– Вы должны понимать, Поттер, что подобная участь – всё равно что неизлечимая болезнь, – он говорит почти беззвучно, только смотрит, смотрит так, словно вознамерился душу из меня этим взглядом вынуть, и я не могу противостоять пылающим углям его глаз. – Можно отсрочить неизбежное, но отменить… нет.
Вот оно что. Он озвучивает мой приговор.
Мне почему-то даже не страшно. Только мучительно горько. Как бывает, когда то, о чём ты знал давно, всё-таки наступает, несмотря на все твои надежды и просьбы. Я закрываю глаза. Под веками – выползающие из-под воротника пауки, выжранный изнутри мопс, пульсация черноты в теле Драко Малфоя.
– Драко попросил меня об одолжении, – произносит Снейп, и я волей-неволей открываю глаза. Его понимающий взгляд режет. – Он знал, что от этого невозможно спастись, но захотел попытаться. Мне пришлось занять роль хирурга, вырезающего злокачественную опухоль из груди умирающего. И стать его палачом.
Меня потрясает глухое страдание этих слов, против собственной воли я вскидываю голову, вглядываюсь в его лицо, ищу там признаки равнодушия, пожалуйста, пусть обольёт презрением и насмешкой…
Северус Снейп, гротескный и безликий одновременно, горбится в крохотной ванной. Упирается локтями в колени, позволяет голове упасть на грудь. Оттого особенно глухо – я еле умудряюсь расслышать – звучит вымученное:
– Он пришёл ко мне слишком поздно.
Я тянусь ладонью к его плечу, прикасаюсь осторожно и ласково, Снейп – я отшатываюсь, испуганный порывистостью этого движения – вскидывает голову, ловит мои запястья в стальные наручники пальцев, сжимает, выдыхает мне в лицо, обжигая губы нервным прерывистым дыханием:
– Я бы спас его. Я бы смог. Если бы он пришёл ко мне сразу. Если бы он не ждал до последнего. Если бы я не… – тонкие губы горько искривляются, последнее слово звучит как плевок, – испугался.
Я дрожу, зажатый в тиски пылающих ладоней, чёрный взгляд препарирует меня, скользит по моему лицу с жадностью и страданием, выискивая что-то известное ему одному, костлявое колено сталкивается с моим…
– Он был на самую малость старше тебя. Он был таким юным, господи, юным… – его пальцы лихорадочно скользят по моим запястьям, выглаживают вены, добираются до локтей, и я – глупая птица, пойманная в клетку, из которой не хочется вылетать – теряю голову от ощущения грубых намозоленных подушечек и сухой поверхности тыльной стороны ладони. – Таким юным.
– Профессор… – мне страшно и сладко, тело выламывает чем-то запретным, грязным, стыдным, я смотрю на него с мольбой и отчаянием, рвусь из хватки, едва шевелю губами. Он не реагирует – смотрит на меня так же бешено, шепчет так же торопливо, совсем не по-снейповски:
– Вы не должны умирать. Вы так молоды, так безгранично молоды. Он не должен был… Ты не должен.
Я всхлипываю, как от удара, потерянный, странная ласка его тона горячей волной поднимается по животу, и это пугает меня до того, что, в очередной раз дёргаясь в его хватке, я с каким-то безнадёжным отчаянием выдыхаю:
– Профессор… Северус. Пожалуйста…
Что-то меняется в черноте его глаз – разглядеть не могу, страшно, он едва заметно шевелится, и я жду, что сейчас, разозлённый из-за произнесения собственного имени его студентом, он оттолкнёт меня… Северус Снейп смотрит на меня алчным взглядом собственника и выдыхает:
– Чёрт бы тебя побрал, Поттер. Поттер…
Я не успеваю сориентироваться – он привлекает меня ближе раньше, чем я понимаю, что к чему; крепкое тело горячей тяжестью наваливается сверху, так, что я едва не лечу в ванну, мой глухой вскрик изумления и испуга ловят, глотают, выцеживают, он обрушивается на мои губы торопливой, злой, безжалостной серией поцелуев-укусов, и я, к стыду своему, льну к нему, и открываю рот, и выстанываю что-то жалобное, непристойное, недопустимое, и он – господи боже правый, помоги мне – давит на мой затылок, не давая отстраниться, и целует, целует, целует, меня никто и никогда не целовал так, не выламывал, не истязал жалом языка… Он глухо и сдавленно выдавливает что-то в мой подбородок, переходит на шею… И я вздрагиваю, словно очнувшись от сна.
