Я мотаю головой, что-то бросаю в ответ на выжидательный взгляд друга. Рон мрачнеет, и я закусываю губу – невпопад.
На высшей математике у Вектор я почти сплю; уравнения и алгоритмы проходят мимо, я не понимаю ровным счётом ничего из них, но сейчас – под её негромкий голос и шепотки решающих примеры однокурсников – я забываюсь дремотой, и дремота эта прекрасна и сладка. У меня не болит голова, когда улыбчивая преподавательница заставляет меня очнуться от полусна мягким «Все свободны», наконец-то – кажется, в последний раз так было в прошлой жизни – мне не хочется сдохнуть от тупой пульсации в висках.
– Идём на гистологию? – улыбается мне веснушчатый Рон. Прямо под подбородком у него яркий засос, и я улыбаюсь в ответ против собственной воли. Будто почувствовав, куда устремлён мой взгляд, Рон краснеет, трёт шею, неловко мычит… Я качаю головой и выдыхаю искренне:
– Я рад за вас.
Он смущён, как будто сделал что-то стыдное, но уже через секунду улыбается снова, и мы идём на занятие вместе, изредка перешучиваясь.
Профессор Трелони встречает нас бликами огромных очков, делающих её похожими на стрекозу, и загадочным движением руки; она немного повёрнута на гаданиях и прочей сверхъестественной ерунде, и потому вид у неё вечно потусторонний, а на столе всегда ютится чайный сервиз, который она приносит с завидным постоянством (и который, стоит отметить, пользуется большой популярностью). На переменах она разглядывает оставшиеся в чашках девчонок чаинки и выносит приговор – чаще всего замогильным голосом, хотя на моей памяти ничего страшнее упавшей в лужу тетради она никому ещё не нагадала. Мы с Роном против воли фыркаем, пряча улыбки, Лаванда – любимица Трелони – цепляется за мои пальцы, весело произнося:
– Давай профессор и тебе погадает!
Мои неловкие возражения никого не интересуют – в руки мне почти насильно вталкивают чашку с горячим чаем, и я, прожигаемый взглядами наших девочек, готовых растерзать меня за сорванный эксперимент, со вздохом осушаю её до дна. Чай чуть горчит и остаётся лёгким полынным привкусом на языке, когда я возвращаю пустую чашку Трелони. Трелони горбится, потуже затягивает на груди аляповатую шаль, поправляет огромные безумные очки, вертит несчастную чашку так и эдак. Девочки, затаив дыхание, ждут её вердикта.
– О, Гарри… – печально произносит Трелони, прикладывая ладонь к глазам, словно вот-вот расплачется. – О, мой бедный, бедный мальчик!
– Что случилось? Что говорят чаинки? – волнуются девчонки, игнорируя смешки развеселившихся парней, толпятся, галдят, заламывают пальцы, бросаются предположениями:
– Гарри бросит девушка?
– Гарри собьёт машина?
– Может, он не сдаст зачёт по анатомии?
– Лаванда, его никто не сдаст.
– Ну, тогда… тогда… тогда его любимый питомец умрёт!
– У меня нет любимого питомца, – раздражённо влезаю я, прерывая дискуссию, и девушки разочарованно вздыхают. Трелони всё ещё молчит – тощая пигалица, способная выстреливать пулемётными очередями слов, по тысяче в минуту, молчит, хмуря брови, а потом серьёзно произносит:
– Тебя выбрали, Гарри.
– Кто выбрал? Куда выбрал? Гарри что, станет премьер-министром?
Они веселятся, шушукаются, толкают друг друга бёдрами, Рон, уже усевшийся за парту, посылает мне кривую ухмылку, но я прикипаю взглядом к дрожащим тонким пальцам Трелони. Она не смотрит на меня, будто боится; будто избегает, как избегают прокажённых.
– Выбрали, чтобы отомстить тебе за всех, – хрипло говорит Трелони, и стаи липких мурашек, подобных перебирающих лапками паукам, разбегаются по моим плечам. В наступившей тишине звук, с которым чашка выскальзывает из её рук и сталкивается с полом, кажется оглушительным. Я невольно сглатываю.
– О Господи, профессор! – Лаванда хватает её за руки, забывшись. – Вы не поранились? Я сейчас всё уберу… как же вы так…
И они с Парвати подметают осколки, пока Трелони приходит в себя. Ей требуется несколько минут на то, чтобы вернуть себе самообладание, и все эти минуты я почти не дышу.
