отдохнул…
Сид заворочался, нахмурился, как будто расслышать ее хотел, да не мог. И Олёне вдруг представилось, что его тоже похитить вредители мелкие хотят! Или убедить, что нетути тут Олёны и не было никогда! А все, что за эти два дня было — сплошное видение! А Гранн лежит, на самом деле, один и страдает, потому что от болезни магического напряжения еще не вылечился!
Олёна охнула, ужаснулась, чуть слезами из глаз не брызнула, об испытании всяком позабыла, главное — Гранна вот сейчас разбудить!
Погладила его по щеке, по волосам-перьям, по плечу острому, вверх торчащему — и ничего! Потрепала за локоть, дернула за нос, встряхнула всего — мало не проснулся, так еще и застонал! Тут уж Олёнушка не выдержала, к крайнему средству прибегла…
Наклонилась к нему, посмотрела на брови ровные, нахмуренные, глаза круглые, закрытые, губы красивые, почти девичьи, да в напряженную белую полоску сейчас сжатые. Кивнула себе сама — именно он, вот он, сидушко Гранн, мечта ее и есть!
И поцеловала.
Поцелуй первый подарила в губы — спящему, кошмарами мучимому, гонимому страстями сиду. И счастье такое ощутила, что как будто нашла его, дом и себя единым духом!
Закопошился птах глазастый, летней лазурью неба под веками посветил, воззрился с таким изумлением, будто видел впервые, и Олёна поняла, что спасла его своим поцелуем, просто спасла!
— Олёнушка? Какими судьбами ты тут, изумительная человечья девушка? — руку к ней протянул свободную, чтобы пощупать, да остановился.
А занятую уже олёниной спиной вторую свою руку, видно, со сна не разобрал!
— Самыми главными судьбами, сидушко, твоей и моей! Ты отныне без меня не останешься, слышишь? — придвинулась поближе, сама краснея от своей бесстыжей наглости. — Ты мне вчера испытание обещал, чтобы мы с тобой могли счастливо тут, на твоем болоте, жить! Поэтому, будь добр, сокол мой, испытывай! Жить без тебя все одно не смогу, а с тобою хочу страшно!
Гранн открыл глаза свои еще пошире, закрыл медленно, зажмурился и опять распахнул. Пошевелил рукой, нащупал олёнушкину талию, смутился весь, аж любо-дорого посмотреть было! Не покраснел почти, к лицу обеими своими узкими ладошками притянулся, дотронулся до щек и тут же пальцы отдернул, будто ожегшись.
— Да ты не шутишь, милая? Ты ли это? Тут? Со мной? И про испытание просишь? — совсем близко на нее уставился, ровно чистоту воды подсунутого самоцвета определял. — Не похоже, что шутишь, милая, добрая моя человеческая девушка… Олё-онушка!
Сердце опять захолонуло, Олёна всхлипнула, слезы из глаз изгоняя: не дело это, сиду растрепанной заревой в первое же утро показываться!
— Я тут, сидушко, и не шучу! — выговорила, сколь могла решительно. — Мне ты весь нужен, а не мороки круглогодичные, разве Лугнасадом разбавляемые! Ты! Вот ты! Весь! От начала и до конца!
Ткнуть хотела ему в грудь, а потом вдруг так жалко стало, он же на вид-то щуплый, хоть и сид, сильный то есть, выносливый, а боль-то все одно чует, куда ему от боли-то деваться? Вот именно, что некуда! Поэтому Олёна его в доказательство своих слов не в грудь пальцем ткнула, а в кончик длинного его птичьего носа! И не ткнула, а дотронулась, коснулась легко, чтобы понял: она не отступится, решения не поменяет и на другие предложения заманчивые не согласна!
Волшебный сид как будто по глазам ее что-то прочитал из тревожных мыслей, тут же посерьезнел пуще, поймал ладонь, к щеке прижал.
— Правда, Олёна, не блазнишься старому страшному сиду, тут находишься, — второй рукой к волосам легко припал, погладил только, а голове сразу легче стало. — И остаться желаешь возле сида, старого и страшного, существа сказочного, непонятного, магического! Неужто не боишься?
Замотала головой по подушке, придвинулась ближе, без слов доказывая: хочет, жаждет рядом быть, не боится ни капельки!
— И вот напрасно ты меня, Олёнушка, не боишься, — заговорил печально, а глазами летними так странно засиял, что Олёна тут же и прислушалась к словам внимательно. — Я же могу, Олёнушка, ой сколько я могу! Я же могу птицей оборотиться, и меня тогда в клетку поймать надо, чтобы я сидом стал! А как меня ловить, если не знать, что я каждый день в полдень ровно на крышу спускаюсь, возле слухового окошка, чтобы подремать? Вот не знаю!
