Одри слушала мать и терялась в догадках, как же ей сейчас следует поступить — то ли просто молча слушать, то ли расспрашивать Виолетту о том, что ей довелось пережить. Одри чувствовала, что их с матерью сейчас связывают дружеские отношения, объединившие не только двух женщин, но и вообще двух людей, у каждого из которых есть какая-то своя, никому не понятная жизнь, есть свои слабости и сомнения, рассказывать о которых не очень-то хочется. А еще Одри осознавала, что от тех чувств, которые она сейчас испытывала, не может быть никакой пользы, потому что ничего изменить уже нельзя, однако она вся кипела от негодования из-за того, что в свое время не было сказано то, что следовало бы сказать, и не было сделано то, что следовало бы сделать. Она как будто посмотрела пьесу, герои которой казались поначалу положительными и порядочными, пока вдруг о них не стало известно кое-что такое, что они о себе тщательно скрывали. Эта пьеса была уже написана и сыграна, и изменить ее сюжет не представлялось возможным.
— Прошло так много времени, а я все еще… — Виолетта с трудом подыскивала слова. — А я никак не могу избавиться от ощущения, что все мы в той или иной степени виноваты в смерти Дженни. Ей никто не оказывал моральной поддержки. Думаю, нам всем нужен был луч солнца, который всегда появлялся, как только она входила в комнату. Я никак не могу найти объяснения, почему я никогда не заговаривала с Дженни о том, чего она хочет и к чему она в жизни стремится, и почему я не поддерживала ее в стремлении завоевать уважение отца. Иногда мне кажется, что я не делала этого исключительно из эгоизма, потому что боялась ее потерять. Мне казалось, что все и так сложилось как нельзя лучше: я вышла замуж за Сэмюеля, а она — за Арчи. А еще мне казалось, что если бы она пошла учиться в университет, то это только бы все испортило… Не знаю…
Виолетта опустила голову и, не сдержавшись, всхлипнула. Откровения, которые она удерживала в глубине души в течение многих-многих лет, теперь впервые вырвались наружу — здесь, на парадной лестнице французского замка, во время туристической поездки, в которую она отправилась вместе с дочерью. Какой странной бывает иногда жизнь!
— Тебе не нужно ни в чем себя винить, мама, — сказала Одри очень тихим голосом. — Думаю, проблема заключалась именно в том, о чем ты упоминала, — в опасении разочаровать дедушку. Тетя Дженни, видимо, не хотела, чтобы ты узнала о ее опасениях.
Одри очень хотелось спросить у матери, почему та думает, будто тетя Дженни знала, что ее подруге кое-что известно о тех чертах ее личности, которых никто не замечал, и сказать, что, возможно, Виолетте нужно было попытаться сблизиться с Дженни и выказать интерес к ее секрету. Одри все никак не могла поверить в то, что тетя Дженни была способна проявить слабость — та тетя Дженни, которую она знала. Тетя казалась такой уверенной в себе… Одри всегда считала, что с такой сногсшибательной внешностью, как у тети Дженни, быть уверенной в себе совсем не трудно. Однако, как только что выяснилось, ее представления об этом оказались неверными. Тетя Дженни в действительности не была такой женщиной, какой она казалась Одри, да и остальные близкие родственники — отец, дедушка, даже мать — были совсем другими… Мать, отец и тетя предпочитали молчаливо соглашаться практически со всеми решениями, которые принимал дедушка. Разве они не отдавали себе отчета в том, что это, мягко говоря, не совсем справедливо? И разве ни мать, ни отец, ни дедушка не смогли понять, что Дженни требуется больше любви, сочувствия, заботы и внимания, чем кому-либо другому?
— А почему дедушка к ней так относился? — с непонимающим видом спросила Одри.
— Я и сама не знаю. Твой отец на эту тему говорил с крайней неохотой, а все остальные вообще предпочитали отмалчиваться… Видишь ли, тетя Дженни была так похожа на свою мать, которую твой дедушка очень сильно любил. Ты же сама видела, что между портретами твоей бабушки и тети Дженни имеется огромное сходство. Твоя бабушка умерла, когда рожала Дженни, и, возможно, дедушка считал, что Дженни косвенно виновна в смерти женщины, которую он так сильно любил. Впрочем, это всего лишь мои предположения. Твой отец никогда ничего такого мне не говорил.