– Нам пора начать занятие, – наконец произносит она, выпрямляясь и поправляя очки. Она выглядит так, словно очнулась после обморока. И мне становится отчего-то страшно. – Да, спасибо, девочки, присаживайтесь. Г-гарри, тебя это тоже касается. Как вы помните, процесс превращения Т-лимфоцита в Т-иммунобласт…
Шепотки позади замолкают, мои однокурсники склоняются над тетрадями, а я получаю передышку – восстановить дыхание, запретить себе искать двойное дно в словах Трелони, всего лишь увлёкшейся глупыми гаданиями, вынудить сердце успокоить ломаный ритм.
Рон, сидящий рядом, никак не комментирует произошедшее, только склоняется ко мне, пока я настраиваю микроскоп, и тихо произносит:
– Все эти её гадания – бред. Не бери в голову.
Я и не беру.
Честное слово.
И вовсе не прокручиваю эту сцену в голове весь день, изредка выныривая из собственных мыслей для того, чтобы напороться на укоряющий взгляд рассказывающего о политической ситуации в стране Флитвика, или сонный – мычащего про социологию Бинса, или заботливо-испуганный – санитара анатомички Хагрида, моего большого во всех отношениях друга… Сегодня у меня всё валится из рук. Я не в силах определить границы височной области черепа, простейшее предложение выдавливаю из себя с настойчивой безрезультатностью отчаявшегося, и даже пустоголовый Локхарт, ведущий бессмысленную и бесполезную этику, на которую я имел глупость записаться, с неодобрением замечает, что я совсем не стараюсь.
Будто мне есть дело. Будто мне может быть дело. Будто я…
Ладони у меня отчего-то потеют, хотя в аудиториях холодно; нервы на пределе, я ловлю каждый шум, каждый звук, каждый стон петель, зачем-то изучаю взглядом однокурсников, будто ищу в них, беззаботных и весёлых, такую же настороженную растерянность, которая плещется во мне, но они – широкие улыбки, глупые разговоры ни о чём, радостный смех – выглядят так, словно их не волнует, что рядом с ними Гарри Джеймс Поттер сходит с ума.
В коридоре я снова сталкиваюсь с Малфоем, и мы снова расходимся, нашпиговав друг друга льдинами взглядов. Малфой зачем-то держится за запястье, словно пытается что-то скрыть, но в зазорах между пальцами проглядывается чистая, не тронутая ни болезнью, ни раной кожа, и это так напоминает мне меня самого, что я долгую минуту стою в коридоре, вынуждая недовольных студентов обходить меня, и смотрю ему вслед.
Что ж, возможно, с ума схожу не только я.
Эта мысль неожиданно придаёт мне сил, как будто нет ничего более жизнеутверждающего, чем мой враг, мучающийся чёрт знает от чего так же, как я.
Я прохожу мимо простой чёрной двери, украшенной лаконичной табличкой «декан медицинского факультета С.Т.Снейп», мои пальцы, подрагивающие, непослушные, тянутся к гладкому дереву, но в последний момент я одёргиваю самого себя и прохожу мимо. Как будто у Снейпа найдутся время и желание выслушивать бредни студента.
К тому же Гарри Поттера.
Эта мысль оказывается неожиданно кислой, как недозрелая ягода, и я присоединяюсь к Рону и Гермионе мрачным. Они пытаются выведать, что случилось, хватают меня за запястья, спрашивают наперебой:
– Ну, Гарри, в чём дело?
– Отвалите! – рявкаю я раньше, чем успеваю сообразить, кому и что говорю. Их лица, такие разные и такие похожие сейчас, искривляет одинаковая гримаса обиды. Я чертыхаюсь, торопливо бормочу:
– Я не это хотел сказать, Рон, Герм…
– Всё нормально, – ровно отвечает мне Гермиона, и всё в ней – карие глаза, кудрявые волосы – тускнеет и темнеет, словно кто-то выключил свет. – Всё нормально. Разбирайся со своими проблемами, а мы… мы, пожалуй, пойдём.
Я остаюсь один на один с острым чувством вины и осенним ветром, вторгающимся под одежду. Они уходят, держась за руки, уходят, обиженные на мою резкость и моё молчание, а мне нечего рассказать им, кроме того, что их друг вот-вот слетит с катушек. Я стою, одинокий и потерянный, кажется, целую вечность.
А в себя меня приводит негромкое:
– Мистер Поттер, если вы пытаетесь заболеть, чтобы прогулять моё занятие, место вы выбрали неподходящее.