И отталкиваю его, задыхаясь от ужаса и стыдного возбуждения. Господи! И это натворил я?! Его губы – сплошное месиво искусанной кожи, он облизывает нижнюю странным медленным движением, боже, да он же пьян, он же не вспомнит об этом наутро, а я… Я… Давлюсь паникой напополам с острым ощущением неправильности, пячусь, отступаю к двери.
Он молчит. Только смотрит внимательно, пристально, как смотрят на дрессированных хищников дрессировщики, ещё не зная точно, укусят их или лизнут в ладонь.
Оказавшись за дверью, я стыдную долгую секунду прижимаюсь к стене, восстанавливая дыхание. А потом – бегу. Бегу в коридор, натягивая кроссовки, одетый в тонкую футболку и простые штаны; бегу, выскочив за дверь дома, по ухоженным лужайкам и тонким тротуарам; бегу, захлёбываясь, глотая сухие рыдания, не замечая, что холодное осеннее солнце не греет обнажённые руки, а под одежду залезает холодок. Бегу, не понимая, презирая, ненавидя себя.
Когда воздух в лёгких заканчивается, я останавливаюсь. Незнакомый закоулок Лондона встречает меня тишиной. Только сейчас я понимаю, как сильно замёрз; зябнут пальцы. В такую погоду впору надевать перчатки, а я…
Я сажусь прямо там, где стою, на холодную землю. И глухо истерично смеюсь, спрятав лицо в ладонях. Господи! Что на меня нашло? Что я натворил? Пусть он, он был пьян, в таком состоянии он мог бы захотеть поцеловать даже любимую жабу Невилла… Почему я ответил? Почему не оттолкнул его сразу? Почему позволил ему…
От воспоминаний по телу разбегаются дрожащие искорки, и я свожу колени, едва не всхлипнув. Я не хочу, не хочу, не хочу реагировать так на него! Почему я вообще… О господи. Как мне теперь возвратиться к нему, как заставить себя посмотреть ему в глаза?
Возвратиться… нет, нет, нет! Вскакиваю на ноги, торопливо обшариваю свои карманы, со счастьем и неверием выуживаю из заднего ключ – может быть, я и оставил у него все свои вещи, включая телефон, но ключи от дома зачем-то прихватил с собой. И это – причина, по которой я бреду, спотыкаясь и дрожа всё сильнее, до ближайшего спуска в метрополитен. Люди в вагоне смотрят на меня неодобрительно и удивлённо, отходят подальше – должно быть, решили, что я наркоман или что-то вроде. Я понимаю их. У меня дрожат руки, штаны испачканы в земле, запястья украшают синяки, на лице – нервная улыбка. Я бы тоже решил, что я наркоман.
Дом встречает меня неодобрительной тишиной. «Я знаю, знаю, – шепчу стенам, бессильно вжимаясь лбом в дверь, – знаю, что должен вернуться. Но я не могу!»
Они отвечают укоризненным молчанием. И пусть. Пусть. Залезаю в душ, драю себя до тех пор, пока кожа не становится розовой, и лишь после нахожу в себе силы вылезти. Аппетита нет, хотя я не ел со вчерашнего дня; есть только густой, мучительный стыд и полынь на языке.
В понедельник у меня анатомия.
Я не иду на занятия. Как хорошо, что Гермионе некуда позвонить; отсутствие телефона вдруг начинает казаться мне истинным счастьем. Хотя я сомневаюсь, что она так просто прекратит попытки достучаться до меня, и, разумеется, Гермиона оправдывает мои ожидания. Она заглядывает после занятий, явно раздосадованная и злая на меня, с порога спрашивает:
– Ты почему сегодня не пришёл? Знаешь же, что Сн…
А потом вдруг осекается. И я, скашивая глаза на висящее в коридоре зеркало, усмехаюсь. Конечно. Серая кожа, круги под глазами, лихорадочно блестящие глаза. Я бы на месте Снейпа и пьяным не полез.
Эта мысль приносит с собой гримасу и вспыхнувший в животе взрыв кислоты.
– Да что это такое с тобой? – подруга, не дожидаясь приглашения, решительно переступает порог и порывисто обнимает меня. Её голос дрожит, и я не знаю, как утешить её. – Гарри, ты не ходишь на занятия, не отвечаешь на звонки, у тебя вид мученика… Что происходит?
– Я потерял телефон, – невпопад оправдываюсь я, и она отстраняется – блестящие от непролитых слёз глаза, упрямо сжатые губы.
