– Можно сказать, что Вергилий напрямую связывает эту идею с космосом, образ которого, как известно…
Не слушая, я пробираюсь вверх, на задние ряды, пока не опускаюсь на свободное место. Рон и Гермиона, сидящие значительно ближе меня, синхронно поворачиваются и кидают на меня взгляды: Гермиона – недовольный, Рон – весёлый. Он явно считает, что я весело проводил время, раз уж опоздал даже к любимому лектору. Да, дружище, весело… тебе бы так повеселиться.
Циничность этой мысли потрясает меня, и я запрещаю себе даже мысленно желать друзьям того, что по злой иронии судьбы досталось мне. Впервые я совсем не слушаю Люпина. Он мне нравится как человек и как преподаватель, у него азартно блестят глаза, когда он рассказывает о щите Энея, он полон вежливого интереса к каждому из нас и готовности ответить на любой вопрос… Дело не в нём. Дело во мне. В том, что я до сих пор не могу справиться с предающим меня телом: ручка в ладони подрагивает, как больной эпилепсией, в горле першит. Я смотрю в свою тетрадь и не различаю ни строчки. В ушах шумит. Монотонный голос Люпина сливается с лихорадочными, взволнованными мыслями, в конце концов проигрывая им и отступая на периферию.
– Гарри, не спи! – Невилл трясёт меня за плечо. Я поворачиваю голову к нему, и друг – господи – отшатывается. На его лице появляется обиженное выражение, как если бы я послал его к чертям, и больше он не трогает меня. А я не могу найти слов, чтобы объяснить… Да и что тут объяснять? «Прости, Невилл, просто пауки посоветовали мне не рыпаться перед смертью, так что лекция по философии не входит в перечень моих приоритетов»? Боже.
Будто мне мало всего происходящего, в рёбрах застывает лёд. Я слишком хорошо знаю, что это значит; астматик назвал бы подобное близостью приступа и втянул бы дрожащими губами спасительный воздух из ингалятора, но у меня ингалятора нет – только раскрытая тетрадь. Я отодвигаюсь, вжимаюсь в спинку сидения…
Первый паук аккуратно выбирается из-под предыдущей страницы. Мелкий и круглый, едва заметный на столе, он мгновение медлит, а потом – я уверен, я слышу это, хотя не могу утверждать, что не схожу с ума – начинает стрекотать. Так, верно, стрекотала беспощадная саранча, уничтожающая посевы… За ним – из букв и точек – ползут новые. Большие и маленькие, длиннопалые и коротколапые, неуклюжие и почти грациозные, они разбегаются по столу, волнуются, переходят с места на место. Один, особенно храбрый, неловко цепляется лапами за мою костяшку и лезет дальше. Я дрожу от отвращения и первобытного, не имеющего ни оправдания, ни причины ужаса, но стряхнуть паука не могу – не поднимается налившаяся свинцовой тяжестью рука. Его мелкие перебежки отдаются в моей коже тошнотворной щекоткой. Он не торопится, он даёт понять, чего хочет: несоразмерно крупная голова, украшенная крошечными, но отчётливо заметными хелицерами, поднимается, икринки бесчисленных глаз смотрят прямо на меня.
– Уходи, – произношу я одними губами, деревенеющими и перестающими слушаться, тщетно силюсь стряхнуть его… – Уходи.
Он смотрит на меня со снисхождением, этот маленький паук, и по-человечески качает головой: неуклюже, словно ему не приходилось делать этого раньше. Я дрожу, рвусь прочь из незримых пут, стягивающих так надёжно, что не шевельнуться, кусаю резиновые губы… господи, неужели никто не видит, что происходит?! Неужели эту россыпь перебирающих лапками тварей, ждущих своей очереди, никто не замечает? Неужели…
– Нет… – не сиди я, засучил бы ногами нервно и отчаянно, как тогда, когда на моей шее осталась та ранка, что растёт по сей день, но отползать некуда: дальше только обивка сиденья. – Нет, пожалуйста, не надо!
– Гар-ри… – довольно урчат пауки, подбираясь ближе и ближе, свивают блестящую паутину, спускаются с потолка, зависают перед моим лицом. Покачиваются. Играют челюстями. – Гар-ри…
– Нет! – кричу я и, хватая ручку, принимаюсь беспорядочно вонзать её жало в извивающиеся тельца пауков; какофония их предсмертных хрипов и насмешливых фырканий взрывается в висках. «Гар-ри…» приближается и отдаляется, меняет тон и тембр, переходит с баритона на визгливый сопрано. «Гар-ри…» щекочет мне кожу близостью ядовитых хелицер очередной твари, которую я протыкаю насквозь.
