— Да, прошу, — Тилла делает жест руками, приглашая пройти вперед и, немного пораздумав, делаю шаги. — Вам здесь будет хорошо, но скажу честно, не очень уютно. Стены холодны, темны.
На нескольких воткнутых в землю палках насажаны смердящие головы, другие пусты, словно дожидаются когда же кто-нибудь еще умрет. Когда же кого-нибудь еще убьют.
— Боюсь, неуютно будет вовсе не из-за стен.
— А вы не бойтесь, я всегда буду рядом, — и смеет улыбнуться, широко, для себя же, для самых смелых своих надежд и мечтаний.
Глупец, проводи меня уже до моих новых покоев и оставь, пожалуйста, оставь в этом самом желанном покое.
*
— Он выглядит… — Фавн задумывается, подбирая лучшее слово, и прыскает со смеху: — Словно бесцветный лед на замерзшей реке. Его голову следует насадить на пику.
— Каллис не опасен для Демерии, поверь, он не из тех людей, которые умеют возрождать.
— Верю, да и что он может сделать, будучи заложником? — и снова смех, а после серьезность и понижение тона: — Я этого не одобряю, Тай. На твоем бы месте… я имею в виду, лучший выход — это спросить прямо, будет он с тобой или нет, и коль нет, — проводит пальцем по горлу, словно ножом, — и похоронить; похоронишь тело — похоронишь сердце.
— Я так не могу.
— И это большая проблема, но ты всегда можешь попросить меня, — и после Фавн оборачивается, выискивая в толпе кого нужно и подзывает парня, вовремя посмотревшего в нашу сторону. — Какой милаш, — заливает содержимое бокала в горло и этот «милаш» уже подобрался к нам.
— Фавн…
— Да ты посмотри на него, — приобнимает грубо, притягивая, — майская роза.
Роза покрывается яркими пятнами, смущается и цветет, но глядит упрямо, с намеком на вызов. Мелькает мысль, что между ним и Фавном была некая договоренность, но что мне до этого? Тлен.
Выискиваю Ореванара в толпах разглагольствующих, пьющих, смеющихся людей и наконец нахожу. Нахожу разговаривающего с явно человеком королевства, о чем дает понять пышная, броская, чрезмерно украшенная камнями одежда. Да собственно с кем еще гордый Ореванара будет говорить, если не с привычными людьми? Даже сейчас находит удобное обыденное общество, в наплыве нас «зверях Демерии» и леса.
Направляюсь к нему, на ходу беру бокал, делаю несколько больших глотков и замираю всего в метре, успокаивая взбунтовавшееся вожделение, или только подпитывая его ожиданием и пойлом. Будто после нескольких фраз Ореванара поднимется в мою комнату, как смешно-то… Фавн, постой при полной луне, дай мне больше силы.
— Приятно видеть, что вы уже оправились после долгой дороги сюда, — что еще менее значащее сказать?
— Думаю, вам просто приятно меня видеть, — усмехается, а его собеседник и вовсе смеется, прикрываясь полупустым бокалом.
Заметив мой быстрый и, вероятно, колкий взгляд, напыщенный человек пытается исправить положение, сделать вид, что смеялся не надо мной вовсе:
— Господин… мне также всегда приятно видеть вас, — и улыбается так всезнающе, что хочется выпить еще. И через секунду после глотка, когда горячая жидкость обожгла горло и оставила, я понимаю, что уже видел его. Где-то там, в доме, давным-давно, когда я еще был слугой, видел этого человека, приехавшего к господину. Абсолютно точно, этот человек видел меня, когда я был никем, возможно до сих пор в его глазах я грязь и зверь. И он наслаждается этим.
— Я вас помню, вы приезжали к… — ну не могу же называть господина господином и сейчас: — Каллису в одно лето.
— Ах, приезжал гораздо чаще.
— Суннилл не только казначей, но и мой хороший друг, — объясняет Ореванара и добавляет, явно давая намек: — Очень хороший.
А раз «очень», то значит все знает. Сюрприз.
— Падение Ллаголии никак не отразилось на вашем положении? — спрашиваю с неким утверждением и Суннилл передергивает плечами, невербально демонстрируя неприятность заданной темы:
— Почему же? Приходится трудиться больше, чтобы не отражалось. Теперь жизнь — это некая борьба.
