В четыре утра нужно целоваться под дождём с человеком, с которым впервые за всю жизнь заговорил, слать его нахер и чувствовать, что член стоит и дрочить придётся долго и упорно. Вот же блять.
========== VII. ==========
Юнги вздрагивает от горячего дыхания на своей коже. Потом бесится на недолгие пару секунд, и ярость утихает. Хочется покурить ещё, потому что блядский стресс давит огромной бетонной плитой на голову. И косяк из марихуаны веселит как-то уж совсем плохо. Мин вспоминает, как в своё время хуярил морфий. И только одному богу известно, как Чонгук этого не заметил.
Юнги сам не знает, почему разбитое сердце неделю лечил наркотиками. Ладно, почти две. Ломало потом не слабо, хоть вскрывайся. И под длинными рукавами тёмных непрозрачных рубашек он прятал следы собственных зубов на запястьях. Но при этом он плакал и плакал на плече чонгуковом, пока голос не опускался в самое днище. Пока лицо и горло не начинало болеть, будто ржавым ножом по коже. Там всё ещё можно найти шрамы на ощупь, они плотными комочками прячутся внутри. И снова хочется колоться. Тогда бы не было так херово, Он чувствует себя разорвавшейся звездой, рассыпается и вновь склеивает себя на дерьмовый самый силикатный клей из канцелярского. Только новые трещины расползаются по старым осколкам, снова стирают тело и душу в порошок. Он рвал на себе волосы до плешин и плакал самыми горькими слезами, а теперь не осталось ничего. Хочется только утопиться в ванной, разложиться, превратиться в кучу склизского дерьма. Не выйдет.
Юнги щурится, облокачивается на столешницу и вздыхает нарочито громко. Чонгук начинает злится, потому что жрать хочет. И спать тоже. И в кровать бы, закрыть глаза, может, даже потрахаться. Только бы домой в плен тёплого одеяла, замотаться, исчезнуть. Голова болит жутко. Тэхён повторно опустошает холодильник, хрустит и чавкает его содержимым, облизывать пальцы.
– Может, мы поедем? – устало спрашивает Ким, цокая.
Звук мотора исчезает уже через несколько недолгих минут, Юнги только ворчливо морщится и трёт зад. У него болит всё, кроме головы, в которой и по сей час ветер гуляет. У них на троих одна мысль: какого чёрта. Джин, по правде говоря, ужасно жалеет, что раскрыл тайну братства. Сын любимой женщины – госпожи Мин, которая тем же днём после родов подписала отказ и не дрогнула ни на секунду. Она бросила своего ребёнка ради собственной свободы и выгоды. А потом абсолютно спокойно родила ещё двоих. Юнги бросает в дрожь от любой мысли о матери – она столько пуль пустила в его тело, что ранили в самую душу.
Джин разбит, кое-как запихивает в себя кусок пиццы и уходит. Он всем врал, себе в том числе. Он чувствует себя чудовищем, но монстр тут только один. И по сравнению с ним Намджун чист и невинен, как ангел. В любом случае, он тут самый взрослый. Взваливает всё на себя, чувствуя, как маски трещат по швам, которые в сотню слоёв наложены. Хочется спокойствия,выпустить пар. Он стрижёт себя неровными клоками самыми тупыми ножницами в доме. Опускает взгляд на пол, усеянный короткими прядями и боится смотреть в зеркало. Впервые за двадцать девять лет своей не очень-то и благополучной жизни Сокджин действительно ломает себя, разрывает на кусочки и почти плачет. Это похоже на сраное проклятие, потому что любой Мин в этом городе обязательно несчастен, не считая ёбаной матери, которая уже заказывает гроб малышу Гукки, спокойно попивая кофе. “Ведьма”.
***
Следующие пару недель Юнги разрывается от тревожного предчувствия, которое всё в животе переворачивает вверх дном. Братья дома почти не ночуют, поэтому всё своё время юноша проводит в одиночестве. Это кажется призрачной свободой, которая мешает дышать. Она сдавливает горло, сжимает лёгкие, которые от малейшего движения схлопываются и душат жизнь в теле.