На Северусе Снейпе – наглухо застёгнутое чёрное пальто, тёплый шарф и насмешливая полуулыбка. Он смотрит на меня с интересом исследователя, как на букашку, пригвождённую к плоскости микроскопа стеклом, на его запястье покачивается вопросительный знак ручки зонта. Я только сейчас понимаю, что замёрз, и виновато улыбаюсь, бормоча:
– Здравствуйте, сэр. Я просто… думал.
– О, вы думали? Какое приятное открытие, – почти беззлобно бросает мне Снейп и поднимает ворот пальто выше, прячась от промозглого ветра. – Ступайте домой, Поттер. Уверяю вас, думать можно и в тёплой комнате. Настоятельно рекомендую вам попробовать.
Я отчего-то даже не обижаюсь на эту его едкость, только пожимаю плечами. И как-то так получается, что мы спускаемся в метро вместе и стоим рядом, дожидаясь поезда. Он молчит и даже не смотрит на меня, а я зачем-то разглядываю резкий римский профиль, жёсткие складки у губ, волевой подбородок. Ещё не тронутые сединой чёрные пряди. Пальцы, сжимающие портфель. Острый скол кадыка.
– В приличном обществе не принято так откровенно пялиться на собеседника, – прохладно замечает Снейп, первым заходя в вагон, и я вспыхиваю, как свечка, но шагаю следом. Толпа торопящихся домой людей стискивает нас в удушливом объятии с обеих сторон, я оказываюсь прижат к Снейпу, его зонт больно и неудобно врезается мне в живот. Смущённый, раздосадованный, растерянный, я пытаюсь пошевелиться, поменять положение, только бы не прижиматься – к собственному профессору не прижиматься – так сильно, но у меня не получается. Снейп издаёт тихий смешок, тонущий в запруженном народом вагоне, на меня давят со спины, напирают, пыхтят, прокладывая себе путь вперёд, я почти распластываюсь на нём, выдавливаю неловкое-жалкое: «Извините»…
Снейп фыркает мне в макушку и придерживает меня за плечо, не позволяя врезаться лбом в дверь при очередном волнении, проходящем по толпе. Я чувствую себя шпротой в банке, невозможно пошевелиться, какая-то женщина давит мне на спину необъятной грудью, но впереди – между нами ни сантиметра – холодный худой Снейп, и мне много страшнее окончательно прижаться к нему, чем попробовать оттеснить людей позади. Пытаюсь, дёргаюсь и – неудача! Снейп склоняется к самому моему уху (чёрт знает, отчего меня прошибает дрожью), выдыхает почти весело:
– Не дёргайтесь, Поттер. Я не собираюсь подавать на вас в суд за домогательства.
Меня это успокаивает мало, но в следующий момент вагон вновь встряхивает, и вновь лишь удерживающие меня цепкие пальцы служат мне опорой, и я почти успокаиваюсь. И даже его проклятый зонт, теперь давящий на бедро, почти не мешает. И Снейп оказывается тёплым, а ткань его пальто, в которое я утыкаюсь носом при толчке, – мягкой, по ней хочется скользнуть пальцами. Разумеется, я не рискую; я стараюсь даже не дышать, во мне то ли суеверный ужас (что сказал бы Рон, если бы узнал, что я практически обжимался со Снейпом в переполненном вагоне метро?), то ли странное ощущение покоя. Будто не меня приобнимает за плечи мужчина. Мой преподаватель. Декан. Снейп.
Ублюдок, не терпящий ошибок и промахов, деспот, подмечающий малейшую неуверенность при ответе и забрасывающий вопросами, тиран, которому, как говорят отмучившиеся своё студенты, невозможно сдать зачёт с первого раза – да и с третьего тоже.
Человек, которому почему-то не всё равно.
Когда Снейп, протискиваясь через людей, выходит из вагона, я испытываю секундное, но пугающе яркое и отчётливое чувство потери.
Мне остаётся проехать всего две станции, но они оказываются бесконечными. То ли потому, что меня больше некому придерживать за плечо, то ли потому, что я остаюсь один на один с тягучими невесёлыми мыслями. И рад бы от них сбежать, но заползают в череп, устраиваясь поудобнее, и там гниют.
Я провожу вечер за зубрёжкой анатомии и засыпаю под едва уловимый мерный шелест, какой бывает, когда сквозняк волнует занавески.