– …ри! Гарри! – меня тормошат, держат за плечи, я разлепляю глаза, и свет бьёт по ним кнутом. Передо мной стоит встревоженный Люпин, за ним – десяток моих однокурсников. Любопытство вперемешку с испугом. Взволнованно заломанные пальцы. Чей-то судорожный вздох. Гермиона пробивается через застывшую единым монолитом толпу, прижимает ладонь к моему лбу, отдёргивает, произносит чётко и внятно, хотя её голос дрожит:
– У него жар. Профессор, Гарри нужно…
– Да, да, конечно… – Люпин суетится, растерянный, не знающий, что делать, что-то ищет в своём потрёпанном портфельчике… достаёт оттуда плитку шоколада и протягивает мне, с участием произнося:
– Съешь. Это не повредит, а ты бледный, как смерть.
– Что случилось, что случилось? – шепчутся позади него мои однокурсники, а у меня нет сил даже усмехнуться. Я тоже хотел бы знать, что случилось, но вопрос задать не получится – горло перехватывает спазмом. Люпин решительно уносится прочь, Гермиона садится рядом, строго приказывая:
– Ешь, Гарри.
Я покорно ем, едва работая челюстями; тело безвольное, словно кому-то из пауков всё же удалось отравить меня своим ядом. От этой мысли тошнит.
– Кажется, ты упал в обморок, – тихо говорит Гермиона, закусив губу. – Гарри. Это ненормально.
– Всё в порядке, – способность говорить возвращается ко мне медленно и очень неохотно. На языке тает омерзительно сладкий шоколад. Я болезненно жмурюсь, отворачиваясь от неприкрыто пялящейся на меня Лаванды, и выдыхаю:
– У меня просто… паршивый день.
– Паршивый день?! – она всплескивает руками. – У тебя жар, тебя лихорадит, ты падаешь в обмороки! Гарри, скажи мне, что с тобой! Не нужно беречь мои чувства, это…
– Мисс Грейнджер, прекратите истерику и отойдите, – холодно произносит тот, кого я так боялся случайно повстречать в коридоре. Северус Снейп – привычная монолитная глыба льда, тщательно упакованная в чёрную одежду. Только крылья носа судорожно раздуваются, словно бы он… бежал сюда. Словно бы он беспокоится. Кажется, у меня и впрямь температура, если я осмеливаюсь допустить подобное. Смущаюсь, пунцовею, комкаю в ладони хрустящую обёртку от шоколадки.
– Все вон, – коротко командует Снейп, и однокурсники поспешно исчезают за дверьми, сопровождаемые встревоженным, но бросающим меня здесь, с Ним, Люпином. Только Гермиона и Рон упрямо вскидывают подбородки, невольно вставая в оборонительную позу, и почти хором произносят:
– Мы никуда не уйдём!
– Правда? – его голос похож на шелест листьев, на шипение сытой змеи… с лица Рона сходят все краски. Даже Гермиона на секунду отступает, но уже через мгновение справляется с собой и воинственно отвечает:
– Мы его друзья и имеем право знать, если с Гарри что-то случилось!
– Мисс Грейнджер, – его голосом можно заморозить целое море, и я начинаю дрожать, и холод въедается в мои ладони, и голова кружится-кружится-кружится… – своим упрямством вы лишь вредите Поттеру. Уходите, – почти по слогам, – пока я не выставил вас за дверь сам.
Этого слишком для меня: я обмякаю, силы оставляют меня, спасительная пустота щекочет край сознания… не знаю, сколько ещё они пререкаются, отвоёвывая друг у друга право лечить идиота Гарри Поттера, из густого тяжёлого тумана полузабытья я выныриваю лишь тогда, когда холодные пальцы касаются моей щеки. Вздрагиваю, приоткрываю мутные глаза.
– Не отключайтесь, Поттер, – произносит Снейп, почти бережно сжимая мой подбородок и что-то выискивая в моих глазах. Его движения скупы и отточены, но – странно, я не ждал этого – осторожны и мягки. Он заставляет меня поворачивать голову то вправо, то влево, заглядывает в глаза… – Что произошло?
Это не такой же вопрос, какой задала Гермиона. В этом – сталь. И я знаю, что лучше ответить сразу. Испытывать терпение Северуса Снейпа не рискует никто. Дрожа от незнамо откуда взявшейся полуобморочной слабости, я шепчу:
– Ваша записка… она… они вычеркнули из неё все слова. Только… только два оставили.
