— Позвольте мне, господин…
Повисшую на руках тушу я передал хрупкому на вид слуге и удалился.
«Приедет скоро»… Это была следующая точка отсчета для ожидания.
И знаете ли вы, имеете ли вы на самом деле представление, хоть малейшее, о том, что на самом деле значит ждать? Томиться часами, изнывая, словно в тюрьме на холодном полу, в то время как перед тобой, по сути, распростерт весь мир. Быть привязанным неведомой и невидимой тонкой нитью, когда игла с этой самой нитью прошивает каждый день заново, повторно, и все крепче.
Настоящее ожидание — это взгляд, устремленный вдаль, и вечный счет каждой минуты вслух. Ждать — это больно.
Я ощущал себя волком у двери, голодным, поджидающим волком. А Нелеллу, усмехаясь, все ходил вокруг, не скрывая насмешки, но, наверное, только сейчас я до конца осознаю, что ему также в какой-то степени было больно. Только это уже другая боль, отдающая в висок и прокалывающая сердце каждый раз, когда слышишь чужой счет… Ревность к человеку, которого Нелеллу даже видеть не мог, ревность к тени, которой не было, ревность к пустоте, к чужому портрету в воздухе.
Я ждал, а он за этим наблюдал, и мы ненавидели это все оба.
— Что ты ему скажешь, — медленно Нелеллу наливал вино до краев, — когда увидишь? Ты ведь уже придумал. Не мог не думать об этом.
— Да, — я улыбнулся ему, не намереваясь продолжать, и Нелеллу засмеялся, искусственно и, как он считал, эротично:
— Мой Тилла держит это в секрете, словно на самом деле это чего-то стоит, — хмыкнул. — Что бы ты не выдумал, твои слова обернутся ничем перед ним. Ты знаешь, нет? Все бессмысленно, все-все-все, — повторил со смаком, — не имеет смысла. Ты ничего не добьешься, я уже вижу, как глух он будет к тебе, ты не получишь ничего, кроме горя, Тилла… Я так хочу тебя уберечь, ты должен понять, что твое ожидание обречено. Напрасно.
С полным до краев бокалом, грозящим пролиться в любой момент, принц полз ко мне на колени по шелку, драгоценному шелку. И не думал он о руках и цене, создающей такую красоту. А господин Ореванара бы ценил…
— Зря ты мне это говоришь, — так хотелось сбить с него спесь, — в тот день, когда я пойму, что все обречено, что все напрасно, в тот день я сойду с ума.
— Глупенький, я не позволю тебе заболеть… — он дотянулся до меня рукой и мягким жестом провел по моей щеке. — Все лучшие лекари к твоим услугам.
— Ты меня не так понял, принц, — теперь уже усмехнулся я. — Когда я сойду с ума, болеть будут другие.
Это была угроза. Если бы у Нелеллу были мозги, он бы позвал стражу, и мне свернули бы шею. Если бы Нелеллу был гордым принцем, мое тело бы уже кормило ворон, и глазницы стали бы пустыми. Но это если бы принц был принцем, а не нарядной, похотливой и эгоистичной куклой, отдающей себе отсчет в том, что каждую ночь насилует человека, и наслаждающийся этим.
— Какой ты грозный, я тебя разозлил? — он пригубил вина и после облизнулся, играя в дикого: — Снова будешь брать меня сзади до изнеможения?
Я поморщился, и он это заметил:
— И чего это кривимся, а? Будто это я сам себя имею как в последний раз… Хах, признайся уже, что сам от меня тащишься, признайся, что тебе со мной очень даже хорошо.
— Меня тошнит от осознания того, как мое тело живет по ночам, — я все-таки признался, но гордости у принца точно не было:
— Твое тело — это и есть ты! — он сделал еще один глоток. — И кончаешь тоже ты! Заметь, кончаешь со мной, а не с этим… — замолк, подбирая слова, но закончил усмешкой и фразой: — Признайся, что тебе все нравится.
Потянулся ко мне, вино наконец закономерно пролилось на шелк, и я в раздражении откинул голову на подушку. Но это не помогло, и принц все же дотянулся до моих сжатых губ.
Я думал о темном пятне на персиковом шелке. Думал о навечно испорченной красоте, которая обладателем так и не была оценена по достоинству и, пожалуй, даже не была замечена. В этом был весь принц, весь Нелеллу. Обладая практически всем, это все он не оберегал, и это все его не заботило. Только меня, не принявшего его покровительство, сопротивляющегося всему, он хотел и видел.
