Неужели это вера, Чарльз? Я думаю, что я… верю в то, во что веришь ты. Это не то же самое, что вера в Бога, но это и не то, с чем я начинал.
Я только знаю, что твоя вера для меня прекрасней, чем любой Бог когда-либо описывал в любом завете. Твой дар должен иметь моральное предназначение, потому что это часть тебя. Это твое убеждение, твое верование превращает твои возможности из простого трюка во что-то значительное. И ты один из немногих людей, которым я бы мог поверить, что у них есть такой дар. По крайней мере, пусть эта моя вера поддерживает тебя так, как твоя поддерживает меня.
Вкладываю последний рисунок Джин — она говорит, что это Бэтмен, танцующий на радуге. Рейвен снова пыталась готовить, и результат был намного лучше. Я подозреваю, что она втайне от меня берет уроки. Это единственно объяснение того, как мы пришли от несъедобных помоев к курице «по-королевски». Она все еще отказывается писать тебе, но теперь, похоже, потому, что я достаю ее этим. Ты знаешь, что она терпеть не может, когда ее достают. Так что я буду молчать. Посмотрим, сработает ли это.
Лето уже наполовину прошло. Я говорю себе, что должен выдержать всего по одному времени года без тебя. Но летняя жара всегда напоминает мне о нашем первом поцелуе, о первой ночи, когда мы были вместе. Я помню, как слизывал пот с твоей девственной кожи. Возвращайся домой, ко мне».
— Черт возьми! — орал Армандо в притворном возмущении. — Опять?
— Теперь ты должен мне… двадцать два доллара и семьдесят пять центов, — Чарльз пометил свою последнюю победу в блокноте, который в данный момент использовался для подсчета очков в покере.
Армандо застонал и бросил свои карты на плоский камень, который служил им покерным столом во время ночного дежурства на склоне холма.
— Ладно, ты всегда знаешь, когда я блефую. Помоги человеку и расскажи — что меня выдает?
Чарльз пожал плечами. Он не думал, что это как-то связано с его даром, по крайней мере, надеялся на это. Но, может быть, возможность видеть человеческие души показала ему больше признаков лжи, чем знало большинство людей.
— Ты практически обчистил меня, — сказал Банд. Ему пришлось выйти из игры незадолго до этого. — Но дай человеку шанс отыграться хоть немного, а?
В моменты, подобные этому, когда дневные обходы были утомительными, но не слишком тяжелыми, когда солдаты на страже не ожидали опасности, когда сквернословие вокруг него было беззлобным и дружеским, Чарльзу почти нравилось в армии.
Только теперь он осознал, что глубоко внутри всегда задавался вопросом, сможет ли он справиться с чем-то вроде этого. Он знал, что по многим меркам вел очень закрытую жизнь — не такую закрытую, как часто предполагал Эрик, но точно далекую от пороков. Ему всегда было интересно, как бы он справился с более жестокой стороной жизни, не будь он защищен от нее своим богатством или церковью.
Это, возможно, был не самый худший военный долг, возложенный на кого-либо. Но это без сомнения было намного жестче и требовало больше усилий, чем все, что он знал прежде. Чарльз понял, что чувствует почти восторг от того, что может выдержать это.
— Я играю, — сказал Тони, зажигая еще одну сигарету. — Чья очередь сдавать?
— Моя, — Чарльз срезал колоду. — Джокеры дикие.
***
Когда они вернулись ночью в лагерь, Чарльз лежал в своей койке и пытался молиться, но это было трудно. Хотя он, в конце концов, привык не обращать внимания на полупубличную мастурбацию, которая происходила каждый вечер, но прямо сейчас казалось, что весь их отряд занимается этим одновременно. Вздохи, стоны… эти звуки напоминали ему об Эрике…
Чарльз схватил блокнот и ручку. Если он думает об Эрике, то может написать ему. Но было так сложно заставить себя думать о чем-то кроме секса, когда сам воздух, казалось, пахнет им.
Хотя он мог бы…
Его глаза расширились, когда мысль обрела форму. Многие солдаты писали такие письма и получали их в ответ от оставшихся дома девушек. Чарльз никогда не думал об этом. Конечно, Эрик оказался мастером сказать все несколькими словами — своим упоминанием их первой ночи он заставил Чарльза весь день провести в лихорадочных мечтах.