Намджун приходит в конце третьей недели, когда человек перед ним уже не в себе. От одиночества крыша едет медленно, скрипя жалобно. Предчувствие совсем его с ума сводит, поэтому при виде мужчины мальчишка забивается в угол комнаты, трясущимися руками обхватывает себя и почти рыдает, заходясь в безумных конвульсиях. Ему снятся кошмары, которые красным маревом заливают глаза. И Юнги не спал последние семьдесят часов, задыхаясь от страха. Он чувствует, как пушка упирается ему в глотку, и воет. Потому что все братья Ким в его снах мертвы, убиты, уничтожены. А Чонгук захлёбывается последними вздохами, цеплять руками за него. И так каждую ночь, которая больше походила на неконтролируемую пытки. Мин пил таблетки, напивался, накуривался в усмерть. Так, что не держали ноги. Нюхал амфетамин, надеясь, что никто не узнает.
Намджун смотрит на него, будто тот совсем идиот.
– У тебя что-то болит? – Ким оборачивается к двери и зовёт Джина.
Юнги задыхается, когда смотрит в его глаза. “Не уезжай, не уходи, они убьют тебя”. Он бормочет неразборчиво и несвязно, бросается Сокджину на шею и просто вопит, срывая голос. У него подкашиваются ноги, кружится голова. Мир похож на тошниловку со странной какой-то уж очень броско-розовой рубашкой Сокджина, который боится вздохнуть, чувствуя, как внутри груди, вздымающейся прерывисто от долгого плача, сердце долбится так бешено, будто марафон пробежал. Это смахивает на немедленное сумасшествие, потому что Юнги буквально надрывается, чтобы глотнуть воздуха. Он на части разрывается, осыпается прахом и боится открыть глаза, потому что всё вокруг красно-багровое, горячее, будто самый ужасный котёл в аду.
– Вам нельзя ехать, – обессиленно всхлипывает он, едва держится на ногах, закатывает глаза.
Он просто висит в руках охуевшего Джина, теряет сознание и болезненно стонет от каждого вздоха. У него кожа с глубокими царапина и от собственных ногтей, цветущими гематомами на бледном лице, искусанными до глубоких ран губами, которые уже и на губы не похожи совсем. За это время он похудел ещё больше, казался совсем невесомый.
Намджун выгибает брови, глядя на выпирающие кости ключиц, тонкие пальцы, чёрные волосы, вьющиеся в разные стороны, взлохмаченные, стоящие торчком. Его хочется, несмотря на наличие десятка другого шлюх, которые могут все вместе или по очереди ублажать, ласкать умело и со вкусом. Только хочется Юнги, у которого не приспособлена дырка для долбёжки, у которого вместо любви в голове жгучая ненависть, доводящая кровь адским пламенем до кипения прямо в синих венах, что через полупрозрачную кожу просвечивают, опоясывают всё внутри глухими оковами жизни. И пока он может хоть слово сказать, пока у него язык на месте, пока он дышит – его хочется взять, может, даже насильно. Натянуть на свой член, чтобы слышать тихую ярость, которая почти физически ощущается. Он умеет злиться, и любить, наверно, тоже умеет. И его страдания самые вкусные, самые сочные, которые Ким за всю свою жизнь видел. Потому что за три недели извести себя до полусмерти можно только вот так, когда депрессия глубокая и непрекращающаяся.
– Ему нужен врач, – севшим голосом говорит Джин, спонтанно закуривает. Сложно с такой семейкой не начать, – но если он его увидит, то в психушку его и запрут. Надолго в самых жёстких условиях. Его тупо к кровати привяжут, и на этом всё закончится.
Намджун пожимает плечами, говоря, что нет. Что о таком лечении не может быть и речи, что так не пойдет дело. Он достаёт телефон, спрашивает название препарата и просто заказывает таблеток на месячный курс.
– Я слышал всё тогда. Знаешь, даже если он твой брат, это ему никак не поможет. Я не ты, я превращу его жизнь в ад. Человеческое тело сгорает за час. А от него уже остался только пепел. Если так пойдёт дальше, я его просто убью. Я уже почти выгнал его однажды. Он нужен мне, пока в нём есть эта блядская искра проклятой шлюхи. Пока я могу его трахать и получать отклик, – Сокджин не может удержать свою агрессию, хрустит пальцами, уголки его губ немедленно опускаются, а на лбу залегает морщина, – он останется со мной только при этих условиях. Потому что не очень приятно ебать бревно, да, Джинни?
Юнги впервые видит, как его неожиданно обретённый брат впадает в ярость. Припадок его гнева похож на пожар. Джин бьёт сильно, надеясь сломать челюсть или оставить огромный синяк. А еще лучше проломить голову насмерть, выбить все зубы, выдавить глаз. Джин совсем себя не контролирует, потому что знает, что язык боли куда более доступен, чем слова. Намджуна перекруживает, и он оседает на пол с тихим вздохом. Мин вжимается в кресло под его косым взглядом.