– Потерял? Должно быть, на кафедре, – она тихо невесело смеётся. – Ты не поверишь, кто нашёл его.
Я закрываю глаза. Больно прикусываю язык. И обречённо, без доли вопросительной интонации, произношу:
– Снейп.
– Точно! – Гермиона протягивает мне на ладони мой мобильник. И вдруг хмурится, начинает что-то судорожно искать в сумке, пока не выуживает оттуда двойной тетрадный лист. И извиняющимся тоном произносит:
– Он просил передать, это расписание контрольных и пересдач… Он сегодня рвал и метал, Гарри. Больше обычного. Дал большую практическую.
Этого следовало ожидать. Я прикрываю глаза и приподнимаю уголки губ в намёке на улыбку. Надо же, джентльмен – передал Гермионе «потерянный» мной телефон, потрудился составить расписание пересдач. Только вот как мне появиться в следующий раз на его занятии, я не знаю. Страшно, под кожей – иголки.
– Спасибо, Герм, – глажу её по плечу, стискиваю в руке её тёплые пальцы. – Не волнуйся. Я немного приболел. Завтра уже приду.
Ложь обжигает язык и бумажным шариком скатывается по горлу вниз.
Вопреки всем моим протестам и заверениям в том, что я уже почти совсем здоров, Гермиона готовит мне куриный бульон. Я давлюсь пересоленным делом рук замечательной, доброй, ласковой подруги, совершенно не умеющей готовить, и что-то мычу в ответ на её болтовню. Спрятанный в карман список контрольных жжёт кожу через ткань джинсов. Я откуда-то знаю – Снейп не мог оставить моё позорное бегство без комментария. А кому ещё передавать, возможно, довольно однозначного содержания послание, если не Гермионе, которая никогда и ни за что не заглянет в этот лист? Она наверняка и у Снейпа получит зачёт автоматом.
Думать о нём не страшно, просто странно тяжело, будто бы что-то нависло надо мной, надавило на меня, сжало в мучительно крепких объятьях. Когда Гермиона уходит, я уговариваю себя, что не стану читать. По крайней мере, не сейчас. Мне следует подготовиться к занятиям, времени мало.
Спустя две минуты упорной внутренней борьбы я с затаённой дрожью в сердце выуживаю из кармана расписание. Изящный почерк, тонкие буквы, чуть косящие влево – контрольная в эту среду, важный коллоквиум через три недели…
И сложенный вчетверо листок внутри.
Я разворачиваю его со смешанными чувствами: любопытства, неловкости и детского страха. Но бумага не наливается алым и не кричит на меня, выплёвывая едкие слова. Здесь всего пара фраз, я глотаю их жадно, как пленник пустыни – драгоценную воду.
«Мистер Поттер,
не смею надеяться на то, что узнаю, по какой причине вы решили сбежать из моего дома и не прийти на занятие, но рассчитываю увидеть вас на следующем. Будьте добры, не валяйте дурака и возвращайтесь; если станет слишком поздно, я не смогу вам помочь.
С.С.
P.S. Рекомендую приехать ко мне как можно скорее».
Приехать как можно скорее! Чёрт бы его побрал! Он даже ничего не помнит… думает, что я, как глупый ребёнок, испугался его откровений. Или просто испугался – без продолжения. А мне, мне как вернуться, если я не забыл?
Письмо остаётся лежать на столе.
Нет у меня сил к нему ехать. Боги отступили, оставили в покое; может быть, решили, что им стоит поискать кого-то ещё, не Гарри Поттера, для своих забав? Может быть, всё происходившее мне просто мерещилось, а горькие отвары Снейпа избавили меня от галлюцинаций? Может быть… может. Не поеду. Не могу. И ни одна сила меня не заставит.
Я так непробиваемо уверен в этом, когда ложусь спать, что просто обязан ошибиться.
И, разумеется, я ошибаюсь.
***
Они не приходят с наступлением сумерек, не заползают, перебирая бесчисленными мохнатыми лапами, на мою постель, не наваливаются сверху и не клацают челюстями у самого моего лица. Их нет – даже мелких и серых, незаметных, привычно гнездящихся в уголках потолка. Их нет. Должно быть, потому я и не могу уснуть: странное чувство тревоги, ничем не оправданное и ни к чему не ведущее, щекочет подсознание. Я так отвык от своего дома, подумать только! Мне кажутся чужими эта кровать, слишком мягкая в сравнении с продавленным диванчиком в чужой гостиной, и эта дверь, в которой не маячит высокий худой силуэт Снейпа, и эти голые стены, не прячущие в себе десятки, сотни книг, написанных кем-то когда-то. И даже я сам, одетый в лёгкие штаны, кажусь себе незнакомцем – будто есть ещё один Гарри Поттер. Спать хочется немилосердно. Ноют и чешутся глаза, зевки рвут горло. Поворачиваюсь на бок, укрываюсь пледом, сжимаю зубы. Спи, Гарри, чёрт бы тебя побрал! Это не так сложно – ты засыпал здесь миллион раз. Спи.