Но, может быть, стоило попробовать. В конце концов, если он должен честно говорить о своих мыслях, то секс — это то, о чем он сейчас думал.
Так что Чарльз начал писать.
«Я хочу, чтобы ты прочитал это письмо, когда будешь один в нашей комнате, желательно ночью, перед тем, как ляжешь спать. Прямо сейчас я представляю тебя там, растянувшегося поперек матраса в своих шортах. Больше на тебе ничего нет.
Потому что в моем воображении я там вместе с тобой».
Хорошо, для начала сойдет. Чарльз с трудом сглотнул и позволил своим мыслям сделать несколько поворотов.
«Если бы я был там, я бы прополз по кровати, пока не накрыл тебя полностью своим телом. Я бы поцеловал тебя — сначала нежно, потом сильнее, пока бы ты не приоткрыл губы. Как же я скучаю по твоему языку у меня во рту, Эрик. Твоим рукам на моем теле. Я бы медленно стянул вниз твои шорты, чтобы ты мог лежать подо мной полностью обнаженным.
Затем я бы проложил путь вдоль твоего тела, целуя каждый миллиметр, пока мое лицо не скрылось бы между твоих ног. Я бы взял твой…»
Чарльз остановился. Вообще-то, он никогда не говорил об этом. Какое слово использовать? За последние несколько месяцев со своим отрядом он услышал непристойностей больше, чем за всю предыдущую жизнь. Но то слово, которое они в основном использовали — «хрен» — звучало совсем неправильно. Хрен звучал как что-то маленькое. Это точно не то слово, которое подходит для Эрика.
«…твой член в рот и сосал бы его долго и глубоко, пока не услышал бы твои стоны. Возможно, ты бы стал умолять меня дать тебе кончить, но я бы не позволил этого так быстро. Ты бы извивался подо мной. Я могу представить, как ты двигаешься.
Когда бы ты начал дышать быстро, и был бы почти вне себя от возбуждения, я бы ввел в тебя пальцы, чтобы подготовить. Я был бы таким возбужденным тогда… я возбужден сейчас, когда пишу это, так возбужден, что это причиняет боль. И затем, когда ни один из нас не мог бы ждать больше ни одной секунды…»
Он разрывался между потребностью кончить и желанием истерически рассмеяться. Боже мой, посмотрите на него, взрослого мужчину, который впервые за всю свою жизнь пишет это слово, в неверии уставившись на то, как буквы т-р-а-х-н-у-л обретают форму под его ручкой.
«…я бы трахнул тебя. Я бы начал так медленно, Эрик, так медленно, что ты бы сказал, что это похоже на жжение. Но ты бы двигал бедрами, лаская меня, пока я не начал бы двигаться быстрее. Я бы обхватил рукой твой член, и вскоре мы бы оба вскрикивали. Я бы почувствовал, как ты кончаешь в мою ладонь. Я бы кончил внутри тебя, а затем мы бы сжали друг друга в объятиях.
Ох, Эрик, я скучаю по тебе, по всему тебе — не только по твоему телу, но и по нему тоже, не только по сексу, но определенно по нему! Я никогда до этого не писал непристойных писем. В бараке темно, но я уверен, что мое лицо пылает. Я надеюсь, что использовал правильные слова.
И самое смущающее — но самое важное, — что когда я закончу писать это, я…»
Чарльз прикусил нижнюю губу.
«…собираюсь трогать себя, и я хочу, чтобы ты сделал то же самое. Если мы разделим одну и ту же фантазию, это будет для меня максимально близко к тому, чтобы заняться с тобой любовью. По крайней мере, пока я не вернусь домой.
Когда мы снова будем вместе, я сделаю эту фантазию реальностью сотни раз. Вот увидишь. Я так сильно тебя люблю».
Даже в темноте Чарльз нашел конверт и моментально запечатал его. Он надеялся, что завтра ему хватит храбрости, чтобы отправить его.
А сейчас…
Скрытый звуками стонов и храпа, наполняющими комнату, Чарльз обхватил себя, думая об Эрике, и крепко сжал. Он уже был настолько возбужден написанием письма, что большего и не понадобилось.
Спал он невероятно хорошо.
***
— Скажи это еще раз, — попросил Армандо, когда они поднимались вверх по склону во время одного из патрулирований.
