Увы, последняя война унесла многих из тех, кто знал Бьякую и принимал таким, какой он есть. Раньше можно было сходить к Укитаке на чашечку саке, поделиться с ним навалившимися проблемами, получить дельный совет, который ни в коей мере не задел бы тонких струн раненой души. В самом крайнем случае с тем же можно было прийти и к Йоруичи, но принцесса Шихоин так и не восстановилась после войны с квинси и сейчас обитала в Генсее, при магазинчике скромного торговца сладостями, в образе пожилого черного кота. В былые времена она умела пригасить свою насмешливость и показное превосходство и вполне серьезно поговорить о чем-нибудь важном. Правда, юный Бьякуя почитал себя достаточно умным и без всяких чертовых кошек, но ведь было пару раз…
Складывая в папку законченные за день отчеты, Бьякуя неторопливо размышлял о том, что за столько лет так и не приобрел друзей. Ренджи, преданный до мозга костей, бессменный лейтенант и уже давно близкий родственник, но как подойти к нему с таким разговором? Кёраку будет вздыхать, несмешно шутить и подливать саке, и толку из этакой встречи не выйдет никакого, а вот похмелье и головная боль останутся. При мысли, что уже год он делился заботами с Акеми, а она все обращала в шутку, делала казавшиеся неразрешимыми проблемы простыми, как задачка для младшей школы, Бьякуя кривовато усмехнулся. Вот так и обнаруживаешь, что своими руками разрушил что-то родное и необходимое… Но обсуждать с женой вопрос о том, как бы так извернуться, чтобы и честь не уронить, и собственно жену не обидеть, и не потерять во второй раз Хисану — это уже за гранью добра и зла. Акеми тоже живая, и ее терпению рано или поздно придет конец. Она, кстати, такие ситуации называла «и сексом заняться, и невинности не лишиться» — грубо, прямолинейно, зато правдиво.
Дикую идею метнуться на грунт и расспросить Куросаки, как в таких случаях поступают генсейцы, Бьякуя с негодованием отмел. Еще не хватало! Ичиго, конечно, не станет упражняться в остроумии — он не умеет, — но его совет Бьякуя и так мог себе представить: чего ты дурью маешься, спросит Куросаки Ичиго, разводись с женой и добивайся любви Хисаны, в чем проблема-то? Как раз в этом и проблема: никому не сделать больно, причем желательно и себе тоже. А рыжему мальчишке (дипломированному врачу с успешной практикой, счастливо женатому и воспитывающему сына) ведь не объяснишь, он просто не поймет.
— Тайчо! — Ренджи ввалился в кабинет с горой новых бумаг, неряшливо сбросил все это на капитанский стол и демонстративно вытер совершенно сухой лоб. — Тайчо, а пойдемте ужинать к нам? Рукия сегодня обещала что-то сама приготовить, — Абараи так заискивающе смотрел на Бьякую, что тот понял: лейтенант не готов в одно рыло употребить все, что приготовит его жена, и ищет компанию для моральной поддержки и разделения порции на две части. Чтоб самому меньше досталось. Это впечатление усилилось, когда Ренджи совсем уж неуверенно произнес: — Может, и Акеми-сан позвать? — судя по его тону, травить свояченицу он не хотел.
— Акеми в командировке, — проворчал Бьякуя. Употреблять в пищу произведения Рукии ему еще не доводилось. Если честно, он даже не подозревал, что сестра иногда балуется приготовлением еды. В его понимании таким прозаическим делом должны заниматься специально обученные люди, а никак не капитаны Готей-13. — У меня нет гостинца для Ичики.
— Тайчо, — немного укоризненно протянул Ренджи. — Вы ее совсем разбаловали, нельзя так. В конце концов, она же вам радуется, а не подарку или там — сладостям каким!
— М-да? — задумчиво уточнил Бьякуя.
— Да! А если нет, то я ей… Так вы идёте?
Рукия, конечно, все заметила, причем сразу. Ей хватило одного взгляда на впавшего в меланхолию брата, чтобы определить — что-то неладно. Она тактично промолчала, в течение всего ужина уводила разговор от любых личных тем и все больше рассказывала о том, как они с Ренджи навещали семейство Куросаки и каким чу́дным рецептом тортика поделилась с ней Орихиме. Абараи делал трагическое лицо и неубедительно вякал, что ему бы не помешало посидеть на диете. Ичика трескала за обе щеки и выразительно морщилась при упоминании Казуи, при этом заговорщицки поглядывая на дядюшку. Бьякуя с теплой улыбкой покачивал головой, мол, некрасиво кривляться, и девчонка делала вид, что смущается. Когда упирающегося ребенка отправили спать, а взрослые перешли на энгаву маленького домика и уселись на краю, свесив ноги, Рукия осмелилась спросить:
— У вас все в порядке, нии-сама?