Почему господин Ореванара этого до сих пор не понял?
— И борьба утомительна, — соглашаюсь и после обращаюсь только к господину: — Позвольте показать вам прекрасное место.
С большим удовольствием я бы, как уже посмел мечтать, направился бы с ним наверх, туда, где располагается личная спальня, но мы выходим из зала, чтобы спуститься по лестнице и отворить дверь. Узкий коридор, крытый стеклом и по обе стороны и сверху в это стекло стучаться ветки промерзших кустов, стучатся с ветром, не переставая. Еще немного вперед, другая дверь, подъем и нас встречает зеленая земля, погребенная легким налетом снега. Повсюду деревья, кусты, не дающие никаких цветов. Но под снегом все удивительно зелено, удивительная магия зверей: сохранить жизнь зимой, когда все умирает для перерождения.
— Ты не обманул, место прекрасное, — господин едва-едва задевает подушечками пальцев низко свисающую пышную листву, немного снега падает с этим движением.
Солнце давно село, луна практически не освещает, она только набирает оборот… еще дней пятнадцать до полной фазы. Тусклый свет предает еще большую мистику, и вместе с тем я вижу лицо господина: спокойное, холодное как царствующая зима.
— Вам не холодно? — спрашиваю, потому что температуру своего тела не ощущаю, так сосредоточен на нем.
— Здесь весьма тепло, — соединяет руки, обхватывая тонкими пальцами запястья, согревая так. — Так о чем ты хочешь поговорить со мной, Тилла?
— Вам нравится пребывание в замке?
— Нет.
— Зато вам нравится терзать меня, — склоняю голову, прикрываю глаза в приступе сердечной боли. — Неужели вы не видите моих стараний и мучений? Неужели ничего в вас не затрагивается? Как вы можете оставаться все таким же ледяным, спустя столько лет оттепели? Я так долго вас не трогал, не мешал вашей жизни…
— Это твой план? Разжалобить? — усмехается, чуть наклоняет голову, как обычный взрослый смотрит на сущего активного, приставучего ребенка.
— Ваша жалость не нужна, просто… — запинаюсь, тяжко вздыхаю, едва могу смотреть на него обожаемого: — Заметьте, покажите, что заметили все, что я для вас сделал.
— Все это ты натворил для себя и только для себя, — отворачивается, чуть отходит. — Так какой твой план, Тилла? Ждать? Учитывай, что у меня в запасе не так много лет, как у тебя, хотя терпения вероятно гораздо больше.
— Я не хочу больше ждать, — отрезаю и в голове всплывают слова Фавна… спросить прямо — будет он со мной или нет. Конечно же, нет, как глупо. — Вы все знаете, я знаю, если бы вы только попытались найти во мне что-нибудь, что вас бы привлекло, и вы бы попытались…
Ореванара заливается смехом, вгоняющим в глубочайшую серую печаль и после:
— Я побуду здесь, и когда ты поймешь, что ничего не изменится, я наконец уеду, — еще смех. — И, да, ты сделал многое, ты сделал достаточно, но ты не можешь быть тем, кем хочешь. В тебе заложены самые рабские вещи, хоть и смирения нет. Ты в состоянии ползать на коленях, но на той высоте, на которую ты забрался, эта способность только вредит. Уходи, Тилла, уходи в свой лес и забудь обо всем, не ломай себя и не пытайся сломать меня.
Опять гонит меня, хотя в этот раз жестокости не слышится.
— Это не рабские вещи, это называется человечность.
— Человечность… — повторяет и усмехается, поворачивается ко мне. — Человечность во звере, да? После всех разорванных пастями земель? — и больше не дает ответить, только давит и давит на больное место: — Сколько раз мне тебе повторять? Ни по-плохому, ни по-хорошему ты не понимаешь, тупое мясо. — делает резкий вдох-выдох, только этим демонстрируя раздраженность, этим, и фразами: — Ты лишь моя головная боль — то волк, то пиявка — и раз уж посмел упомянуть человечности в себе, так пойми уж, что всяк человек, которому ответили отказом, обязан смириться и пойти прочь. Наверное, это момент, когда я должен озвучить прямо, быть может, так ты поймешь. Нет, Тилла. Ни раньше, ни сейчас, ни в будущем. Нет. Никогда я не буду со зверем даже в дружеских отношениях, ни в каких и никогда.