Не понимал его. Уметь любить только то, что тебе не принадлежит, и неряшливо, невзначай портить то, что принадлежит… Это удел даже не глупца, юнца и слепца, а кого похуже.
«Вот когда я стану обладателем господина Белого Цвета, когда господин Ореванара будет мой, я не буду, словно Нелеллу, проливать на него вино. Я посажу его в самую красивую и добро сделанную клетку и буду кормить лучшей пищей. Я не буду его портить, я буду его обхаживать…»
Нелеллу целовал меня с жаром, наверняка догадываясь о сладких мыслях в моей голове, и это раззадоривало его. Заставляло желать только сильнее.
— Признайся, что ты меня хочешь, — зашептал в мои измученные губы, и я видел это в чудном блеске его глаз. Видел это безумие и понял, что не время быть таким же диким, как он.
Если бы вздумал выпалить все как на духу, если бы я осмелился быть собой, то в этой безобразной голове принца родился бы какой-нибудь чудовищный план… Усомнись он только во мне, в том, что мои надежды не пусты, и у меня есть шанс… В его силах было сплавить меня куда подальше, в его силах было сделать так, чтобы моя встреча с истинным господином моего сердца никогда бы не состоялась.
Нелеллу ревновал и все же терпел мое ожидание, но перегни я палку, он бы показал, что такое истинная безысходность.
Пришлось ответить на поцелуй и в ту ночь. Пришлось позволить себя втянуть в грязь и разврат, втянуть в то самое мерзкое, о чем слуги и стража шептались днем. Пришлось втянуть себя в ночь. В темноте это еще не выглядело так отвратительно, но как только наступал рассвет, все всплывало в голове не темными образами, а в красках. Нелеллу от этого сиял, а я подыхал, и только надежда свидеться с ним придавала сил на каждый вдох, на каждый стук сердца.
========== Глава 3. Быть в земле ==========
Ветер бушевал немилостивый, крепкий, северный. С самого начала осени порывы сносили знамена, совсем тонкие деревья и тряпки прачек. За последним я пристрастился наблюдать: это вызывало если и не добрый смех, то широкую улыбку, и Нелеллу едко подметил эту самую улыбку:
— Я смотрю, ты, наконец, привыкаешь… — и прошел мимо, даже не поняв, что этим выпотрошил меня всего.
Да, ветер действительно бушевал в самом начале осени, а потом затих, уступая место проливным мощным дождям. Поговаривали, что это все магия, проделки врагов Королевства — не бывало такой погоды в цветущем нашем «Царстве», но я только криво усмехался. Бывало, еще как бывало, и пусть из-за стены дождя видно плохо, я не прекращал посматривать вдаль, откровенно уже не ждал; я сам затих, подобно ветру; притаился, подобно зверю, ощущая… Волоски вставали дыбом на руках от этого «ощущаю», а быть может, не интуиция вовсе, а холод? Ладно, не важно вовсе; главное, что вот в такой вот дождливый день к замку приближался кортеж…
… И с этого кортежа я взгляд отвести не мог, честное слово, я ведал, я знал, что он там. Словно я втягивал воздух из-под подков коней; словно дышал ветром, создаваемым скоростью экипажа; словно вместе с сыростью явно навеялся ясный запах цветов. Господин Ореванара был там; и когда это прекратилось, когда они оказались у стен замка, видел как слуги натянули ткань, как другой слуга распахнул дверь. Господин Ореванара не торопился выходить, но сделать это пришлось. Издалека мне показалось, что он одет в нечто похожее на серую мантию, с ненакинутым капюшоном. Руки его скрывались в этой мантии, плечи казались еще уже; он оглянулся, постоял немного и затем процессия двинулась. Слуги мокли и зябли под молотом дождя, но господин Ореванара все также не торопился, все также не изменял себе. Никогда не был поспешным.
Я вылетел из комнаты, заспешил к лестницам, намереваясь спуститься, выскочить во двор и, руша любое препятствие на своем пути, излиться в речи. Кинуться в ноги, и излагать, излагать… главное — красиво излагать грязные мысли.
— Не беги, — Нелеллу перехватил меня на первых же ступенях. Вытянул руку, преграждая, и оказалось, что крушить «любое препятствие» не так уж и легко. — Его сопровождают к Королю.