— Благодарю за заботу, Рукия, — отозвался Бьякуя, — все прекрасно… — и сам почувствовал, насколько фальшиво звучат его заверения.
Он долго молчал, то ли взвешивая «за» и «против», то ли решаясь на что-то. Потом мысленно махнул рукой — все равно ближе Рукии и Ренджи у него никого не осталось.
— Я встретил Хисану, — мрачно уронил он.
Повисло молчание. Бьякуя не видел, как переглянулись его близкие, обменявшись долгими взглядами, зато услышал, как Ренджи ушел в дом. Рукия ничего не говорила. Прошло минут десять, прежде чем она пересела поближе к брату, положила ладошку на его руку, сжимающую чашку с остывшим чаем, и тихо произнесла:
— Мне жаль.
— Почему? — Бьякуя вскинул на нее удивленные глаза.
— Вы не выглядите счастливым.
Они снова умолкли. Бьякуя чувствовал тепло прижимающегося к нему бока, ощущал исходившее от Рукии спокойствие, и его самого немного отпускало. Он сам не понял, зачем начал рассказывать сестре о том, что узнал про новую жизнь Хисаны — про ее замужество в мире живых, про детей и внука, про любимую работу и нелепую гибель. Про то, что она его не помнит и, кажется, немного боится. Младшая Кучики слушала внимательно, едва ощутимо поглаживая пальцами ладонь брата, и не перебивала. Только когда он замолчал, девушка задумчиво покивала головой и медленно, будто не была уверена в своих словах, сказала:
— Наверное, это к лучшему, что она вас не помнит.
Бьякуя невольно сжал руку и чашка в его ладони треснула, раскололась на две части. Холодный чай полился на хаори и хакама. Брат и сестра с некоторым недоумением посмотрели на мокрую ткань и ничего не стали предпринимать.
— В Академии, — немного отстраненно проговорила Рукия, — нам читали коротенький курс лекций о Колесе перерождений. Вел его ста-аренький шинигами, Ёсимо-сан. Он так тихо говорил и так при этом шамкал, что мы понимали с пятого на десятое. Однако кое-что он в нас вдолбил. Душа раз за разом проходит путь от рождения до смерти, проводит посмертие здесь, в Обществе Душ, и снова появляется в мире живых, но уже новым человеком. Люди до сих пор не могут понять, почему они все такие разные, почему некоторые до старости остаются инфантильными и легкомысленными, как дети, а некоторые, напротив, уже рождаются серьезными, готовыми к взрослым испытаниям. А Ёсимо-сан объяснял это так: души рождаются вне миров, а вот наполнение получают в жизни земной и загробной. Взросление души происходит все то время, что ей отпущено. Первая жизнь в Генсее — это детство, даже младенчество. Посмертие в Обществе душ — еще одна стадия этого периода. Вторая жизнь на земле — это отрочество, третья — пубертат, четвертая — юность… ну и так далее. Загробная жизнь тоже дает душе опыт: те, кто появляются в Руконгае, могут стать бандитами и ворами, или бесчестными торговцами, наживающимися на чужих бедах, или честными тружениками, или, как мы с Ренджи, защитниками тех, кто сам себя защитить не в состоянии. От того, как мы проведем посмертие, зависит наше следующее перерождение. Но все это касается только души. С каждым новым появлением на свет в мире живых там рождается новый характер, новая личность. Все, что человек переживет на своем земном пути, станет очередным кусочком опыта для души, не более того.
— Зачем ты все это мне говоришь? — глухо спросил Бьякуя, внимательно выслушав сестру.
— Напоминаю, — Рукия пожала плечами. — Хисана умерла. Та, которую вы любили, — ее больше нет. Есть кто-то другой, а вы мучаете себя. Поэтому я и сказала, что это к лучшему — что она вас не помнит. Это возможность для вас отпустить прошлое и жить дальше.
Бьякуе было очень неприятно слышать такое от Рукии. Он нахмурился, отстранился от сестры и сердито посмотрел на нее. Еще несколько лет назад под таким взглядом она бы стушевалась, залилась бы румянцем и начала лепетать извинения. Но сейчас на Бьякую смотрела взрослая мудрая женщина, взгляд ее был спокоен и светел, и она явно верила в то, что говорила.
— Ты сердишься на нее за то, что она оставила тебя, — суховато произнес он, — и говоришь все это, чтобы… я не знаю… чтобы отвратить меня от твоей сестры.
— Невозможно сердиться на того, кого никогда не знал, — покачав головой, возразила Рукия. — Но у меня всегда было ощущение, что она не любила вас. Уважала, была благодарна — но не любила.
— Ты не знала ее!
— А вы не были счастливы с ней. И не были счастливы после ее смерти. Вы сами себя изводили столько лет. И вот теперь, когда все начало налаживаться, она появляется снова и разрушает вашу жизнь. А вы идете в эту ловушку, словно не видите ничего вокруг.
— Не смей… — собственный голос напомнил Бьякуе шипение змеи.
Вместо того, чтобы испугаться, Рукия повернулась к нему, сжала пальцами его запястья и горячо зашептала:
— Брат, я люблю вас, вы были моей единственной семьей слишком долго, чтобы я не желала вам только самого лучшего. Но вы такой упрямец! Разве вы не видите, что рвете свое сердце совсем без причины? Разве вы не видите, сколько людей действительно вас любят и ценят? Зачем же вы так жестоки к себе и к другим? Отпустите ее. Отпустите память о ней — и вам станет легче…
Бьякуя попытался отшатнуться от Рукии, но она удержала его, не дала вскочить и умчаться в шунпо от неприятного разговора. Он неверяще смотрел на хрупкую девушку со стальным хребтом и не мог понять, как не замечал силы ее духа когда-то, как не заметил ее превращения в настолько твердого человека?
— Ты не понимаешь, — выдохнул он, — она моя жена…
Если Рукия и собиралась что-то ответить на это, такой возможности ей не дали. На веранду вылетел маленький вихрь с алым хвостом, затопал ногами, закричал:
— Моя тетя — Акеми-тян! Не хочу никакую Хасаму! Что вы, взрослые, тут придумали?!
— Ичика! — глаза Рукии расширились в ужасе. — Как ты смеешь?!
— А-а-а! — вопила Ичика, не слыша никого, кроме себя. — Какая еще Хасама! Зачем нам какая-то чужая тетка?
— Ичика! — рявкнул Ренджи, появляясь позади дочери. — Замолкни немедленно!
— Папа! Папа! Бьяку-оджи хочет прогнать Кеми-тян и подсунуть нам какую-то незнакомую тетю!
— Так, — Рукия поднялась и схватила дочь за руку. — Ну-ка идем! Если уж подслушиваешь, то делай это грамотно и полноценно. Но за непослушание ты у меня еще получишь! Ты почему не спишь? Ты почему подслушиваешь разговоры, не предназначенные для детских ушей? Ты почему позволяешь себе вмешиваться? Позорище!..
Рукия еще что-то говорила все еще ноющей Ичике, но женщины семьи Абараи скрылись в глубине дома и их голоса стихли.
— Простите, тайчо, — покаянно произнес Ренджи, — я был уверен, что она спит.
— Ничего, — холодно обронил Бьякуя, потрясенный этой вспышкой детского гнева. — Я, пожалуй, оставлю вас…
— Да не спешите, — вздохнул лейтенант и выудил из-за пазухи внушительный токкури* с характерным ароматом. Потом покопался в кармане и извлек две о-тёко**. — Давайте немного расслабимся, а то одни напряги из-за этих дам.
Бьякуя криво усмехнулся и уселся обратно на энгаву. Ренджи пристроился рядом, чинно расставил посуду, налил по половинке и аккуратно подал шурину выпивку. Бьякуя покрутил посудинку в руках, подумал, что выпить — это не то, а вот нажраться в хлам — это в самый раз, и опрокинул в себя алкоголь, не почувствовав вкуса.
— Что вы собираетесь делать, тайчо? — Ренджи никогда не умел ходить вокруг да около, он либо упрямо молчал, либо задавал вопросы в лоб.
— Понятия не имею, — честно ответил Бьякуя. — Что тут вообще можно сделать?
— Ну, давайте подумаем, — предложил фукутайчо, разливая по новой.
Они снова выпили и помолчали. Не слишком впечатленный ужином в исполнении сестры, а потому почти голодный Кучики почувствовал, что захмелел, но до опьянения было еще очень далеко.
— Придумал что-нибудь? — с грустной насмешкой уточнил Бьякуя.
— Нет, — мотнул хвостом Ренджи и разлил еще.