– Юнги, – Джин зовёт его, встряхивая кулак, – возьми в моей комнате на полке зелёную коробку, выпей снотворного и ложись спать.
Мин сидит, трясущимися руками обнимает себя за плечи и качает головой. Намджун намеревается ударить в ответ, потому что не хочется подпортить репутацию самого дьявола в глазах своей сучки. Но он умудряется принять удар на себя, хотя предназначался он другому. Юноша сплёвывает кровь под ноги, а выбитый зуб крепко сжимает в ладони. Он смотрит этими своими, блять, глазами. Снова исподлобья, утирает рукавом разбитые губы и морщится, чувствуя привкус крови на языке. И внутри Юнги та самая бездна, от которой хочется сбежать, она хуже чёрной дыры. Засасывает.
На вопрос “Что ты сделал?”, который больше имеет значение “зачем” он не отвечает, улыбается, как последняя шлюха Сеула, тяжело опускается на пол. В ушах противно звенит от каждого вздоха. Скорее не от удара, а от двенадцати часов непрерывной истерики. За всё это время он даже не изволил поесть, поэтому его скрутило совсем неожиданно для окружающих. Юнги выворачивает прямо на пол одной водой, и он закашливается. От каждого вздоха тошнит. Воздух на вкус противный, оседает на языке накипью из стиральной машины. Пол холодный, голова тяжёлая. Гневно-взволнованный мат Джина глухой, его не слышно почти. Глаза закрываются сами. Юноша не чувствует под собой пола, немедленно проваливается в темноту. Там совсем нет чувств и мыслей, это даже радует.
Джин ставит капельницу и устраивает больничную палату в его комнате. Открывает окно, шторы отправляются в мусорку, потому что пахнут затхлостью. На тумбочке Юнги кругом таблетки.
– За ним смотреть нужно. У него желудок явно посаженный, – мрачно говорит он, сидя в гостинной, – ему нужна сиделка. Или чтобы он был с тобой рядом круглые сутки. Он не ест вообще, будто нет привычки. Он такими темпами заработает себе анорексию или место на кладбище.
Намджун тяжело откидывается на спинку кресла, понимая, что нужно записать этого долбоёба к стоматологу. А пока нужно подумать, что делать. Сучёныш недостаточно стрессоустойчив для того, что сейчас в криминальной структуре происходит. Но и в четырёх стенах у него тоже крыша протекать начинает, поэтому ни туда, ни сюда его не денешь. Сажать его на седативные – превратить в овоща. Но что оживляет запертого в клетке дикаря? Глоток свободы.
Ким поднимается, чтобы поговорить с братом. Ему лень копать, с кем Юнги хотел бы трахнуться. Можно просто дать ему день радости, независимости, а потом отрубить его большой любви руки и ноги, загнать в угол, получить желаемую реакцию.
– Он влюблён? – односложно спрашивает он, глядя на обессиленного Джина, который курит снова; дым поднимается прямо до потолка. Тот в ответ кивает, дёргает плечом и хмурится, – отвези завтра к нему, пусть трахнется и забудется, снимет стресс. Если что, отруби незадачливой любовнице руки, ноги, голову. У тебя же замечательная фантазия.
Мужчина закрывает глаза, шлёт нахуй прямым текстом. Но понимает, что это – лучшее решение проблемы. А ещё у него всего три дня до отлёта Хосока в Японию. Поэтому он едет в центр, чтобы лично договориться о встрече. Пока Юнги под капельницей, можно не беспокоиться, что он куда-то сбежит. Зря он так думает.
Юнги только успевает продрать глаза, как выдёргивает медицинскую иглу, игнорируя боль. Он сбегал из больницы десятки раз, и пока сознание в коме после нервного срыва, он выпрыгивает в окно, лезет по водостоку в первую попавшуюся комнату. Он не слонялся по дому особенно, но здесь прежде никогда не был. Поэтому он несколько удивлён такой светлой достаточно обстановке. Всё в красных тонах, аж глаза режет. А ещё глаза режет огромный бар у стены. Но бухать на пустой желудок, что курить, – всё наружу нахуй полезет. Он зарывается рукой в чёрные вихры, высовывается за дверь. В доме тихо, будто нет никого. Только где-то среди комнат есть одна сука, которой хочется глотку вспороть,перегрызть, сломать пополам хребет.
