— Это не то, о чем я хотел помолиться сегодня. Я стараюсь не просить Бога о чем-то — то есть, я делаю это, конечно. Я всего лишь человек. Но в основном я восхваляю Его и славу Его деяний. Багодарю за все то хорошее, что есть в моей жизни, — мягко улыбаясь, Чарльз добавил. — Ты — один из тех, за кого я благодарю Бога.
Эрик прижал руку Чарльза к губам и поцеловал костяшки его пальцев.
— Вряд ли я — ответ на чьи-то молитвы.
— Ты даже не представляешь, — сказал Чарльз. Морозный воздух клубился между ними, и несколько мгновений он мог только смотреть на Эрика. Лунный свет окрашивал его лицо в цвета серебра и снега, делая его почти суровым, чем-то высеченным из камня, или, может быть, отлитым из металла. Столько людей видели это лицо, сталкивались с тяжелым темпераментом Эрика и думали, что он холодный и отталкивающий человек. Но они никогда не видели настоящего Эрика, ту нежную тоску, которую могли излучать его глаза.
— Пообещай мне, что вернешься домой, — мягко сказал Эрик.
— Эрик… ты же знаешь, я не могу…
— Это неопределенность, никто не знает будущего, да, я знаю все это, но все равно пообещай. Возвращайся домой, ко мне.
К черту суеверия. Если это то, что нужно Эрику, то он даст это ему.
— Я обещаю.
_______________________
* В США во время вьетнамской войны призыв осуществлялся по принципу лотереи. Каждому из дней года в случайном порядке были присвоены номера от 1 до 366. Призыву в первую очередь подлежали молодые люди, родившиеся в дни, которым выпали наименьшие номера.
========== Глава 2 ==========
— Это невероятно! — Чарльз пытался перекричать рев лопастей вертолета, глядя на зеленеющие внизу джунгли Вьетнама. Ни в одном из новостных отчетов ни разу не упоминалось о великолепии этого холмистого ландшафта или яркости этого неба. Теплый воздух грел лицо, а реки внизу мерцали серебром в лунном свете.
Сидящий рядом с ним солдат рассмеялся:
— Посмотрим, что ты скажешь через месяц!
***
Но реальность настигла его намного раньше, чем через месяц. Он должен был присоединиться к отряду на Центральном нагорье, но транспорт отправлялся туда только через неделю. До этого времени он должен был выполнять обязанности «дежурного в морге».
Это звучало достаточно мрачно, но, на самом деле, было еще одним эвфемизмом. У них не было ничего настолько сложного, как морг. Все, что здесь было, это ангар, черные резиновые мешки и мертвые тела. Сотни мертвых тел.
Чарльз никогда не чувствовал себя настолько пацифистом, как в тот момент, когда впервые заглянул в этот ангар. Два дня назад это были сотни молодых мужчин, которые шутили, любили, думали, а теперь это настоящая скотобойня.
— Заткни вот этим, — сказал доктор, жестикулируя куском ваты таким образом, что сразу становилось понятно, что именно нужно с ним сделать. — Вымой их. Почини форму, насколько сможешь. И убедись, что каждый парень отправится домой со своими вещами, а не с чьими-то еще, хорошо?
Несмотря на постоянное, бесполезное использование «Лизола», запах смерти в амбаре ассоциировался в основном с запахом дерьма. Чарльз не знал, это умирающие мужчины опорожнялись в последнем приступе ужаса, или же это происходило из-за расслабления мышц уже мертвого тела. Что он знал, так это что каждого из них приходилось хорошенько отмывать, а каждую пару нижнего белья бросать в мешок, чтобы впоследствии сжечь.
Были и другие запахи: пороха, пота, дыма, табака и, конечно же, тошнотворной сладости разложения. Вместе они смешивались в то, что Чарльз безошибочно определял, как запах трагедии.
Какими несчастными они все выглядели — такие молодые и такие сломанные. В некоторых из них — с разорванными или сожженными конечностями и лицами — было невозможно узнать человека. Некоторые же были такими нетронутыми, что было трудно поверить, что они не встанут и не уйдут отсюда в любой момент. Это было олицетворение человеческой хрупкости во всей своей неоспоримости. Все, что Чарльз мог для них сделать теперь, это подготовить к последнему путешествию домой. Так что он молча работал вместе со своими коллегами, в основном такими же медиками. Было также несколько медсестер и один усердный, непоколебимый секретарь, который проверял, чтобы каждый мужчина был в паре с правильными наручными часами, или фотографией, или чем угодно, что находилось при нем, когда было возможно это определить. Иногда это становилось невозможно.
