— Что? Мисс Красная Шапочка еще не спит? — Прислонившись к дверному косяку, он старался оставаться невозмутимым, но не сдержался и захохотал. Узел его галстука был ослаблен, а края рубашки вылезли из-за пояса. — Книгу-то ты держишь вверх ногами! — И Сэм снова захохотал, а затем закашлялся.
Алисон уже привыкла к подобным сценам и, более того, предвидела, что и сегодня появление мужа будет именно таким. У нее мелькнула мысль, что сейчас, пожалуй, не самый лучший момент для того, чтобы начинать разговор по поводу карточки. Однако в другом виде Сэм в рабочие дни практически не приходил, а в субботу и воскресенье их разговору могли помешать дети. Поэтому Алисон решила, что данный момент не хуже и не лучше любого другого.
— Ты в последнее время работаешь допоздна. Ты выглядишь усталым, — сказала она, подумав, что подобные разговоры следует начинать очень и очень вежливо. — Мне нужно, чтобы ты мне кое-что объяснил…
— Мне сейчас не до объяснений. Давай перенесем все объяснения на другой день, — проворчал Сэм, стаскивая с себя туфли, и вошел, шатаясь, в спальню.
— Сегодня мне в магазине сказали, что моя карточка не срабатывает. Пришлось вернуть купленный костюм и натерпеться при этом стыда.
Алисон старалась говорить не с упреком, а так, как будто она рассказывает о происшедшем с ней забавном случае.
— Бедняжка! — Сэм ехидно ухмыльнулся. — Мисс Красная Шапочка осталась без нарядов.
Разговаривая с женой, Сэм стаскивал с себя одежду и бросал ее куда попало.
Алисон, проигнорировав его последнюю реплику, продолжала:
— Я зашла в банк, чтобы выяснить, в чем дело, и…
— И тебе сказали, что твой муж ограничил размер суммы, которую ты можешь израсходовать со своей карточки за один день. Ну и что? Пятьсот фунтов в день тебе мало?
Тон Сэма постепенно становился раздраженным.
— Говори потише, ты разбудишь детей!
— К черту де… — Сэм с трудом заставил себя сдержаться, а затем — сердитым тоном — процедил сквозь зубы: — Может, ты объяснишь мне, на что ты умудряешься тратить тысячу двести фунтов в день?
Алисон почувствовала, что ей нужно направить разговор в другое русло, причем как можно скорее.
— Возможно, ты и прав…
— Возможно? — перебил ее Сэм.
— Сэм, солнышко, я обещаю тебе, что это больше не повторится. — Алисон пыталась взять ситуацию под контроль. Надо бы, конечно, скорчить недовольную мину, но ей не хотелось перегибать палку. — Иди сюда, я сделаю тебе массаж, а то ты выглядишь таким уставшим…
Сэм засмеялся и тяжело плюхнулся на кровать.
— Я не просто уставший, — пробормотал он, прижимаясь щекой к простыням. — Я еще и вдрызг пьяный.
Алисон и сама видела, что он пьян. Тоже новость! А когда он приходил домой трезвый? Алисон с тайным злорадством подумала, что ее муж катится вниз по наклонной плоскости навстречу своему краху. Сама она была женщиной холодной и бесстрастной и считала подобное — пагубное по отношению к самому себе — поведение проявлением слабости, — слабости мужчины, которому, чтобы ненадолго расслабиться и позабыть о своих проблемах, необходимо напиться. Алисон не могла испытывать к мужу ничего, кроме презрения. Интересно, а что заставляло Сэма доводить себя до такого состояния? Что вынуждало его вдаваться в крайности?.. Брезгливо поморщившись, Алисон начала ритмично массировать потные плечи супруга. Несколько минут спустя он захрапел. Алисон стянула с него брюки и небрежно прикрыла мужа одеялом. Затем она пошла в гостиную. Чего она не переносила — так это запаха кабака.
14
Одри и Виолетта стояли, опершись на перила, на парадной лестнице, построенной в эпоху Франциска I, и молча любовались замком Блуа. В его стенах когда-то плелись интриги. В результате одной из них по приказу Генриха III был убит герцог де Гиз, возглавлявший Католическую лигу. Одри и Виолетта уже осмотрели помещения замка и теперь, отдыхая, разглядывали его снаружи. Солнце в это время дня — почти полдень — светило вовсю, и каждый ощущал, что ему жарко и что время от времени дует — отнюдь не прохладный — ветерок.