— Я подожду у дверей, — ринулся вперед и Нелеллу ломанулся на меня, всем телом удерживая:
— Тай, Тилла, остановись, пожалуйста, — и только после этого я заметил — как дурно принц выглядел. Еще утром был свеж по-обычному, а этим днем будто постарел. Глубокие тени залегли под глазами, верхние веки тех самых глаз будто обвисли, губы стали серыми и кожа тоже.
— Не могу остановиться. Пропусти, — жалости во мне его внешний вид не разбудил. Во мне вообще никогда и ничто не будило жалости.
— Своей истерикой ты добьешься только позора. — Прошептал этими серыми безжизненными губами. — Он не оценит, — и добавил, отпуская руку, — он правда ничего не оценит.
Я прошел мимо уже гораздо спокойнее. Зверь словно затаился, снова решая подумать: ведь господин — это не лань, которая может убежать. Но план никак не зарождался; да что я мог сделать? Говорить? Умолять? Плакать? «Он не оценит», — я осознавал, насколько Нелеллу прав, и это вызывало ненависть, а ненависть порождает плохие мысли и навязывает дурные поступки…
Но все же не ринулся с головой в пучину, а попытался сделать по совести.
— Сегодня на столе будет жареный кабан с отцовской охоты, — принц погладил массивный голубой камень на воротнике.
— Я не пойду, — пробурчал и устремил взгляд в окно, а потом Нелеллу вернул к себе внимание:
— Не пойдешь? Ты все же не хочешь его хотя бы увидеть? — усмехнулся печально.
— Нет, — замотал головой, поясняя:— если увижу, я сорвусь.
Я врал об истинных мотивах, но Нелеллу так обрадовался, что оглупел, поэтому и поверил.
— Верно, для тебя лучше его не видеть, — подошел ко мне, поцеловал в щеку и не мог перестать улыбаться по-дурацки блаженно. — Завтра же Каллис уберется отсюда.
— Это хорошо, — изображая смирение, я отвернулся и замер в ожидании когда принц провалит.
Нелеллу считал, что господина я все еще не видел, что тогда он смог меня остановить, и порыв мой исчерпался. Но я видел господина Ореванару. Проследил, когда тот покинул покои короля, проследил до самой комнаты, прячась по углам да за гобеленами. Это было так забавно: господин Белого Цвета часто оглядывался, я мог ощущать этот душный аромат страха, источником которого был он. Меня подрывало напасть, но я закрывал глаза и делал глубокий успокоительный вдох, и на выдох распахивал глаза вновь.
Вычислив, я исчез; правда, не сразу — ведь неимоверных сил стоило. Я посмел даже дойти до двери, за который скрылся господин Ореванара с единственным хилым слугой. Положил руку на ручку и начал поворачивать… Легкий скрип… и пришлось сбежать.
— Я вернусь скоро, и принесу тебе и мяса и овощей, — наконец Нелеллу оставил меня.
Весь вечер я метался по комнате, зарывался в постели, грезил, что все пройдет идеально. И все проходило. Принц вернулся, правда рано (намного раньше, чем обычно) и, вероятно, это было вызвано беспокойством обо мне. Вернулся с едой, которую я проглотил за пару секунд, и вином, которое мы быстро распили. Позвали слугу, и еще вина, и еще… Тяжелое, крепкое и сладкое; я видел, как взгляд Нелеллу мутнел, и сохранял полную трезвость ума. А вот Нелеллу, пьющий ровно столько, сколько и я, к середине ночи не мог встать.
Я поднял и кинул его тушу на кровать, накрыл одеялом и вышел из комнаты. Пил я нечасто; и да, такого рода питье отупляло, делало нелепым; но смог заметить: что если ты пьешь расчетливо, никакого влияния вино не оказывает совершенно. Если ты взвинчен, вино словно вода. А взвинченным я пребывал по полной.
До рассвета оставалось недолго и через двор я направлялся в ту часть замка, где уже мирно спал мой истинный господин. Выставленная стража, у дверей в его покои, мирно спала также. Они даже не почувствовали меня, даже не уловили скрип двери.
В комнате было темно, но я прекрасно видел в этой самой темноте. Стоял запах тех самых цветов, окружающих меня в период взросления.