А глаза у самого так и блестят! Подсказывает! Он ей так подсказывает! Значит, можно будет его сонного взять и в клетку пересадить! Только, что за клетка? Откуда берется и как делается? Сиды же существа не простые вовсе, наверняка, и тут хитрость есть!
Гранн сощурился, продолжил побыстрее, чтобы она его не перебила, наверное, какой-то лазейкой, отнорком правила пользовался, чтобы успеть предупредить!
— Или я могу, например, из ясеневой клетки вырваться, из дубовой, из железной, а из камышовой клетки вот совсем не могу, Олёнушка, кто бы такое про сида знал или догадаться сумел? И что камышовая она — полдела, главное же, чтобы плелась она только под солнышком, не в темноте, из темноты всякий неблагой сид выходит и в темноту всякий неблагой сид потом уйдет, так что держать нас, неблагих сидов надо светом!
Дышать боясь, Олёна слушала и запоминала хватко: клетка из камыша, сделать днем, поймать туда Гранна в полдень, возле окошка уснет… А дальше что?
— Вдобавок к тому, Олёнушка, только представь, сиды могут человеку решительному, испытания прошедшему, приблазниться в виде многотысячном, чтобы человек этот лишь за сердцем следуя, избранного своего и нашел! И нет вернее тут компаса, чем чувство человека к сиду, хотя приметы есть, настоящий сид не сможет видеться совершенным и будет он оттого отталкивающим, усталым, возможно, на птицу похожим, самым некрасивым и последним!
Значит последним! Ага! Олёна погладила его, ласкового, умного, своего доброго сида по щеке, он зажмурился, едва дыхание переводя, знал что-то об испытаниях явно еще и такое, что совсем нерадостно было! И её, Олёну, огорчать боялся! Потерлась носом об его нос, без слов, чтобы не перебивать, отвлекая, а он, чудо такое, по волосам Олёну погладил, успокаивал.
— И вот тогда сида человек может при себе оставить, в Верхнем мире, а чтобы обоим в Мире Под Холмами жить, надо еще одну дорогу человеку пройти, да еще в срок уложиться, за три дня успеть, а то магия связь разорвет и прав человека не признает, а сида он, этот человек, больше никогда не увидит. Через время и забудет, чтобы дальше лететь, второе крыло искать, — повернул голову, в ладонь Олёну поцеловал, чем смутил необычайно. — Подумай еще раз, прекрасная человечья девушка Олёнушка, так ли тебе нужен старый и страшный сид Гранн, чтобы проверять, сколько всего может магия и сам этот вредный сид? Ты можешь еще от слов своих вчерашних отказаться…
А у самого лазурные глаза совсем печальные стали, как если бы Олёна-то могла отказаться, а глупый сид Гранн — уже нет! И он уже второго своего крыла никогда не отыщет! Ей стало так страшно, что она прямо всем телом к теплому сиду придвинулась.
— Нет! Ни за что! Слышишь, птаха глазастая? Кулик королевский? Ни за что! Люблю тебя, отпустить иной раз боюсь или прижать слишком сильно, нарушить тебя, хрупкого, а уходить от тебя вовсе никогда не желаю! И никакой ты не старый! И тем более — не страшный! Ты красивый, на свой особый лад, как раз такой, какой мне и нравишься!
Кулик этот глазами хлопнул невпопад, обнял, к себе целиком притянул, Олёну такой близостью аж обожгло! Весь теплый сид тоже хотел быть ее! И чтобы она была его! И отпускать не хотел!
Отстранился совсем чуточку, чтобы в глаза заглянуть и выговорил отчетливо, со смесью какой-то странной, ликование и страдание, оба неприкрытые!
— Олёнушка, человечья девушка, создание чудесное, я, сид Гранн, полюбил тебя всем сердцем, — дыхание у Олёны перехватило, душа радовалась. — Если ты согласна жить со мной в супружестве по законам Мира Под Холмами в неблагой его части, я буду счастлив быть твоим мужем. Но это значит еще, что придется пройти испытания магии и мира. Ты согласна? Ты хочешь?
Полюбовалась лазурными глазами, решилась:
— Согласна! Хочу! Сид Гранн, моченьки нет как хочу тебя своим мужем видеть! И чтобы ты по любви меня женою величал, — не выдержала и сбилась на шепот.
— Так тому и быть, — улыбнулся широко, брови опять вразлет пошли, приблизился, в глаза близко заглянул…
И поцеловал! Сам поцеловал! В губы!
Олёна тут же поняла, что первый настоящий поцелуй — вот он! Сердце застучало, глаза закрылись сами, осталось лишь чувство Гранна рядом, его губ на ее губах и чего-то невероятно прекрасного, захватывающего, что хотелось длить всю свою жизнь!