— Я помню, как тетя Дженни возила меня в Лондон, — сказала Одри, глядя в сторону капеллы Святого Кале. — Мы все утро ходили по магазинам, а затем она вела меня в какой-нибудь шикарный ресторан, где официанты всегда одеты безупречно и обслуживают тебя так, как будто в этом заключается смысл всей их жизни. После обеда мы шли в музей или в какое-нибудь другое интересное место. Помню, как мы ходили в музей Виктории и Альберта и смотрели там на одежды прошлых веков. Меня очаровали платья восемнадцатого века — с множеством бантов, кружев и оборок.
— Ты всегда была любимицей тети, — ответила, улыбнувшись, Виолетта. — Она тебя обожала. Я уверена, что, когда ты окончила университет и устроилась на работу в галерею Тейт, она радовалась бы за тебя больше всех. Дженни ведь и сама хотела учиться в университете, но ей не позволили.
— Кто не позволил? — удивленно спросила Одри.
— Твой дедушка.
— Дедушка Теобальд?
Одри не поверила своим ушам.
— Да. Знаешь, мне было как-то грустно и неловко из-за того, что он относится к тебе как к любимой игрушке, а вот собственную дочь ценит не очень-то высоко.
— Дедушка не любил тетю Дженни?
— Я всего лишь сказала, что он не очень высоко ее ценил. Это не одно и то же.
— Я об этом ничего не знала, — печально сказала Одри, почему-то чувствуя себя виноватой.
— А ты и не могла этого знать. Когда твоя тетя умерла, ты была двенадцатилетним ребенком. Ты делала то, что тебе и надлежало делать, — играла во взрослую женщину, напяливая на себя одежду тети и матери.
— Да, — кивнула, улыбнувшись, Одри. — Я помню, что мне очень нравились туфли на высоких каблуках, шляпы, перчатки и дамские сумочки. Они казались мне просто верхом изысканности.
— Ну, ты всегда была немного не от мира сего, — сказала с меланхолической улыбкой Виолетта. — Мне помнится, что ты вырезала из журналов фотографии Одри Хепберн, Жаклин Кеннеди и Грейс Келли, одетых Олегом Кассини или Эдит Хэд. У тебя до сих пор глаза вылазят из орбит, когда ты смотришь фильмы с их участием, и не думай, что я об этом не знаю.
Одри, слегка устыдившись, потупила взгляд. Окружающие иногда замечают за нами гораздо больше, чем замечаем за собой мы сами. Впрочем, со стороны, как известно, виднее…
— Ты сказала, что дедушка не позволил моей тете поступить в университет. Я не знала, что ей хотелось там учиться.
— Дженни всегда была для всех секретом, — коротко ответила Виолетта.
— Ты, наверное, хотела сказать «загадкой», — поправила ее Одри.
— Нет. Я хотела сказать то, что сказала.
Одри молчала, надеясь, что мать все объяснит.
— Твоя тетя всегда вела двойную жизнь — жизнь, в которой она выглядела счастливой, и настоящую жизнь.
— Ты хочешь сказать, что тетя Дженни на самом деле была несчастна? — спросила — одновременно и с удивлением, и с возмущением — Одри. — Но она же всегда улыбалась! Она всегда находила для каждого ласковое слово, всегда была полна жизненных сил и радости…
— А еще неизбывной грусти, — перебила дочь Виолетта. — Дженни стремилась завоевать уважение отца — человека, которого она обожала и даже боготворила, но ей это не удавалось… Она очень сильно переживала по этому поводу, однако старалась не подавать виду и быть такой, какой ей и полагалось быть, — веселой и очаровательной девушкой. Не более того.
Одри не знала, что и сказать. Она всегда восхищалась тетей, хотя и помнила о ней не так уж много. Она даже не знала о желании тети пойти учиться в университет. Одри считала, что учеба в университете стала возможной лишь для девушек последующих поколений. Девушки поколения ее матери не учились в университете и нигде не работали, а если даже и работали, то секретаршами или медсестрами, да и то совсем недолго — пока не выйдут замуж и не нарожают детей. Среди девушек поколения Виолетты лишь очень немногим довелось учиться в университете. В те времена девушки и женщины работали только в случае крайней необходимости, и смотрели на них за это косо. Главным в жизни женщины считался семейный очаг и дети — вот и все, что ей было нужно, чтобы считать, что ее жизнь удалась. По крайней мере, именно в таком духе девочек воспитывали с самого раннего детства. Одри, однако, никогда не верила в то, что подобный образ жизни может быть привлекательным для большинства женщин, тем более для таких, какой была ее тетя Дженни — королева красоты, всегда находившаяся в центре внимания на любом увеселительном мероприятии. Женщина, занимающаяся лишь семейным очагом и детьми, — такой образ никак не вязался с тем образом, который остался в памяти Одри.