Одри трудно было представить себе, что дедушка Теобальд был настолько влюблен в свою жену, что не смог простить дочери то, что, рожая ее, его жена умерла.
— Не понимаю. Если между ними имелось такое большое сходство, то почему же он не стал обожать свою дочь, вместо того чтобы в чем-то ее винить?.. Тетя Дженни ведь, наверное, с самого раннего детства была очень красивой и милой. Как можно относиться подобным образом к своему ребенку?
Виолетта печально посмотрела на Одри. На этот вопрос у нее не было ответа. Разве можно заглянуть в мозг человека и попытаться найти там логическое объяснение его не совсем понятным действиям? Виолетте это тоже не нравилось, однако в жизни много такого, чего изменить нельзя.
— Мне кажется, твой дедушка имел такое воспитание, которое сейчас вызывает у тебя недоумение, однако в те времена оно было самым что ни на есть обычным. И не думай, что мужчины из поколения твоего дедушки обожали возиться с маленькими девочками… Не знаю…
— Неважно, — сказала Одри. — Я этого не понимаю и никогда не смогу понять. Это все равно что пытаться объяснить необъяснимое. — Решив вдруг сменить тему разговора, она предложила: — Мне кажется, нам нужно найти местечко, где можно было бы сытно поесть. Одних бутербродов мне явно мало. Кроме того, мы ведь сейчас находимся не где-нибудь, а во Франции.
— Да, ты права. Мне тоже начинают надоедать бутерброды и хочется съесть что-нибудь посытнее. Подыщем что-нибудь по дороге. Пошли.
Они стали спускаться по лестнице. Прозвучавшие слова, казалось, повисли в горячем полуденном воздухе. С горькой правдой иногда очень трудно примириться, и Одри это знала. Временами попросту не существует никаких вразумительных объяснений, которые помогли бы понять, почему что-то происходит именно так, а не иначе. Одри осознала это на примере своих отношений с Джоном, а теперь еще и столкнулась с этим, разговаривая о своих ближайших родственниках. В жизни иногда наступает момент, когда не остается ничего другого, кроме как примириться со случившимся, и как раз сейчас единственное, что Одри могла сделать, — это примириться с тем, о чем она только что узнала.
15
Денек этот был, в общем-то, довольно длинным. Одри с матерью без особого аппетита пообедали в ресторанчике, расположенном на борту какой-то баржи: поели рыбы и салата, обмениваясь короткими репликами и почти все время глядя на реку. Они обе испытывали необходимость побыть в одиночестве — хотя бы пару часов, — однако, раз уж они отправились в эту поездку вдвоем, им приходилось быть вместе. Всегда имеются какие-то минусы… Одри развенчала идеализируемую ею раньше сказочную принцессу, а вместе с ней — и окружавших ее придворных; Виолетта же сбросила с плеч давивший на нее в течение многих лет груз, впервые высказав свое мнение относительно того, что произошло с Дженни, как это произошло и почему это произошло. Она впервые открыто обсуждала поступки своих ближайших родственников, а также свои собственные поступки, причем обсуждала их довольно критически. Теперь она уже сомневалась, вернется ли еще когда-нибудь к этой теме. Одри ведь и так перенесла потрясение. Виолетта понимала, что она нанесла удар по нежным воспоминаниям дочери о детстве, что в представлении Одри все они — те, кто окружал ее в детстве, — теперь утратили внешний блеск той — ранее идеализированной Одри — эпохи и превратились в тех, кем они всегда в действительности и были, — обычных смертных, не лишенных недостатков, слабостей и каких-то своих страхов; веривших в то, что они стараются поступать наилучшим образом, и пытавшихся сохранить видимость благополучия в мире, который постепенно приходил в упадок. Они ведь все жили в этом мире, а в нем не допускалось даже мысли о самоубийстве в такой многоуважаемой и благополучной семье, как семья Сеймуров. Кроме того, Виолетта осознавала, что в любой семье иногда случаются события настолько болезненные и прискорбные, что их потом упорно замалчивают. Это не делает семью хорошей или плохой. Подобные события происходят по той простой причине, что люди — существа, далекие от совершенства, и они могут совершать ошибки даже тогда, когда им кажется, что они поступают абсолютно правильно, и когда они пытаются защищать своих близких так, как только умеют. Виолетте все это было вполне понятно.