Чарльз зашивал смертельные раны, засовывал кишки обратно в разорванные животы, стирал кровь с застывших лиц и даже латал порванную форму. Когда его глаза застилали слезы, он быстро смаргивал их назад и продолжал. Он думал о «Пьете», но это не было достаточным утешением.
«Суровое начало, — писал Чарльз Эрику на вторую ночь. — Они так отчаянно юны. Я знаю, что призыв начинается с восемнадцати, но некоторые из них выглядят на два или три года младше. Но эта уязвимость может создавать иллюзию молодости.
Тяжелее всего видеть фотографии, которые они хранили. Смерть болезненна, но, в конце концов, тело — это всего лишь пустая оболочка. Эти солдаты уже пережили все самое худшее. Я, как минимум, могу оказать им небольшую услугу. Но на фотографиях их любимые люди, оставшиеся дома: отец, которому предстоит узнать, что он пережил своего сына, молодая девушка, которая никогда не станцует снова со своим любимым. Я не могу перестать думать о том, как много из них еще не знают жуткую правду, и какое горе ждет их впереди. У одного мужчины была фотография маленькой девочки, не старше Джин. Я не мог долго на нее смотреть».
Письмо от Эрика пришло на следующий день. Поначалу Чарльз был поражен, но потом догадался, что Эрик, должно быть, отправил его через день или два после его отъезда из Нью-Салема. Теперь их общение будет происходить в странном порядке, но это неважно — письмо от Эрика, и он может читать его и хранить.
Внутри был рисунок Джин (Может быть, это камень? Но с ножками? Во всяком случае, он фиолетовый) и один лист, исписанный аккуратным, четким, почти механическим почерком Эрика:
«Я, конечно, должен сказать тебе, что у меня все хорошо. Но на самом деле каждый следующий час с того момента, как ты вышел за дверь, тяжелее предыдущего. Я бы хотел, чтобы ты позволил мне поехать с тобой на вокзал… да, я знаю, мы бы не смогли нормально попрощаться на публике, но это дало бы нам побыть вместе еще немного.
Имей в виду, Чарльз, ты не получишь от меня обнадеживающей лжи. Только честность. Я никогда не давал тебе меньшего, когда ты был тут, и не буду теперь, когда ты далеко. Я должен продолжать делать все как раньше, как будто ничего не поменялось. Иначе я не смогу этого вынести. Ты ведь понимаешь меня?
Может быть, я последую твоему совету и пойду в храм в это воскресенье, но я еще не решил. Джин, как ты видишь, увлеклась черепахами. Да. Это черепаха. Одержимая каким-то странным понятием о семейной жизни, Рейвен вчера вечером пыталась приготовить ужин. Это было ужасно. Мне пришлось в полночь прокрасться на кухню в поисках крекеров, чтобы утолить голод.
Я люблю тебя и скучаю по тебе. Во сне я шарю по той половине кровати, на которой должен быть ты. Не делай глупостей. Возвращайся домой, ко мне».
Чарльз так ясно слышал каждое слово, произнесенное голосом Эрика, будто был с ним в одной комнате. Он прижал письмо к груди, как щит.
Затем он осознал, что не может сохранить его.
Чарльз потратил немало времени, убеждая Эрика в том, что армия США больше не проверяет письма и что они могут писать друг другу правду. Но это значило, что теперь каждое письмо было потенциальным доказательством. Армейские бараки были тесными, у него не было настоящего личного пространства. Да, он мог спрятать письма, засунув их в свои вещи. Но будет ли этого достаточно, пока он будет в полях? Единственная ошибка могла обернуться катастрофой.
Нет, они не будут так рисковать.
Чарльз перечитывал письмо Эрика снова и снова, пока не почувствовал, что помнит его наизусть. Затем он позаимствовал зажигалку у медсестры и сжег его. Он удерживал письмо за уголок так долго, как мог, пока огонь не опалил его пальцы, а потом позволил последнему пылающему клочку упасть в мусорное ведро.