Его зажимают у стены. Юнги чувствует на губах грубый поцелуй, который буквально превращается в драку. Он отвечает с напором, стараясь перенять инициативу. И только сейчас до Намджуна доходит, что целуется он не так, как прежде. Он умело ласкает чужой рот, цепляется руками за широкие плечи и стонет полузадушенно, когда горячие пальцы прикасаются к груди. Мин буквально с ума сходит, мечется, чувствуя, как мужчина интенсивнее ласкает эрогенную зону. Юноша кусает за язык, шлёт к чертям всё, на чем свет стоит, выгибается до хруста в позвонках и спускает прямо в штаны.
– Не смей никогда касаться меня там, – хрипит Юнги, на трясущихся ногах стоит едва ли, чувствует крепкую хватку на бёдрах – следы наверняка останутся.
Мужчина давит ухмылку, задирает большую свободную футболку, опаляя дыханием нежную кожу. И человек перед ним стонет утробно, подтверждая догадки, выставляет руки вперёд. Ему настолько хорошо, что аж плохо, что слёзы скапливаются в уголках глаз, что сердце стучит в ушах где-то. Намджун доволен своей работой, развращает под себя такое нежное тело. Хоть оно и принадлежало другому, а сердце так у этого человека и останется навсегда, наверное. Но Юнги чист, будто белая лилия. А татуировки добавляют вульгарности, оплетают кожу тонкими узорами, прячут под собой шрамы, которые всё ещё открытые раны, от и до солью засыпанные.
Мужчина склоняет голову к плечу, касается языком нежного участка, ощущая металлическую прохладу. Юнги под ним разворочивает от каждого касания, он не стонет, а почти плачет. Ким опускает взгляд. Господи, не стоило. Этот сучёныш почти два месяца в его доме живёт, он трахал его предостаточно, но тонкое колечко пирсинга заметил только сейчас. И соски у него розовые, как в дешёвом хентае, Намджун такие впервые видит.
От очень интересного дела его отвлекает телефонный звонок. Мин опускается на пол, ноги у него разъезжаются, взгляд пустой.
– Замечательная штучка, – ему нравится, на самом деле. Это выглядит по-своему прекрасно, – жаль, что у меня нет времени на продолжение, остановимся на прелюдии. Честно заработал на один день свободы.
Намджун выходит прочь, гонит на машине, скрывается из виду тотчас. Юнги не может сообразить, что он имел в виду. О какой свободе может идти речь, если его буквально на цепь сажают. Джин скидывает СМС, что ему стоит собраться и ждать у ворот. От этого воротит, потому что совсем не знаешь, чего ждать от него и ждать ли вообще. Хочется позвонить Чонгуку, может, нажаловаться даже. Потому что там его нельзя касаться. Сердце и душа отданы другому, каждая клеточка тела также ему принадлежит.
Юнги разрывает, он осыпается пеплом к ногам человека, который медленно ломает его. Кости трещат от бешенства, он раздавлен. Это уже просто существование, на выживание не тянет. И ни одна физическая рана не болит так, как душа сейчас. Склеить себя по кусочкам, кусая губы до красных следов, – всё, что сейчас может сделать Мин, лишь бы не вскрыть вены кухонным ножом. Сердце больно бьётся о рёбра, разрывается от каждого вздоха и движения. На вопрос, любит ли он его, он ответит, что это совсем не любовь. Это помешательство, от которого он задыхается, сходит с ума. От разлуки буквально кожа слазит, плавится, отшелушивается влажными ошмётками.
Джин не смотрит на него. Он бледный, и впервые за всё время синие вены на его неприкрытых запястьях выпирающие настолько. Он смыкает губы в тонкую полоску, хмурится брови. Нет этой привычной лучи той улыбки, от которой внутри все беды разбиваются вдребезги и можно снова дышать, слышать, видеть. Чувство вины больно режет по сознанию.
Машина тормозит у того дома, который юноша знает наизусть. Они провели здесь три года, которые хочется не помнить, которые отравляют самым сладким ядом самообладание. Боже, они никогда не трахались так, как это стоило бы делать.
– Уезжай, Джин. Ты – лучший брат, несмотря на нашу недолгую связь. Но если я переступлю черту, я не вернусь, – у Мина голос дрожит, будто током ударило.
– Пока он может стать твоим лекарством, я готов сложить голову. Если о Чонгуке позаботится Тэхён, то о тебе только он.