Господин спал на спине: глаза плотно закрыты, лицо спокойное, умиротворенное. Я наклонился к нему, разглядывая, и он сразу же нахмурился во сне. Губы искривились, словно начал видеть кошмар, а потом глаза его открылись, и кошмар он начал видеть наяву, как я подозреваю… Закричать не успел, а может и не собирался; я просто прикрыл его рот ладонью и не смог не улыбнуться. Какие большие испуганные глаза! Никогда не забуду, хотя долго полюбоваться ими не смог. Он быстро пришел в себя, быстро успокоился, страх сменился принятием и, заметив это, я убрал руку.
— Я рад вас видеть, — проглотил ком в горле. — А вы хоть помните меня?
— Тилла, — вымолвил господин. — Ты еще жив.
Вот так просто: «Ты еще жив!»
Я был готов выть, бегать, рыдать; я был готовы выдержать тяжесть неба и даже не заметить, а господин ничего не чувствовал.
— А вы ждали когда я умру?
— Все года, — легко ответил, и я замотал головой:
— Нет, нет, не врите, — я, правда, не верил лжи и оправдывал ее: — Зачем? Вы же могли меня убить, поэтому если бы хотели, то убили бы. Не ждали бы.
— Ну, еще я ждал — когда ты сбежишь? Мне казалось, все закончится именно этим.
— Да, именно этим, — наклонился к нему ниже, и господин задрал подбородок — будто гордый, а может, я слишком сильно пропах вином. — Мы сбежим.
Мне хотелось напугать его — снова уловить его страх, которая источает кожа или расширенные в тихой панике глаза; но нет, он контролировал.
— Ты сбежишь, — поправил рукой ворот ночной рубашки, задирая повыше, скрывая ключицы. — Сбегай, Тилла.
Это прозвучало как вызов, скрытый приказ; наверное, он ведал, что мог мой управлять, чувствовал. А может, просто привык управлять и, уже не отдавая себе отсчета, когда у него есть на это права, а когда нет. Ладно, в любом случае, со мной он чувствовал, что права имеет, и прав был.
— Я украду вас, — и, чтобы придать решимости словам, чтобы подтвердить эти самые слова, я схватил его за кисть, чувствуя хрупкую кость под пальцами. Сжал, а господин засмеялся — совершенно искусственно, и это задело, порезало меня. Голова его запрокинулась, шея оголилась, хотелось его убить.
Рука моя отдернулась сама собой, пальцы слабовольно разжались, я почувствовал небывалый упадок сил и духа.
— И куда? — оттолкнув меня, он поднялся. — В лес? Если собрался меня убить, то убивай сейчас, я не заслужил долгих мук.
— Я не хочу вас убивать, вы знаете.
— Но твой лес убьет меня, — криво усмехнулся, порезал еще раз. — Куда? Куда, Тилла, ты можешь сбежать? — продолжал он спокойно. — У тебя нет ничего. Ты никто. Ни дома, ни семьи, ни призвания. Ты просто бессмысленное тело, которому некуда идти; тело, которое нигде не сыщет покоя. Ты просто зверь, и место тебе среди зверей. А если в лес свой вернуться не можешь, то просто отыщи свою смерть.
Господин Ореванара предлагал мне умереть. Без улыбки, без насмешки. Ровным голосом он рек самые холодные слова на свете. Интересно, как его рот не сковало льдом?
— Разве ты не ощущаешь, что в этом мире ты абсолютно лишний? Я думал об этом, Тилла; я понял, что ты просто должен был умереть. Это твое призвание — быть в земле.
Он смотрел на меня без какого-либо страха, и я осознал, что будущего у нас нет. Бежать некуда, этот цветок в плохих условиях погибнет. Да, будущего нет. Пока у меня ничего нет — о будущем не может быть и речи. Я осознал: мне нужно еще ждать, ждать и действовать, и принял я эту мысль спокойно. Также невозмутимо оставил господина Ореванару одного. А после он уже оставил замок.
Прошла неделя, я вел себя более, чем смиренно и Нелеллу млел от этого. Гладил меня по волосам, шептал всякие глупости на ухо и улыбался по-прежнему, словно блаженный. Часто вспоминал «Каллиса», ругая того, очерняя, издеваясь, и я соглашался, кивал в такт каждой капле яда.
И потом эта неделя кончилась. Благодаря примерному поведению, я узнал информацию о врагах королевства, которая была необходима для действий. Неделя кончилась, план созрел, оставалось только вырвать правильный момент, и этот правильный момент попался.