Они просидели в тишине до тех пор, пока не ополовинили кувшин. Придя к выводу, что саке прекрасно помогает, выпили по последней и поговорили о методах воспитания избалованных девчонок. Ренджи грозил дочери страшными карами, а успокоившийся немного Бьякуя уверял, что совсем не обиделся и что с точки зрения Ичики все правильно.
— Я только не очень понимаю, — признался он Абараю, — как же будет правильно, понимаешь?
— Ага. Ну что, по еще одной последней?
— Давай. Да что ты можешь понимать! Ты же в такой ситуации не был…
Выпили еще. Ренджи покачал токкури, заглянул внутрь одним глазом и тяжко вздохнул.
— В такой — не был… — протянул он, — а в похожей — был.
Бьякуя недоуменно уставился на лейтенанта, даже поморгал для лучшего усвоения информации. Абараи скосил рот на одну сторону.
— А вы что, не знали, что Рукия была влюблена в Куросаки? Ну тогда, когда он тут геройствовал? А он был влюблен в Рукию…
Бьякуя совершенно по-простецки разинул рот.
— День непредсказуемого прошлого, менос меня подери! — высказался он и без слов протянул чашечку в сторону Ренджи. Тот так же без слов налил.
— Слава всем ками, Куросаки слишком придурок… был… чтобы понять, что он чувствовал. А Рукия уже тогда была слишком Кучики, чтобы объясниться с ним первой. А меня аж рвало на сотни маленьких абарайчиков, когда я их вместе видел. Она и когда за меня выходила, была в него влюблена. Да и Ичиго… он ведь на Орихиме женился не по большой и чистой, а потому, что не мог быть с Рукией. Такие дела, тайчо…
Тайчо выпил от полноты чувств. Перед глазами поплыло. Он сделал широкий жест рукой с о-тёко в ней, в результате чего посудинка оказалась под носом у Ренджи. Тот хмыкнул и налил.
— По последней, — уточнил Бьякуя.
— По последней, — согласился Ренджи.
— А как же вы?.. — Бьякуя с сомнением заглянул в чашечку и все же опрокинул в себя саке. — Так как вы?..
— Ну… влюблена она была в него, а любила-то меня. Всегда.
— Хм… интересная теория. Но что-то не в моем вкусе… то есть, не про меня и… сам знаешь. Все наоборот.
— Ну да, все наизнанку вывернуто, но смуть… то есть суть. Суть-то та же.
— Не-а.
— Да та же!
— Нет, говорю! Давай по последней!
— Давай!
И они выпили по последней.
— Так, — Бьякуя выпрямил спину и орлиным взором окинул посуду. — О чем мы спорили?
— О жизни? — тоскливо предположил Ренджи.
— Да! Наверное… Слушай, Ренджи, споры о жизни — самое неблагодарное дело в жизни! Давай лучше выпьем, а?
— Так мы уже…
— Ну тогда по последней — и по домам?
— Так нету! — сообщил Абараи, перевернув кувшин над чашечкой капитана.
— Давай найдем! — уверенно предложил тот. — Сходим куда-нить и найдем.
— Не надо, — попросил Ренджи, за годы брака привыкший к готовке своей жены и потому пивший не на голодный желудок.
— Надо, — непререкаемо провозгласил Бьякуя и встал. — За мной! — и шагнул с энгавы.
Приземлился он неудачно — на четвереньки. Аккуратно сползший в траву Ренджи восхитился глубиной знаний своего непосредственного начальства в японском великоматерном, подхватил тайчо под мышки и поволок в дом, приговаривая, что логичнее всего искать на кухне. Правда, в его коварный план входило «свернуть не туда», оказаться в комнате и уложить капитана баиньки. К сожалению, в коридоре Бьякуя опомнился, вырвался из жарких объятий и уверенно двинул на кухню. Где их самым подлым образом подкарауливал расписанный сиреневыми ромашками токкури почти такого же размера, как и тот, что они распили. К кувшину прилагалась записка: «Бьяку-оджи, прости меня, я вела себя некрасиво, и мне стыдно. Мама велела извиниться, но я думаю, что надо еще и подарить тебе что-нибудь, потому что ты мне всегда подарки делаешь, а я тебе — редко. Так что вот. Я хотела подарить тебе этот волшебный кувшинчик на Ночную сакуру***, но подарю сейчас, а к ханами сделаю еще один. Или что-нибудь другое, я еще подумаю. Не сердись на меня, пожалуйста. Твоя Ичика».