– Какие? – даже его крючковатый нос подрагивает от нетерпения. – Ну же, Поттер, какие?
Чуткие мозолистые пальцы давят мне на горло, и это почти приятно.
– «Бежать поздно», – хрипло цитирую я и наконец закрываю глаза. Сглатываю. – А сейчас, на паре… это было… пауки. Они повторяли моё имя и пытались добраться до меня. Я… – глупо улыбаюсь, только теперь разжимая судорожно сжатые пальцы, и моя ручка, к которой теперь я не осмелюсь прикоснуться, летит вниз, громко ударяясь об пол. – Я их убил. Проткнул.
Он молчит. Так долго и так упорно, что я боюсь вновь взглянуть на него: то ли напорюсь на оценивающий взгляд, то ли… думать об этом, когда Снейп так близко, опасно и страшно.
– Дайте мне записку, – произносит он, и меня вдруг накрывает острым стыдом напополам с раскаянием; закрывая лицо ладонями, горбясь, я выдавливаю скороговоркой:
– Яеёсжёг.
– Что? Поттер, не мямлите! – рявкает он, грубо хватая меня за запястья, и тут же отшатывается. Я невесело усмехаюсь. На моих руках ещё цветут пожелтевшие следы его хватки. Судя по ставшему каменным лицу Снейпа, он не помнит, что это сделал он. А значит… о, господи.
– Я её сжёг, – тихо и чётко повторяю я, боясь взглянуть на него теперь. Что он обо мне подумает? Что бы я сам подумал?.. Выпрямляюсь невольно под его жестоким взглядом, расправляю плечи. – Извините.
И, должно быть, извиняюсь я вовсе не за это.
Северус Снейп не говорит ни слова. Я слишком хорошо знаю, что это значит, чтобы рассчитывать на снисхождение; ещё немного, и он взорвётся.
И он взрывается.
– Что значит «сжёг», Поттер?! – рычит Снейп, вскакивая на ноги и в злом отчаянии запуская ладонь в грязные волосы. – Вы хоть понимаете, что речь идёт о человеческой жизни? О вашей, Поттер, жизни! Уничтожать подобные проявления божественного вмешательства… Вы! – я отшатываюсь, так горят яростным огнём его глаза. – Вы, возможно, сочли это всего лишь угрозой, не несущей в себе никакого иного смысла, кроме запугивания, но они могли спрятать в этом послании что угодно! Почему вы не пошли ко мне? Почему не позвонили сразу же? Почему позволили себе поддаться эмоциям?!
Я дрожу, испуганный силой и масштабом его негодования, а Снейп отворачивается от меня – так резко, что я едва не падаю навзничь – и, не удостаивая меня больше взглядом, ровно произносит:
– Вам было сказано сидеть рядом со мной и не творить глупостей – вы сбежали. К вам вернулись видения – вы не сказали о них. Вам оставили послание – вы уничтожили его. Поттер, – почти шипение, от которого я вжимаю голову в плечи, – вы идиот.
Идиот, идиот, идиот. Я даже не спорю, не могу. Только бы он не… А если он действительно теперь не захочет мне помогать? Если лимит терпения Северуса Снейпа исчерпан, и сейчас он уйдёт, оставив меня наедине с пауками, мечтающими заполучить в своё распоряжение моё тело?
Я вскакиваю раньше, чем осознаю, что творю, и понимание происходящего приходит ко мне лишь тогда, когда я впечатываюсь носом в его спину, обнимая его для надёжности за пояс. Снейп каменеет. Деревенеют плечи, напрягается челюсть, чётче выделяется рваная линия скулы. Он стоит вполоборота, и я вижу, как нервно подрагивает его щека.
– Поттер, – подчёркнуто спокойно произносит он, не делая попыток вырваться из моей хватки. – Что, по-вашему, вы творите?
– Не уходите! – я готов к тому, что меня назовут избалованным ребёнком, имбецилом, придурком, да кем угодно, только бы он не бросил меня, только бы не пришлось в одиночку сражаться с богами. – Не уходите, пожалуйста! Я знаю, знаю, я придурок, я поступил как болван, я… но… мне страшно, профессор! – голос дрожит. Дрожу и я. – Я не смогу с ними… я не…
Бесконечно долгую секунду мне кажется, что он оттолкнёт меня, обольёт холодом и презрением, изрежет иглами голоса, выплюнет язвительное: «А это ваши проблемы, Поттер». Бесконечно долгую секунду я не дышу, лишь сильнее стискиваю кольцо объятий вокруг его талии.