Повторит еще раз и ветер развеет меня, потому что умру.
— И слуга-господин тоже никогда?
Улыбается, задирает подбородок, ему явно льстит. Что ж, ничего человеческое ему не чуждо, ровно как и зверское.
— Иметь такого слугу опасно, но если ты унизишься достаточно, то я задумаюсь, — с жесткой усмешкой проходит мимо, не задевая плечо, и я останюсь одиноким в магическом саду.
Сам себе не признается, но терзать однозначно нравится. Хоть от этого получает видимое удовольствие, а значит, сможет получать и от чего-то другого. Жаль, он не понял, что возвращаться в качестве слуги намеренья нет, даже учитывая все то мое топящее отчаянье. Нет, только не слуга… этого так мало.
Но схема самая заманчивая из всех… «слуга-господин» и Ореванара в ней раб.
Только трудно воплотимо, его у ног не усадишь… да и мне еще господином быть учиться и учиться. Учиться желательного у него, и с этого же желательно и начать.
========== Глава 3. Несколько правил господина ==========
— Вы так задумчивы, мрачны… — ночное утешение прижимается к моему плечу, чуть подается вперед для того, чтобы загялнуть в лицо. — Не хотите говорить? — теперь горячим лбом прикладывается к моей заледеневшей коже, тяжко вздыхает. — Это из-за Каллиса Ореванара?
— Что? — хмурюсь, услышав болезненную ноту. — Что ты сказал?
— Только вы его привезли, так сразу изменились, значит, верные слухи ходят.
Поворачиваюсь к нему и будто возвращаюсь в кошмар, что произошел лишь несколько минут назад. Возвращаюсь к тому, что я и он в одной постели ласкались, обнимались, дарили жар и поцелуи, смешное притворство любви. Не хочу вспоминать, отбрасываю морок, не было этого.
— Я не изменился, я всегда таким был.
— Нет, — мотает головой, как дитя неразумное. — Изменились, вы изменились.
— Уходи, — и сам поднимаюсь, подхожу к камину с гаснущим пламенем внутри.
Мальчик все же не глуп, раз торопливо одевается, и напоследок, уже у самой двери, спрашивает:
— Вы хоть имя мое, что называл для вас, помните?
Нет, но и до приезда господина Ореванара не запомнил бы. Да?
— Майская роза, — отвечаю, бросив секундный взгляд на любовника, побывавшего в употреблении мной, и вновь обращаюсь вниманием к огню.
Дверь тихо затворяется и остаюсь в одиночестве с роем мыслей в мутной воде. Дни идут, а происходящее будто остановилось, только время утекает и ничего не меняется. На мое показное безразличие господин отвечает безразличием истинным, на мое напускное охлаждение — действительная зима, на безучастие в его жизни — полное игнорирование моей.
И ничего с этим не поделать.
— Вы пойдете внутрь? — Игривый Лис приподнимает маску, чтобы провести рукой по подбородку. — Может, лучше останемся в стороне?
— Надоело, — спрыгиваю с коня, — может, хоть там убьют, — и с этой однозначной репликой направляюсь к полуразрушенному, деревянному и гнилому дому. Кто же там внутри? Что же?
— Маска, господин, — напоминает Игривый Лис и спешит ко мне, чтобы впарить оставленного «Быка». — Пожалуйста.
И передает ее, умело выстроганную бычью, и я надеваю, а что еще остается? Ну вот, теперь не Тилла, и даже не Тай, я — Бык. И в разрезе для глаз, глаз самих толком не видно. Можно творить, что хочешь, но, думаю, творить в этом доме уже нечего: выпущенная заранее стая «волков» без всякого стыда и совести, скрывшись за лицами зверей, разобралась со всем и всеми. Хотя, было ли с чем?
— О чем вы думаете? — и могу поспорить, Игривый Лис улыбается, задаваясь, на то он и игривый.
— О том, что мне тут надо вообще? — оборачиваюсь, чтобы посмотреть на несколько десятков оставленных без наездников лошадей, и взгляд на покосившийся дом в этом пустом и далеком поле.
— Смерть, ты же сказал, смерть, — веселый смех и, забывая, кто я для него сейчас, похлопывает по плечу. — Наскучило просто деньги грести… Пошли, Тай, тебе не выжидалось.