Сид отстранился, позволяя Олёне перевести дух, страшно взвыл ветер, хлопнули ставни, по дому прокатился скрип, прошла тень, ровно облачко прямо на них да под крышей набежало! Она отвела от Гранна глаза на секундочку, а когда опять поглядела, его уже рядом не было! Видимо, магия это сработала! Только-только рядом был! И вот одно пустое одеяло…
Олёна быстро поднялась, встала, гнездышко со своей стороны поправила, а там, где Гранн лежал, не решилась. Вот вернется, тогда она все самолучшим образом и расправит!
Платье верхнее нашлось неподалеку, а вот с обувью было пусто — из дому она босиком убежала, на дворе хоть и осень была, октябрьская, промозглая, да не холодная, долго она босиком не находит! Олёна посамоуправствовала, обмотала ступни одеялами, решила, как только найдет, из чего, так и лапти справит, а пока можно пойти камыша надергать — до полудня далеко, клетку еще сплести надо!
Возле дверей нашлись и корзинки разные, стоило только поискать, как из воздуха проявились! В корзинку нужного размера Олёнушка бросила на дно и нож, один из самых острых, которым вчера для супа овощи резала.
Стоило Олёне открыть дверь наружу, как поразилась: небо тут было такое же, голубое, зеленовато-изумрудное лишь к западу и востоку, а болото выглядело приветливым, ну чисто луга альпийские! Она осторожно шагнула за порог, не забыв прицепить к косяку прихваченную нитку. Как они на дом этот позавчера вышли, Олёна хорошо помнила — выглядел тот дом как тень квадратная, а если даже сид кругами плутал, так ей поберечься вовсе не помешает.
Камыши ближайшие виднелись в шагах двадцати, по кочкам к ним прыгать было неудобно, Олёна пожалела, что сама не сид, но решительно вступила на первый клочок земли. Возможно, она отвыкла ходить по болоту за два дня, что было бы страннее страньшего, но кочка под ногой даже не колыхнулась! И круги по болотной воде не пошли! Олёна установила вторую ногу, и опять тот же фокус!
Шальная мыслишка попрыгать была Олёною отогнана — какие тут шалости и развлечения! Ей нужен камыш! И она к нему подойдет! И нарвет! Она открутила еще нитки, шагнула на вторую кочку, да неважно шагнула, промахнулась! Взмахнула руками, чтобы удержаться, но наступила на жижу, ожидая беспомощного барахтанья…
И ничего не случилось! Олёна приоткрыла один глаз, оценивая, как она встала. Оказалось, одной ногой — на кочке, а второй — поверх воды. Олёна помотала головой пригляделась… Да она и на кочке-то не стояла! Приподнималась чуть выше, как сам Гранн!
Засмеялась от напряжения и облегчения, кое-как дух перевела, дальше уже без опаски до камыша дошла, нарвала толстых стеблей, нарезала, в лукошко накидала, будто цветы на продажу, посмотрела на высоту солнца — этак пока она камыша только нарежет, уже полдень и будет! Не зря, ох не зря, прозорливый кулик сказал, что каждый день в полдень прилетать станет! Осеннее солнышко короткое, а ежели плести днями, времени на это уйдет достаточно…
Ладно, с голоду она не помрет, запасов у сида в погребке нашлось достаточно, а работа сама себя не сделает! И уж точно Олёна не собирается перед трудностями отступать! Камыш снова полетел в корзинку, она сама, освоившись со странностями, обходила заросли, без внимания — куда именно ставит ногу. К хорошему быстро привычка появляется. Вот как к теплому боку Гранна рядом. Олёна повздыхала еще, посокрушалась, но работы не прекращала.
Ближе к полудню набросала в корзинку достаточно камыша, вернулась по ниточке в дом, и то ли ниточка добрую службу сослужила, то ли странность была как и с хождением — дом она видеть не переставала и тенью квадратной черной он не казался. Может, дело было во времени дня, в тот прошлый раз стояла ночь, однако Олёна все одно не стала бы дальше конца нити гулять без Гранна.
Стоило зайти в дом и размотать теплые одеяльные чулки, под крышей зашумело, возле самого высокого оконца, к которому как раз можно было по балке пройти. Олёна тут же на нижней, забирательной балке оказалась, прошла пару шагов, оступилась как раз над гнездом, но упасть не упала, а будто спланировала! Мягко ударилась об одеяла. Лезть на балку второй раз было страшновато, да желание увидеть Гранна пусть в птичьем обличье пересилило.
Теперь Олёна прошла аккуратно, добралась до окошка, открыла изнутри, выглянула — как есть! Прилетел! Птица кулик не очень большая, но и не маленькая, побольше вороны будет, пестренький, длинноклювый… Как будто и не Гранн вовсе, а птичка болотная обыкновенная. Глаза летние, правда, лазурные, таких у птиц не бывает, и сразу все сомнения отпадают. Протянула руку навстречу — погладить, увернулся. Олёна тут же сама отдернулась: наверняка магические условия какие-нибудь тут есть!