А вот ее дочь воспринимала все совсем по-другому. Виолетта в те годы была уже зрелой женщиной, матерью, женой и невесткой. Одри же тогда была двенадцатилетней девочкой, которую обожал дедушка, потому что она была его единственной внучкой, обожала тетя, потому что она была ее единственной племянницей, обожал отец, потому что она была его единственной дочерью. Все эти люди одаривали ее лаской и нежностью, всячески заботились о ней, а она воспринимала их как самых лучших людей в мире, которые любят ее и которых любит она. Они, насколько Одри помнила, были безупречными людьми. С ними были связаны самые приятные воспоминания ее детства. Ей тогда все казалось прекрасным, и она довольно поздно повзрослела и начала понимать, что такое настоящая любовь и дружба, и отличать правду от лжи, искреннюю дружбу от корыстного интереса, а доброжелательное отношение ближайших родственников от доброжелательного отношения других людей. Школьные годы стали для Одри счастливой эпохой, связанной с праздным времяпрепровождением летом в огромном «Виллоу-Хаусе», с конными прогулками в компании дедушки, с пикниками вместе с тетей и матерью (но без мужчин, потому что те в это время работали), с историями, рассказываемыми у камина в гостиной — под рассеянным взглядом дедушки, который в это время сидел в своем кресле и курил трубку. Одри хорошо запомнился запах табака, исходивший от дедушкиной трубки, и он ассоциировался в ее памяти с вечерами, проводимыми у камина — прежде чем все шли спать, — с запахом книг и историями, которые искусно рассказывал трагическим голосом ее отец. Она, девочка-подросток, находилась в центре внимания взрослых и являлась неотъемлемой частью их жизни. Она была объединяющим всех звеном, была поводом для того, чтобы делать вид, будто все хорошо, была человеком, который заставлял их чувствовать себя одной большой семьей.
А вот Сэм получил такое воспитание, какое получали другие представители семьи Сеймуров мужского пола: в восьмилетием возрасте его отправили в школу — надо признать, весьма престижную, — в которой до него учились шесть поколений мальчиков из семьи Сеймуров. Сэм еще даже не родился, а его дедушка Теобальд уже поговорил с директором этой школы и заверил его, что его, Теобальда, будущий внук будет учиться там же, где учились несколько поколений его предков. Когда Виолетта об этом узнала, ей захотелось запустить в старика чем-нибудь тяжелым. А еще она стала мечтать о том, чтобы у нее родилась девочка. Несколько месяцев спустя выяснилось, что этой ее мечте не суждено сбыться, — у нее родился сын, — и как она впоследствии ни пыталась не допустить того, чтобы Сэма в восьмилетием возрасте отобрали у матери и отправили в школу-интернат, у нее ничего не получилось.
— Это семейная традиция, — сказал ей Теобальд. — Сэм будет учиться в школе-интернате Святого Михаила, как учились до него другие мальчики из нашей семьи, и на этом разговор окончен.
В общем, последнее слово в споре о будущем Сэма осталось не за ней. Виолетте очень хотелось узнать, кто принял такое решение — Сэмюель или Теобальд. Впрочем, это ничего не меняло. Сэму предстояло отправиться в школу-интернат, и ее согласия на это никто не спрашивал. Дженни встала и вышла из комнаты, когда ее отец заявил собравшимся членам семьи, что Сэм будет учиться в школе-интернате Святого Михаила, — заявил с такой торжественностью, что, казалось, Виолетте следовало бы тут же броситься к его ногам и начать целовать их в знак благодарности. Виолетта, придя в себя и поняв, что пытаться отговорить Теобальда бесполезно, решила прибегнуть к последнему имеющемуся у нее козырю и поговорить с мужем, когда они останутся наедине. Однако ей не удалось этого сделать, потому что Сэмюель куда-то ушел, и ей пришлось, сидя в одиночестве, молча глотать слезы ярости и бессилия, наблюдая, как солнце заходит за кроны растущих на территории «Виллоу-Хауса» деревьев. Она не могла понять, с какой это стати ее свекор присвоил себе право распоряжаться их судьбами и отбирать у матери ее сына, которому едва исполнилось восемь лет и который, как и все дети его возраста, нуждался в ласке, внимании и материнской заботе. Виолетте хотелось находиться рядом со своим сыном, хотелось видеть, как он растет, помогать ему делать домашнее задание, проводить вместе с ним субботы и воскресенья в их замечательном доме, как это происходит в любой нормальной семье, давать ему советы, оказывать всяческую поддержку, прививать моральные ценности и принципы, чтобы впоследствии можно было гордиться своим сыном и тем, что она так хорошо его воспитала.