Поправив свой медицинский рюкзак, Чарльз повторил:
— Illegitimis non carborundum est.
— И это действительно переводится как… — Тони ухмылялся, как и большинство остальных солдат.
— Более-менее: «Не иди на поводу у ублюдков».
Все засмеялись, а Армандо даже хлопнул в ладоши.
— Кто же знал, что они говорили такое на латыни? В те времена?
— Вообще-то, это выражение придумали во время Второй мировой войны британские солдаты, изучавшие латынь в школе, — сказал Чарльз. — Но я думаю, что это чувство универсально для всех солдат — где угодно, когда угодно.
Пот, казалось, приклеил его рюкзак к рубашке, которая, в свою очередь, прилепилась к телу. Он намочил платок прохладной водой и повязал его вокруг головы, чтобы облегчить парниковый эффект шлема, но это уже давно не помогало. Теперь он просто сдерживал часть пота, не давая ему стекать вниз по лицу. Армейское предписание, требующее носить носки под ботинками, сейчас выглядело как садистская пытка. Жара окружала его, душила его. Воздух был настолько влажным, что казалось, будто они идут сквозь сауну. Мягкий неясный свет пробивался сквозь толстую листву над их головами.
— Так ты знаешь латынь, — Армандо загнул один палец. — Французский, потому что ты был единственным, кто смог заговорить с той горячей штучкой в деревне…
— Мы обсуждали артрит ее матери! — но, похоже, никто не поверил его протестам.
— …что еще?
— Немецкий, итальянский, испанский и португальский. Ну, немного португальский, — Чарльз мог также достаточно хорошо изъясняться на голландском, но решил это не упоминать.
— Ты знаешь столько языков и до сих пор не додумался, как попросить у армии США повышения ни на одном из них! — засмеялся Тони.
— Плюс священник и наполовину доктор, — Армандо протянул руку. — Дай-ка мне свой шлем.
Чарльз с легкостью передал его. Банд как раз позволил им сделать перерыв, хотя они шли не больше трех часов. Длительный мир превратил их патрулирования в не более чем лесные походы.
Несколько секунд Армандо орудовал ручкой, затем протянул шлем обратно.
— Самое время тебе тоже написать что-то на нем.
Он посмотрел вниз на то, что теперь было написано на его шлеме — огромными черными буквами. «Профессор Икс».
— Сойдет, — рассмеялся Чарльз.
Внезапно Банд поднял вверх руку. Все уставились на него, медленно возвращаясь к бдительности. Чарльз ощутил пульсацию напряжения вокруг них и посмотрел вниз, чтобы увидеть то, что увидел Банд — растяжку. Ловушку. Она почти не отличалась от бесчисленных лиан, обвивающих стволы деревьев и камни вокруг них. Если бы Банд не заметил ее, или если бы они сделали перерыв на пару минут позже, кто-то бы активировал ее, и их бы разнесло на куски.
— Не думаю, что она новая, — сказал Тони.
— Мы проходили тут как минимум раз в неделю за последние три месяца, — ответил рядовой Джефферсон. — Не может быть, чтобы мы пропускали ее каждый раз.
Чарльз знал, как и всегда, что в этот момент за ними никто не следил. Но также он знал, что те дни, когда это было так, подходят к концу. Скоро война вернется к ним.
***
Хотя остаток патрулирования прошел в напряженном ожидании, а солдаты подпрыгивали буквально от каждого треска ветки, они больше ничего и никого не нашли. Армандо вырвало, и Банд насмехался над ним, называя трусом. Но когда они вернулись в лагерь на следующий вечер, стало ясно, что Армандо на самом деле болен. Это вряд ли было что-то более серьезное, чем вирус, но нужно было поддерживать его водный баланс. Замотавшись со всем этим, Чарльз только спустя час заметил письмо, лежащее на его койке.
Когда Армандо выпил пакетик растворенного в воде регидратанта, Чарльз поспешно схватил письмо от Эрика. Конверт был непривычно тонким, внутри был только один листок бумаги, и тот был исписан не до конца. И все же Чарльз улыбался, читая его.