Ночью Чарльз повторял письмо про себя, и хотя он помнил каждое слово, чувства его были уже не совсем такими же.
***
— А ты счастливчик, — сказал рядовой Каталина или просто Тони в тот день, когда Чарльз наконец присоединился к своему отряду. — Пять месяцев у нас ни одного погибшего, четыре — ни одного серьезно раненого. Мы выбили вьетконговцев отсюда. Подготовили все к твоему приезду.
Его язвительность не укрылась от Чарльза, но он никак не отреагировал. Он четко понимал разницу между своей собственной чистой формой и выцветшей одеждой Тони. Он задался вопросом, не блестят ли его ботинки. Тот факт, что он новоприбывший, не мог быть еще более очевидным. Они шли по неровной местности между сгрудившимися вокруг палатками и бараками под звуки «Land of a Thousand Dances», ревевшей из радиоприемника одного из солдат.
— Перестань навешивать ему, а? — другой рядовой пихнул Тони и близко не так сильно, как тот пихнул его в ответ.
— Я не люблю отказников, — сказал Тони. — И я не собираюсь извиняться за это. Скажи правду, Ксавьер. Ты поверил в Иисуса ровно тогда, когда лотерея выплюнула дату твоего рождения?
Чарльз решил не усложнять.
— Я был священником.
Видимо, это было достаточно неожиданно, чтобы осадить настрой Тони.
— Ты издеваешься надо мной.
Чарльз отрицательно покачал головой. В ответ Тони показал цепочки, которые носил на шее. Помимо военных жетонов там был медальон святого Христофора.
— Что значит был?
— Целомудрие оказалось не для меня.
Более дружелюбный второй рядовой прыснул от смеха.
— А он мне нравится! Откуда ты, Ксавьер?
— Нью-Йорк.
— Я тоже! Город или пригород? — ни один коренной житель Нью-Йорка не признавал, что было что-то между.
— Уэстчестер. Но несколько лет служил в приходе на Манхэттене.
— Бруклин тут! — рядовой протянул ему руку. — Армандо Муньоз.
— Чарльз Ксавьер, — Чарльз нахмурился. — Если это твое имя, то почему у тебя на шлеме написано «Дарвин»?
— Естественный отбор. Дошло? Все мы в итоге пишем что-то такое. Увидишь. Пойдем, мы поможем тебе устроиться.
Тони смотрел им вслед, когда они уходили. Его чувства больше не были тем простым презрением, которое он ощущал, когда Чарльз только приехал. Его заменило нечто более сложное, и все же не совсем незнакомое. Это было замешательство, а также предательство, которое чувствовали многие католики, когда сталкивались с бывшим священником.
«У нас есть койки, на самом деле просто раскладушки, по 20 штук в комнате. Каждый украшает место над своей койкой, как может. У большинства солдат это семейные фотографии, часто разбавленные разворотами из «Плейбоя». У нескольких — рекламные буклеты из автомагазинов с машинами или грузовиками, которые они надеются купить, когда вернутся домой. Они так молоды. Я повесил черепаху, которую нарисовала Джин, хотя больше никто не сможет понять, что это черепаха.
Пришлешь мне фотографию? Вряд ли я смогу повесить твое фото, но изображение тебя вместе с Рейвен и Джин будет всем миром для меня. И пришли еще рисунков Джин. Скажи ей, что я буду очень рад, если она нарисует тебя.
Завтра мы первый раз отправляемся на патрулирование. Предполагается, что Вьетконг практически вытеснен из этой области, но нам все равно придется прочесать холмы.
Я до сих пор не верю в то, что пойду на военное патрулирование. Все это выглядит как очень странный сон. Ты посмеешься и скажешь, что я слишком зациклен на своем внутреннем мире, если умудрился неделями тренироваться и совершить путешествие на другой конец мира, так и не осознав все это до конца. Наверное, ты будешь прав.
Но завтра сон закончится».
***
Чарльз всегда думал, что когда становишься сильнее, вес, который раньше казался тяжелым, становится легче. Это было не так. Рюкзак за его спиной все еще ощущался точно на свои 20 килограмм. Разница была лишь в том, что теперь он был способен нести его.