– Глупости, – вдруг говорит мне Снейп, и его горячая сухая ладонь ложится на мои побелевшие пальцы в ласковом успокаивающем прикосновении. Я застываю, я – расплавленная смола, занимающееся огнём дерево, тающий ледник. Я не дышу. – Я не ухожу, Поттер. Отпустите меня.
И хотя последняя его фраза, колкая и снежная, – предупреждение, произнесённое тем тоном, от которого по спине бегут мурашки, я, идиот, глупо улыбаюсь. Но объятия разомкнуть боюсь: вдруг он лжёт мне, вдруг?.. Совершенно ребяческий страх, с которым мне не совладать, гнездится над диафрагмой. Снейп мученически вздыхает. Шевелится. Я жду, что он попытается освободиться сам, но он зачем-то поворачивается ко мне лицом, так, что я утыкаюсь носом ему в грудь. От него пахнет пыльными страницами старых книг, горьковато-травяным мылом и смирением. Его ладонь – я помню, как она ложилась на мой затылок, бесцеремонная и грубая, и от этого воспоминания едва не вздрагиваю – опускается мне на макушку. Замирает.
Гладит.
По голове.
Как маленького мальчика, которому приснился дурной сон.
– Не бойся, – говорит мне Северус Снейп уверенно и негромко. – Тебе не придётся справляться со всем одному.
Я закрываю глаза. Я – пятилетний мальчишка, с хохотом ныряющий в зелёное море травы, я – семилетний ребёнок, изо всех сил дующий на одуванчик, я…
Он обнимает меня так, как никто и никогда, и сейчас мне так легко забыть о том, кем он является. Мне сладко и тепло рядом, голова не кружится, только чуть щемит грудь… Северус Снейп чуть отстраняется. Его пальцы гладят меня за ухом.
– У нас остаётся только один способ опередить богов и заставить их играть по нашим правилам, – слышу я, едва не уплывший в волны дремоты, и тут же вскидываюсь, щурюсь, смотрю на него почти восторженно. Выдыхаю одними губами:
– Какой?
Снейп почему-то мрачнеет, будто собственная идея ему не нравится. Он долго медлит. Лишь спустя несколько мгновений он хрипло отвечает мне:
– Тебе придётся позволить им захватить твоё тело.
Мир не рушится.
Рушусь я.
========== Currit rota ==========
– Гарри! – громкий шёпот Рона звучит так явственно, что даже Дамблдор наверняка его слышит: но ничего не говорит, лишь лукаво щурит голубые глаза. Друга сложно смутить – тройка по тесту ему не нужна, а вместо повторения тем он, разумеется, провёл вечер с Гермионой. С умницей Гермионой, которая всегда всё знает. – Что у тебя в тринадцатом? Никак не могу понять, что за описание…
Я оглядываюсь на отвернувшегося Дамблдора, щебечущего что-то своё, и тихо произношу:
– Третий вариант.
Впрочем, я сейчас не уверен в себе и в своих ответах настолько, что от этого тошнит. Где-то под боком старательно выводит бессмысленные вензеля на полях чистого тетрадного листа Лаванда; у неё другой вариант, я не помогу никак, а Гермиона, сидящая рядом ниже, ни за что не захочет помогать тем, кто «не в состоянии приложить усилия». Я написал чуть больше половины; ровно столько, сколько смог. И теперь, пока остаётся несколько минут до конца занятия, могу уйти в себя. Но не хочется – после памятного разговора со Снейпом я боюсь. Не себя, но того, что скоро станет мной; от этого мурашки.
Я тогда на него накричал. Конечно, накричал, что я мог сделать ещё? Мне нечего было противопоставить жестокости его слов. Я мог только повысить голос – и, срываясь в истерику, проорать, что он просто решил прикончить меня без лишних усилий, что найдётся по крайней мере десяток более приятных способов умереть, что я не хочу, не хочу, не хочу, что я слишком молод, что… Он молчал. По-снейповски – он умеет, наклонив голову набок так, что становится похож на застывшего перед рывком коршуна. Только пальцы сжимал сильнее, не позволяя мне вырваться из его хватки. А потом сказал:
– Мистер Поттер, я, по-вашему, идиот, не знающий, на что идёт, и неспособный оценить степень риска?