«Это не совсем письмо — настоящее я отправлю чуть позже, — но я хотел дать тебе знать, что твое последнее и самое страстное послание было получено. Ты использовал очень правильные слова, и твои инструкции были выполнены с большим энтузиазмом! Сегодня я не могу перестать улыбаться. Как будто ты провел ночь в моей постели… ну, ладно, не настолько хорошо. Но на втором месте после этого.
Ты не перестаешь удивлять и восхищать меня. И я надеюсь вскоре написать тебе похожее письмо.
Не могу дождаться, когда снова займусь с тобой любовью по-настоящему. Возвращайся домой, ко мне».
Чарльз быстро сложил письмо, затем обнаружил под ним другую его часть. Это была открытка из Кони-Айленда — ярко-красные американские горки на фоне бледно-голубого неба. Когда он перевернул ее, то усмехнулся, узнав неразборчивый почерк Рейвен.
«Прости, что мне понадобилось столько времени, чтобы написать. Ты знаешь, что я не люблю этого. Эрик привез нас с Джин сюда, и мы все втроем катались на колесе обозрения… Я решила, ты должен знать. Я думаю о тебе каждый день, правда. Мы оба стараемся всегда держать тебя в своих мыслях, несмотря ни на что. Пожалуйста, возвращайся домой в целости и поскорее».
Чарльз прочитал текст, затем перечитал его еще раз. Это было не хуже, чем любое другое нечастое письмо или открытка от Рейвен за все прошедшие года. На самом деле, это было даже более многословным. И все же, кое-что в нем показалось ему… необычным.
Нервным.
Почти извиняющимся.
За что Рейвен было извиняться?
Чарльз прочитал сообщение еще раз, рисуя в воображении картину: Эрик и Рейвен на колесе обозрения, бок о бок поднимаются вверх, к небесам, Джин — маленькая точка между ними. Он представлял это, глядя на фотографию над своей кроватью.
Каждый раз, когда он смотрел на фотографию, то всматривался только в дорогие сердцу улыбающиеся лица. Теперь же он обратил внимание на их тела. На то, как Рейвен слегка прислонилась к плечу Эрика, как его рука обвивала ее талию. Если убрать с фотографии Джин, кто угодно сказал бы, что это фотография привлекательной влюбленной пары.
«Мы оба стараемся всегда держать тебя в своих мыслях, несмотря ни на что».
Несмотря ни на что. Несмотря на что?
Это невозможно. Эрик не смог бы написать то письмо, которое Чарльз только что прочитал, или любое другое, если бы он был — Чарльз споткнулся об эту мысль — неверен ему.
И все же, в его письмах Рейвен упоминалась все чаще и чаще, с большей теплотой — она готовила ужины, смотрела вместе с ним фильмы. Эрик понимал ее намного лучше, чем раньше, ведь они вместе воспитывали ребенка. И теперь Чарльз понял без всяких сомнений, что идея о них, как о паре, как о любовниках, уже посещала мысли Рейвен.
Она не хотела этого. Она ненавидела себя за это. Каждая строчка в открытке говорила Чарльзу об этом. Но это было так.
Возможно, Эрик понятия не имел об этом… пока что.
Но Чарльз должен был служить во Вьетнаме еще шесть месяцев. Единственное физическое удовольствие, которое он мог дать Эрику, было в виде писем. Тем временем, Эрик будет продолжать ужинать, смеяться, быть родителем и жить с Рейвен. Чарльз был равнодушен к женскому телу, но он знал, что Эрик не был. А Рейвен великолепна по любым меркам. И они были так похожи, на самом деле намного более похожи, чем Эрик и Чарльз когда-либо. Жители Нью-Салема видели эту возможность, даже Армандо почувствовал ее.
Он так хотел верить, что это невозможно. Но слова, сказанные призывной комиссии, настигли его: «Грех неизбежен. Это часть человеческого существования». Его сестра и его любовник, в конце концов, были всего лишь людьми — одинокими, изолированными, жаждущими любви, тепла и секса…
Разум Чарльза все еще протестовал: «Эрик не мог бы. Он не мог бы.»
Он никогда не обманывал, нет. Он никогда не проявлял даже эмоциональной симпатии к Рейвен. И все же, они с Чарльзом полюбили друг друга против их обоюдного желания, пытаясь отрицать это почти до того момента, когда впервые поцеловались. Месяцы совместной работы и дружбы породили эту любовь. И они не смогли бы остановить это, потому что, видит Бог, они пытались.