Мне снится что-то мутное, мрачное, тяжёлое, чья-то огромная мохнатая туша наваливается сверху, на грудь, перекрывая доступ к кислороду, уродливая морда – восемь глаз, застывшие над моим кадыком хелицеры – склоняется ближе, точно это существо, мерзкое и гадкое, хочет поцеловать меня, и я силюсь поднять руки, оттолкнуть, заставить с шипением убраться подальше!.. Плечи наливаются свинцовой тяжестью. Мечусь, придавленный к собственной кровати весом ночного кошмара, судорожно верчусь, сбиваю простыни, ищу точку опоры… тварь гортанно воркует, и это неожиданно придаёт мне сил: ровно настолько, чтобы столкнуть с себя громадину, рывком сесть, едва дыша и жадно ловя воздух, прислушаться к глухому копошению на полу, суматошно зашарить руками вокруг себя в тщетной попытке отыскать переключатель… что-то ползёт вверх с маниакальным упорством, под чьей-то тяжестью жалобно стонет матрас, я колеблюсь, не зная, вскочить на ноги или остаться, слепо отталкиваю от себя напирающего урода. Мне хочется закричать, но голоса нет – получается только глухой хрип. Я ничего не вижу, перед глазами пелена темноты, слабое зрение не различает даже силуэтов.
Я не вижу, но слышу, как тварь, урча, подбирается ближе, как ходят ходуном челюсти…
Боли я не чувствую. Её нет, есть только онемение, расползающееся от ключиц выше по шее, есть неожиданная судорога, сводящая плечо, и довольный клёкот Существа. Есть металл во рту, суетливые мазки ладоней по стене, нервное движение ногой – так сбрасывают с коленей упавшую на них гусеницу. Господи, господи… ну же, где этот проклятый переключатель!
Когда я включаю свет, в моей комнате никого нет – только чуть колеблются занавески, повинуясь невесть откуда взявшемуся сквозняку, и гадким теплом ощущается участок простыни, на котором устроилась тварь.
Никого нет, но, вставая на ноги, я чувствую, как секундным жаром опаляет оцарапанную шею.
С колотящимся в горле сердцем и трясущимися руками я бреду в ванную; содранное с постели бельё, не достигнув корзины, падает на пол, за ним – господи, господи, господи – падаю я, плечо пульсирует и ноет, я вжимаюсь носом в зеркало, выворачиваю шею, выискивая след…
Крови почти нет – крохотное пятнышко стирает прикосновение пальца. Но ранка – аккуратная, маленькая, круглая – остаётся.
Я заклеиваю её пластырем и сижу в ванной до утра, не находя в себе сил и смелости заглянуть в спальню. Пускай трусливо. Пускай жалко.
Пускай.
Я, наверное, ещё никогда не выходил из дома так рано, как сегодня. И, наверное, никогда с такой тщательностью не оборачивал вокруг шеи тёплый шарф.
Улица – пустое серое месиво – безлюдна и равнодушна к моим проблемам, под ногами, когда я, забывшись, неосторожно ступаю на газон, хрустит уже пожухлая трава, редкие прохожие провожают меня ленивыми взглядами. В голове туман, меня трясёт и шатает; мне кажется, ещё немного, ещё чуть-чуть, и я – неловкая поза, раскинутые в разные стороны руки – рухну на ходу, выроню сумку, разлетятся веером тетради и учебники. Вставшая перед глазами картинка оказывается такой яркой, что я замираю, и в меня едва не врезается какой-то немолодой мужчина, спешащий по делам.
– Аккуратнее! – бросает он мне, торопливо сворачивая вправо, а я смотрю ему, невысокому и тщедушному, вслед, и в глазах у меня двоится. Он не спрашивает, в чём дело, и не предлагает помощи.
А мне она, наверное, нужна.
Снейп. Снейп, Снейп… Стискиваю зубы, вынуждая себя шагать быстрее, прикрываю глаза. Может быть, мне и правда стоит пойти к нему. Может быть, мне стоит содрать с шеи пластырь, под которым всё печёт и пульсирует, и сказать: «Посмотрите. Посмотрите, что со мной сделала тварь из ночных кошмаров. Посмотрите, что со мной сделало существо, которого не существует». И, может быть, он даже не обзовёт меня сумасшедшим и не постарается упечь в психбольницу.
Может быть, там мне и место.
Я чудом не проезжаю свою остановку, а когда выхожу из подземки, неожиданно яркий свет тусклого, блёклого, ленивого лондонского солнца ослепляет меня, и на секунду я – дрожащие пальцы, едва держащаяся на плече сумка, ладонь, прижатая к шее – кажусь самому себе кротом, выползшим из норы.