После того случая Виолетта дала себе слово, что детей у нее больше не будет. Она не знала, каким образом сможет этого добиться, но была уверена, что сможет. Ей не хотелось, чтобы и следующего ребенка у нее отняли таким вот способом. Тем не менее через несколько лет она снова забеременела. Беременность проходила очень тяжело, Виолетта то и дело впадала в депрессию, сторонилась людей, притворялась, что ей нездоровится, что у нее кружится голова, отсутствует аппетит, что она сильно устала, — в общем, выдумывала что угодно, лишь бы только побыть в одиночестве. Виолетта со страхом ожидала, когда начнутся роды, и ее страхи оказались не напрасными: роды проходили очень тяжело. Ребенок родился раньше срока и весил очень мало. Впрочем, ему не потребовалось какого-либо особого ухода помимо обычной — конечно же, тщательной и беспрестанной — заботы о нем со стороны матери. Виолетта на этот раз проявила твердость и не позволила, чтобы за ее новорожденным ухаживала nanny[7]. Теобальд пытался было возражать, что Виолетта слишком ослабела во время родов, чтобы ухаживать за родившейся девочкой в одиночку, однако что-то в проявляемой невесткой несговорчивости очень быстро заставило его уступить. Уже позднее Виолетта поняла, что причина заключалась не в ее несговорчивости, а в том, что родившийся ребенок был не мальчиком, а девочкой, и поэтому Теобальд не уделил ему так много внимания, как, скажем, Сэму — да и вообще любому мальчику, рождающемуся в этой семье. Когда Виолетта более-менее окрепла после родов, она, заручившись согласием врача, заявила Сэму, что проведет несколько недель в доме своей сестры в Кентербери. Однако, отправившись туда, она первым делом заехала в Лондон и в тайне от Сэмюеля сделала себе операцию по перевязке маточных труб, чтобы у нее уже никогда больше не было детей. Поступить так она решила самолично — точно так же как Сэмюель самолично решил отправить Сэма в школу-интернат, хотя для малыша было бы лучше, если бы он остался дома, со своими родителями. В результате всего этого Одри росла, окруженная лаской, нежностью и всеобщим вниманием: она была единственным ребенком в доме и, кроме того, была последним ребенком своей матери, а также еще и единственным ребенком, которого Виолетта могла растить и воспитывать так, как она сама считала нужным, не оглядываясь на какие-то там семейные традиции.
Виолетте приходилось признать, что она слишком долго выполняла роль ангела-хранителя для дочери. Одри уже давно стала взрослым человеком, способным вынести такое известие, как истинная причина смерти ее тети. Тем не менее семейные традиции и на этот раз дали о себе знать: в «Виллоу-Хаусе» никогда ничего не говорили о самоубийстве Дженни и никогда ничего не стали бы говорить. Виолетта с годами начала замечать, что время залечивает раны, что в ее памяти остается лишь загадочный образ Дженни, а все остальное, что было с ней связано, постепенно — день за днем — из памяти стирается. Более того, официальная версия причины смерти Дженни стала общепринятой, и Виолетта иногда невольно начинала сомневаться, а произошел ли трагический случай на самом деле. Забавно, что наш мозг иногда вычеркивает некоторые воспоминания и всячески старается помочь нам поверить в то, во что нам хочется или во что необходимо верить. Однако в один прекрасный день уже утраченные было воспоминания вдруг оживают, и образы из далекого прошлого предстают перед нами с такой отчетливостью, что отмахнуться от них уже невозможно… То, о чем сегодня Виолетта рассказала дочери, было правдой. Это произошло в действительности, и впервые о случившемся было рассказано честно.