А Виолетта продолжала рассказывать:
— Твой дедушка уделял все свое внимание твоему отцу — своему первенцу, и возлагал на него большие надежды. Сэмюель разделял взгляды отца на передаваемую по наследству от отца к сыну землю, фамильный дом, семейную гордость и традиции — в общем, на все эти мужские заморочки.
— Да, я знаю, что ты имеешь в виду.
— А вот Дженни была для него всего лишь пышноволосой вертихвосткой, которую — от греха подальше — нужно было как можно быстрее выдать замуж. Единственная надежда, которую возлагал на нее отец, — это чтобы она вышла замуж до того, как успеет опозорить своих родителей. Дженни же испытывала к отцу такое огромное уважение, что ревностно исполняла все, что он от нее требовал. Она по своей природе была веселой, любила развлечения, умела кружить головы парням и кокетничала с ними, но исключительно в рамках приличия. Я уверена, что сердца, которые разбила твоя тетя, она разбила, сама того не желая. Она была такой красивой! — Взгляд Виолетты стал мечтательным, как будто ей припомнился счастливый период ее жизни. — Дженни была похожа на киноактрису, но только на киноактрису моего времени, а не на нынешних кинодив, которые зачастую выглядят прямо-таки убого…
Сделав небольшую паузу, Виолетта продолжала:
— Лишь немногие знали о том, как она любила читать и как ей хотелось поступить в университет, чтобы заняться изучением английской литературы… Дженни глотала книгу за книгой с такой ненасытностью, как будто они были для нее источником жизненной силы. Иногда она часами сидела в библиотеке, читая и перечитывая все, что попадало ей в руки. У Дженни была тетрадь, в которую она заносила понравившиеся ей стихи и изречения. Подобное поведение никак не вязалось с образом веселой и взбалмошной девушки. Твой дедушка относился к ней довольно пренебрежительно, а еще он был всецело занят Сэмюелем и, видимо, поэтому не оставлял Дженни ни единого шанса добиться его внимания и уважения. Дженни была хотя и очень красивой и веселой, но отнюдь не легкомысленной. У нее был богатый внутренний мир, и она нуждалась в том, чтобы продемонстрировать его окружающим, но ей так никогда и не представилась возможность сделать это.
Одри с удивлением слушала рассказ матери. Ей не верилось, что ее дедушка, которого она обожала в детстве и который всегда ее баловал, мог так плохо относиться к собственной дочери. Кроме того, ей — эмансипированной женщине — не верилось, что какой-либо женщине могут отказать в возможности получать образование, самой строить свое будущее, самой формировать свою личность и беспрепятственно развивать в себе те или иные навыки и умения.
— Дженни вела дневник и делала множество различных записей, которые потом почти всегда сжигала, — продолжала рассказывать Виолетта. — У Арчи, возможно, сохранились некоторые из ее записей, хотя я в этом и не уверена. Я никогда их не читала. Это был секрет Дженни. Она, правда, знала, что мне об этом известно, но мы с ней никогда друг другу ничего по этому поводу не говорили. Ни она, ни я. Помню, как она часами сидела в библиотеке и взапой читала все, что там имелось, — от классиков до современных авторов, в том числе и зарубежных… Когда Дженни прочла в школьной библиотеке абсолютно все, что там было, она записалась в муниципальную библиотеку и во время каникул постоянно что-то читала, читала, читала… На людях она была такой, какой все ее считали, — сногсшибательно красивой и источающей обаяние везде, где бы она ни появилась. И лишь только находясь в одиночестве, когда ее никто не видел, она была собой. В конце концов Дженни стала такой, какой ее привыкли видеть другие. Мне кажется, что она слишком сильно обожала отца и слишком мало любила себя. Это ее и убило.
Последняя фраза матери ошеломила Одри.
— Что ты хочешь этим сказать? Тетя Дженни умерла от болезни!
Виолетта вздохнула, а затем продолжила таким голосом, как будто произносимые ею слова ложились на ее душу тяжким грузом.
— Да, она и в самом деле была тяжело больна. Однако умерла она раньше, чем болезнь успела ее прикончить. Дженни решила, что сама прикончит вместе с собой свою болезнь.