Они шли по лесу, поднимаясь и спускаясь по склонам, потея под весом рюкзаков и высматривая следы вражеской деятельности. Несмотря на обучение, Чарльз не мог понять, как они собираются увидеть какие-либо следы на грязной земле, покрытой толстым слоем опавших листьев, или растяжки среди бесконечных лиан. Не говоря о том, что вьетконговцы больше не должны находиться в этой области. Может быть, он не видит ничего, потому что видеть нечего?
И все же, это казалось неправильным.
— Прочешем все до хребта, — сказал капитан Банд, на чьем шлеме было написано «Рубило». — Проверяем и возвращаемся назад.
Каталина кивнул и повел их отряд дальше, вниз по наклонной земле. Деревья на склоне были менее толстыми, на землю просачивалось больше солнечного света. К этому времени нервное напряжение, с которым солдаты начали день, немного ослабло. Но Чарльз все еще мог ощущать тень этой эмоции… она увеличивалась, пронзала остро…
…и он увидел этот склон, этот холм, как будто с большой высоты, с хребта.
— За нами следят, — сказал он.
Это был первый раз за весь день, когда он заговорил. Все моментально уставились на него.
— Взялось ссыкло на нашу голову, — рявкнул Банд.
— Кто-то наблюдает за нами, — настаивал Чарльз. Он понимал, что не сможет объяснить им свой дар, но он должен был это сказать. — Оттуда.
Он постарался указать как можно точнее, но ни он, ни кто-либо еще не смог ничего разглядеть за мягко покачивающимися деревьями.
— Эй, мы все тут немного на нервах, — тихо сказал ему Муньоз.
— Я говорю правду.
— Шевелитесь, — раздраженно поторопил Каталина.
Отряд продолжил спускаться по склону, и Чарльзу не оставалось ничего другого, как последовать за ними. Он держался ближе к деревьям, максимально используя их тень, и надеялся, что следивший за ними всего лишь напуган — и он действительно ощущал страх, но не только его. Также он чувствовал решимость. Злость. Точность. Очертания одного из солдат как единственное, что имело значение…
Звук выстрела прорезал воздух. Один из солдат дернулся назад, его нога, казалось, взорвалась кровью. Он упал, выкрикивая проклятия.
Чарльз, как и весь остальной отряд, упал на землю. Ругань и догадки о местоположении снайпера наполнили воздух. Выстрелы возобновились. Но ничего из этого не имело значения. Кто-то был ранен, и Чарльз должен был выполнить свою работу.
Он пополз вперед на животе, используя склон как преимущество. Пули так быстро врезались в землю вокруг него, что листья, казалось, танцевали, взметаясь в воздух то тут, то там, как во время сильного дождя. Шум стрельбы эхом разлетался по долине, по его черепу, заглушая все остальное. Но он смог сфокусироваться на волнах боли, исходящих от раненого мужчины. Земля вокруг пострадавшей ноги уже стала черной от крови.
Когда Чарльз добрался до раненого солдата, то просунул руку под него и крикнул, перекрывая шум стрельбы:
— Ты должен помочь мне здоровой ногой. Отталкивайся вместе со мной, так сильно, как сможешь.
Подниматься обратно по склону — ползком, буксируя мужчину, который был практически мертвым весом, под огнем — было непросто. Чарльз подтягивался и полз так быстро, как только мог. И все же, ему показалось, что прошла вечность. Камни царапали его живот, пот стекал по коже, раненый мужчина корчился от боли.
И все же они добрались до места, где начинался подлесок. Хотя его руки трясло от адреналина, Чарльз выхватил жгут, перетянул верхнюю часть бедра и стал изучать рану…
…и в этот момент та четкая решимость, которую он ощущал, исчезла, как потухшая свеча.
— Прекратить огонь! — крикнул Банд. Единственным звуком в наступившей тишине было далекое шуршание веток. А затем Чарльз увидел упавшее вниз тело.
— Есть! — крикнул Каталина, последовали краткие поздравления. Желудок Чарльза скрутило, но он продолжал свою работу.
— Ксавьер, откуда, черт тебя дери, ты знал, что за нами следят? — наконец спросил Банд.
— Просто знал, — ответил Чарльз, не поднимая взгляда от своего пациента. Кровотечение замедлилось, но могла быть сломана кость. — Мы должны отнести его вниз.