Приступок скрипит, дверь открывается со скрипом и пол в коридоре не разваливается, разливаясь скрипучей мелодией неизменно на каждый тяжелый шаг — мой и Лиса, позади крадущегося.
Волки в масках и люди без снуют повсюду уже в поисках чего бы награбить, и предводитель встречает в первой же комнате, в углу которой скончался старик. Крови нет, дыхания нет, наклоняюсь к нему еще ближе — смрада тоже нет. Может, и вовсе своей смертью умер? Седой, морщинистый и болезненно худой.
— Вот, мы нашли, — главный волк протягивает шкатулку и, открывая, обнаруживаю несколько черных камней на дне.
И что это? Магия?
Не показывая смятения или возмущения по поводу того, что все дело в паре жалких плодов земли, разворачиваюсь, давая негромкую команду:
— Возвращаемся, — и знаю, что услышали и внемли все.
Путь обратно кажется длиньше и тягостнее, тучи сгущаются над головами и в один момент проливается ледяной дождь, превращающийся в настоящий град. Перед глазами стена, толща осколков как кара, и совсем не слышу что-то говорящего Лиса, только доносится периодический смех.
Вскоре небо смиливается, или посодействовал Фавн, не знаю, но на подходе к замку погода устанавливается мирная, лишь легкий приятный снег. Может из-за этого нас Фавн и встречает, а может потому, что те камушки в шкатулке правда столь ценны как жизнь?
— Так нужно? — вытаскиваю шкатулку из мешка, переброшенного на крупе коня, и отдаю.
— Да, вещь очень хороша, — однако не одаривает должным вниманием, только смотрит на меня пристально. — Есть новость.
— Ты же знаешь, что мне все равно, — на ходу расстегиваю плащ, хочется принять обжигающую ванную и пожрать как следует.
— Поверь, новость очень интересна… — протягивает загадочно, идя рядом.
— Она касается того старика, что убили ради пары камней? Если нет, то не интересна.
— Касается Каллиса, — останавливает меня за плечо, вглядывается в мои глаза, ища разожженное любопытство, но во мне только тоска и печаль. С этим именем приносится лишь боль, и я сдерживаю себя, не показываю эмоций — первое правило господина.
— И что же?
— Не знаю, как получилось, но ты уехал, а Каллис упал с лестницы, и похоже неудачно, — и договаривает, выдерживая милостивую полпаузы: — Целитель сказал — сломал ногу, не критично и всего в одном месте, но…
— Как так получилось?
Фавн пожимает плечами и легко улыбается:
— А разве не ты подстроил?
Покои Ореванара в одной из самых высоких северных башен, на самой высоте, в суровые ночи невозможно спать, слыша завывающий ветер. Идеальное место для господина.
Поднимаюсь почти бегом по крутой, завитой лестнице и распахиваю дверь без стука. Тусклый свет камина и свечей и Он, возлежащий на мягкой перине, под спиной несколько воздушных подушек, ноги и пах скрыты толстым, но наверняка легким одеялом. Пахнет сандалом и тающим воском.
Я не должен был вот так лететь к нему. В конце концов, второе важное правило господина — в первую очередь забота о себе, поэтому ванна, плотный ужин, здоровый сон и уже завтра после вкусного завтрака… Но вот я здесь, и самая темная часть души порочно ликует. Больше никаких прогулок под луной с другими людьми, больше никаких долгих поездок в город и демонстративных увиливаний, если видит меня идущим навстречу в том же коридоре. Он прикован к постели — постыдная сладость.
— Убирайся, — и в мучении господин сердца моего и только сердца прикрывает глаза.
*
Тилла внес с собой запах коней, пота, разделанной кожи. Вижу в его глазах пугающую тьму, губы неподвижны и сам он по-обычному и в тоже время необычно молчалив, вот уже несколько немых минут пронеслось. Наслаждается?
— Убирайся, — произношу, лишь бы не видеть его, тошно.
— Я? — целитель, сидящий на углу кровати, поднимается на своих дряхлых старческих ногах и, не скрывая раздражение, говорю дураку:
— Не вы, вы останьтесь, плохо мне.
Острая боль покинула ногу, но тупая все ноет и ноет. Стискивай зубы, сжимай кулаки — не поможет, разве что методическое прикладывание к специальному вареву спасает. Если целитель уйдет, то и варево уйдем вместе с ним.