Виолетта немного помолчала, а затем, напрягаясь, попыталась облечь свои воспоминания в слова:
— В тот майский день Арчи и Сэмюель просидели в кабинете допоздна: готовились к судебному заседанию, победа на котором принесла бы им славу и престиж — хотя последнего им и так уже было не занимать. Ну, ты же знаешь, каким был твой отец.
Одри в ответ ограничилась кривой ухмылкой: она уже лихорадочно пыталась предугадать, что же произошло потом.
— Так вот, в тот день Дженни приготовила одну из своих любимых ароматических ванн, включила музыку, открыла бутылку хереса, выпила ее до дна и… и, сидя в ванне, вскрыла себе вены. Арчи обнаружил ее несколько часов спустя — всю в крови. Это стало страшным ударом для всех нас. Ты тогда была еще слишком маленькой, чтобы что-то понять, и тебе сказали, что тетя Дженни умерла от болезни. Потом ты не хотела об этом разговаривать. Мы все были шокированы. Со смертью Дженни из «Виллоу-Хауса» исчез свет, и он не возвращался туда больше никогда.
Наступило молчание. Одри пыталась осмыслить то, что она только что услышала от матери, а Виолетта — отогнать от себя призраков, явившихся к ней из прошлого. Они с некоторых пор преследовали ее довольно часто. Полностью избавиться от них, конечно, было невозможно, и Виолетта это знала.
Наконец Одри первой нарушила молчание:
— Я понимаю, почему ты не хотела рассказывать мне об этом тогда, но… но ведь прошло уже так много времени и… и я уже давным-давно достаточно взрослая для того, чтобы все правильно понять, а ты мне…
— Я тебе уже говорила, что потом ты не хотела об этом разговаривать… Слово «самоубийство» в «Виллоу-Хаусе» никогда не произносилось. Арчи в тот вечер тихонько позвал Сэмюеля и сказал ему, что Дженни лежит мертвая в ванне. Сэмюель поднялся с постели и пошел с ним в комнату Арчи и Дженни. Чуть позже проснулась я. Увидев, что твоего отца нет рядом, пошла посмотреть, куда же это он подевался. Я заметила, что из-за чуть-чуть приоткрытой двери комнаты твоих дяди и тети падает свет, и заглянула туда. Я успела разглядеть лишь волосы Дженни, свисавшие с края ванны. Как только Сэмюель заметил меня, он тут же аккуратно вытеснил меня из комнаты в коридор и захлопнул дверь. Твой отец взял все хлопоты на себя. Он позаботился и о том, чтобы о случившемся не узнал никто из посторонних, и чтобы не поползли слухи. Когда твою тетушку унесли, пробку из ванны вытащила я… Я никогда не смогу этого забыть. Такая незаурядная женщина — и умерла подобным образом… — Виолетте пришлось на некоторое время замолчать: ей на глаза навернулись слезы, а к горлу подступил ком. — Твоя тетя была загадкой для всех, в том числе и для меня, хотя я, как мне кажется, изучила ее довольно хорошо. Мне неизвестно, насколько хорошо ее изучил Арчи, и вряд ли мы об этом когда-нибудь узнаем. Возможно, у него сохранились какие-то отдельные ее записи или часть дневника. Мы все воспринимали Дженни такой, какой она казалась со стороны, а вот какой она была на самом деле — этого мы так и не поняли.
— Но тебе-то было известно, что она совсем не такая, какой кажется, что у нее имелось много других качеств… что она что-то писала, что у нее были разносторонние интересы…
Одри не знала, как утешить мать.
— Да, но я тогда была еще слишком молодой и неопытной. Мне не хотелось совать нос в дела Дженни, а она, хоть и знала, что я ее… что мне кое-что известно о тех чертах ее личности, которых никто не замечал, никогда не говорила со мной об этом и не стремилась выяснить, что же именно мне о ней известно. Я решила оставить все как есть. Мне кажется, что для Дженни такие моменты были возможностью побыть наедине с собой и она не хотела ими ни с кем делиться. Это были ее моменты, только ее. Этот мирок она создала для себя, чтобы не сойти с ума. Это была ее форма обретения самой себя. У меня не было никакого права нарушать ее уединение, вторгаться в священный храм, совать нос в чужую тайну. Ей самой следовало раскрыть свое настоящее «я» перед другими людьми, но она почему-то не захотела этого сделать. Возможно, Дженни боялась, что у нее отнимут то единственное, что она считала по-настоящему своим… Не знаю. А может, больше всего на свете она страшилась насмешек отца. Думаю, она очень сильно боялась его разочаровать.