Но из головы не идёт сцена нашего поцелуя. Его губы, горячие, твёрдые, его напористые, резкие прикосновения, его безжалостная ласка – я не просил о ней и не хотел её, так почему чувствую себя сейчас так, словно это я виноват в произошедшем? Закрываю глаза. Широким круговым движением тру виски. Спать. Спать.
Уснуть сегодня мне удаётся одним чудом, не иначе; лишь под утро, извертевшись на сбившихся простынях, я проваливаюсь в дремоту. А потому особенно мучительной оказывается трель будильника, разрывающая воздух спустя несколько часов. Я слепо шарю ладонью вокруг себя в поисках телефона, пока не нахожу и не отключаю звук, со стоном роняю лицо в подушку… Ощущение такое, будто по мне всласть прошлись ногами, наподдав напоследок под рёбра коваными каблуками сапог. Бреду в ванную, яростно чешу колючую щёку, близоруко щурюсь. Отражение невесело усмехается мне, будто намекая: «Краше в гроб кладут». Отвожу взгляд раньше зеркального двойника и включаю воду. Не знаю, как долго я торчу здесь, старательно умываясь, бреясь и силясь оттереть с кожи следы мешков под глазами, но когда я, посвежевший и почти проснувшийся, выхожу из ванной, вдруг оказывается, что я опаздываю. На завтрак не остаётся времени; я в спешке натягиваю джинсы, не сразу попадая ногами в штанины, вскакиваю, ероша и без того походящие на воронье гнездо волосы, оглядываюсь в поисках рубашки… Последний рывок – на кухню, наскоро сообразить что-нибудь вроде бутерброда, пусть это и грозит задержкой. На ходу жуя сыр, прохожу мимо стола… и замираю. Медленно, боясь поверить собственным глазам, возвращаюсь назад. Я спокоен. Просто пальцы почему-то трясутся, когда я поднимаю вчерашнюю записку Снейпа.
Кто-то вычеркнул все слова, оставил только два, исковеркав одно из них.
…не смею надеяться на то, что узнаю, по какой причине вы решили сбежать из моего дома и не прийти на занятие, но рассчитываю увидеть вас на следующем. Будьте добры, не валяйте дурака и возвращайтесь; если станет слишком поздно, я не смогу вам помочь…
Меня накрывает отвратительным приступом тошноты, и я цепляюсь пальцами за стол, напуганный, выбитый из колеи. Проклятый лист! Комкаю в ладони, озираюсь пугливо, как заяц, за которым гонится сотня охотников, торопясь, путаясь в движениях и вдохах, выуживаю из шкафа давно забытый там коробок спичек…
Он горит неохотно, будто сопротивляясь пожирающей силе пламени, горбится, как старуха, выпрашивающая мелочь, пока не сдаётся и не чернеет. Только теперь я понимаю, что почти не дышал, и спасительный кислород обжигает лёгкие. Господи. Значит ли это, что я зря поверил в милосердие богов? Значит ли это, что сейчас они подбираются ко мне со спины, выбирая удачное время для нападения? Резко поворачиваюсь вокруг своей оси, но позади никого – даже крохотного паука. Почему-то это не приносит мне облегчения. Боже, я становлюсь параноиком не хуже Снейпа. И всё же… Руки ещё дрожат, когда я решительно выуживаю из кармана джинсов телефон и, плюя на то, что опаздываю, нахожу в самом конце списка контактов его номер. Две извивающиеся змеи вместо букв, чёрное пятно вместо фона. Целую вечность я держу большой палец над круглым зелёным значком, готовый вызвонить его даже с того света…
А потом медленно опускаю телефон обратно в карман.
«Трус», – ехидно выплёвывает голос в голове.
В аудиторию я прихожу через десять минут после начала пары. И пусть. И ладно. Люпин замечает меня, конечно, хотя ничего не говорит и не сбивается с мысли – пару секунд посверлив меня взглядом, он отворачивается и продолжает: