Жаль, что никогда и никто не имел власти над моими чувствами? Мельница приходит в движение, я чуть наклоняюсь к нему, чтобы послушать, почувствовать дыхание.
Что мне не пришлось ныть и плакать, как все эти существа с нежными внутренностями? И внутри как по команде все тает и сжимается, ведь его теплота касается щеки неуловимо, и еще неуловимее пропадает. Жаль, что ни перед кем не пришлось унижаться, да? Да, жаль. Жаль до самой растаявшей печени и потекших легких. Сдавливает боль в сердца, но руку все равно поднимаю, чтобы коснуться, легко коснуться мягких волос Каллиса. Провести чуть в сторону, задеть лоб и как обжечься, испугаться, отвести руку и попытаться унять неведомый, но очень сильный страх. Почему так страшно касаться его?
Хочу попробовать еще раз, просто задеть — почти случайно — уголок его губ, но пока набираюсь смелости Каллис просыпается. Не двигается, ничего не говорит, только смотрит и по этому взгляду не понять — о чем думает. Напуган ли он? Хотя бы вполовину как я напуган от себя же?
— Все хорошо? — спрашиваю, будто так и есть.
— Что тебе нужно, Тилла? Зачем ты пришел? — прилагает усилие, чтобы подняться, пододвинуться на руках, и подсовываю вторую подушку ему под спину.
— Чтобы пожелать вам удачного дня и удостовериться, что нога не причиняет боли.
— Причиняет, — морщится демонстративно, — причиняет тем, что невозможно ходить. Ты знаешь, сколько боли приносит невозможность встать и пойти куда хочется?
— Да. Я знаю, потому что многое испытал и всегда не имел возможности пойти туда, куда хочется, как и быть с тем, с кем хочется… — невольно задаюсь вопросом — почему могу быть таким откровенным с ним. Он же потом бьет по расставленным мной мишеням.
— И даже сейчас?
— И даже сейчас, — замечаю, что киваю, — потому что я хочу, чтобы мы вернулись домой.
— Домой?
— Да, туда, где все и началось, туда, где нам обоим было хорошо. Там, где весной цветут восхитительные белые цветы, — набираю воздуха в грудь и понимаю, что тот самый аромат цветов все присутствует — и рядом стеной непоколебимо стоит темный лес. — Ты ведь хочешь этого же, Каллис?
Практически незаметно Каллис вздрагивает, также как вздрагивает внутри меня. Каллис… пятое правила господина — никого не называть господином, даже если это так и есть. Но не должно быть.
— Я хочу вернуться в дом один.
— Без меня это невозможно, — усмехаюсь, прикрываю глаза, все откровенничая: — Пойми, пойми же насколько жестоки твои слова, ведь я не был дома столько лет. Я не возвращался в лес даже после войны.
— Почему?
— С чем я вернусь? Тот ли я, чтобы показать? — в очередной раз душу забирает стыд за себя, Каллис вырастил это во мне, он же и будит. — Но я обязательно туда пойду, после того как мы вернемся домой. Я ведь специально сохранил это. Дом и лес — моя ценность, я сохранил, оградил, сделал все, чтобы никто не потревожил, не уничтожил, не убил самое дорогое, что есть. Вы понимаете, как сложно это было для простого мальчика из леса?
— Нисколько не простого, Тилла, — шепчет, и вижу что уже устал от меня, но я только пришел…
*
Что сказать, что сделать, чтобы Тилла ушел? Напомнить ему, что он зверь? Только он и так не забывает. Прогнать, унижая, так Тилла больше не слуга, и может подпортить и без того подпорченную жизнь. С ним надо быть аккуратным, чтобы не пострадать. Ничего необычного, да? Мы гладим волков, чтобы они нас не съели, по крайней мере, я слышал.
— Знаю, ты категоричного мнения, и все же, помни, мы можем вернуться домой, как только ты захочешь.
Что за насмешка судьбы? Смеюсь, но внешне не показываю истеричное веселье. Как он говорит, как смотрит… неужели мальчишка правда взял контроль над моей жизнью? Когда же Тилла снова начнет допускать ошибки? А если не начнет?..
Молчу, а он пододвигается ближе, я все еще молчу, а его рука тянется к моему плечу. Чувствую горячие пальцы сквозь тонкую ткань пижамы и леденею. Да, с кем я только его не сравнивал: и с волком, и с пиявкой, но все это не совсем верно, хоть и не лишено истины. Но на самом деле, Тилла больше похож на дикий цветок самого примитивного на вид куста. И цветок ядовит, никому не нужен, и обладает невероятной выживаемостью, приспосабливаемостью к условиями. Почему же этот цветок выбрал меня для роли куста? Хватит паразитировать на мне, Тилла.
Его руки находят мои руки, цепляется, трогает, мнет как тесто, только нежно и очень-очень цепко. Становится горячо от его пламенных конечностей, в животе, в желудке и груди как лава разливается, необычное чувство, еще никто такого не приносил. Какое-то болезненное удовольствие в голове, почти мазохистическое. Может, магия? Я околдован зверем?
Подносит мои руки к губам и ими же припадает, губы неизменно огненны, легкое касание ощущается как укус языка яркого пламени. Да, каждый поцелуй — как удар, и Тилла наносит их сотнями. Впервые, впервые становится жалко мальчика, а он все же мальчик.
Наконец, все заканчивается, Тилла медленно отдаляется, но глаза упрямо смотрят на меня. Словно внутренности мои разглядывает, стали ли они нежными?
— К сожалению, мне нужно идти, — говорит прохладно, вероятно, одумался.
— Куда? — хочется спросить еще — к кому, но Тилла уже отвечает:
— У меня сегодня важная миссия, значительнее и наконец сложнее, чем обычно, но ты заскучать не успеешь, как я уже вернусь.
Контролирую порыв попросить его вернуться скорее, словно он друг, а не враг, вероятно, сказывается отрезанность от мира, скука. Контролирую и наблюдаю его тихий уход, не пожалеть бы, что ничего не сказал в напутствие.
— Меня отсылают из замка, Каллис, — Суннилл усаживается в небольшое и неуютное кресло в темном углу, — как и остальных нас. Больше Демерии мы не нужны и Королевства как такового больше нет, сложно сказать, чем мы правим.
— А Король?
— Если бы его кто видел, подозреваю, что он и вовсе мертв, — смеется, — и это делает наше положение еще хуже. Не буду скрывать, что мне боязно и не столь за положение, сколь за собственную жизнь, — склоняет голову и выдает иронизируя: — В каком-то смысле тебе повезло.
— В каком же, Суннилл? — касаюсь сломанной ноги. — Меня легко делают калекой, значит, мою жизнь не во что не ставят.
— Ставит, — поправляет елейным голосом, — ставит, иначе бы сломали не только ногу. Скажу по секрету: высшей силе Демерии ты не нравишься больше всех. Вероятно потому, что Сектант-Фавн считает, что ты околдовал Тиллу магией ему не подвластной.
— Ты, по крайней мере, свободен, — указываю на выгодность его положение, и с характерным его ехидством слышу:
— Да, свободен умереть.
Дверь открывается до того, как придумываю достойный ответ в привычной словесной дуэли. Тилла входит с дорожным плащом в руке, и в ней же зажата маска, которую я никогда не видел на нем, но наслышан.
— Не буду мешать, — невероятно ретиво Суннилл уходит, убегает и Тилла без препятствий внешних и внутренних садится на край кровати:
— У меня для тебя подарок, — улыбается, и на миг становится мутно в глазах, моргаю, проходит.
— Что за подарок?
— Ты не увидишь, но ощутишь, — говорит загадочно, а после надевает знаменитую маску быка. Это само по себе зловеще и, если прибавить к этому сильное головокружение, непонимание, где я, только кто я, и кто передо мной. И передо мной зверь, больше ничего нет.
*
Фавн становится у изголовья, вытягивает руки вперед и разводит их в стороны:
— Благая ночь, темна, как Тай и его сердце.
Стоящие в масках по кругу у кровати повторяют монотонно последнее слово: «Сердце, сердце…»
— Мгла, таящая в себе силу…
«Силу, силу…»
— Мрак, будоражащий подземную мощь…
«Мощь, мощь…»
— Принеси же тьма дух, преподнеси черный дар…
«Дар, дар…»
— Подари исцеление, — Фавн склоняется под несмолкающие голоса «Исцеление, исцеление, исцеление…», склоняется над словно замертво лежащими бледным Каллисом и что-то шепчет неразборчивое.
Нападает тишина и темень. Делаю глоток сладкого вина, расслабляюсь в кресле, пока вся эта магическая церемония длится. Чувствую, как нечто очень плохое сгущается, собирается по жилам в комнате наверху башни, как просачивается сквозь щели — зло без плоти. Магия задевает сознание, трогает ум, наверное поэтому я становлюсь все более и более сумасшедшим, сильным и уверенным.
— Сначала калечишь, после вылечиваешь, — усмехается Фавн перед уходом. — Не понимаю тебя.
Меня не надо понимать. Лоб Каллиса холоден и мокр, тело будто потеряло душу и начинает коченеть. Ложусь рядом с ним, кладу руку на его, кажется не вздымающуюся, грудь и говорю, что все будет хорошо, а когда наскучивает, приподнимаюсь, тянусь к нему, нависаю. Он, правда, словно мертв, губы белы, но не потеряли привлекательности.
Касаюсь, едва касаюсь своими губами его, и мерзну, но признаться — слаще еще в моей жизни ничего не было. Удовольствие волшебное, пусть и короткое, и Каллис распахивает глаза, словно мы в сказке.
— Теперь ты цел, — шепчу и не отодвигаюсь.
Он ищет в моих глазах ответы, значение сказанной фразы и догадывается об исцелении сам. Теперь хочет знать, почему я это сделал. Сдался? Пожалел? Решил, что победил? Или Тилла взаправду сошел с ума?
Нет. Просто в жизнь пришло седьмое правила господина — быть милостивым, когда не ждут. Быть милостивым по собственной прихоти, вздору, ниоткуда возникшему желанию. Как тогда, когда спасение моей жизни бросилось, как кость собаке. Как тогда, когда меня привели к нему в дом и по неразгаданной милости сохранили дыхание.
Жестокость хороша, только когда идет рука об руку с благодетельностью. Разве нет жестокости в том, что я принуждаю его:
— И мы поедем домой.
Разве нет в этом милосердия также?
========== Глава 6. Милый дом ==========
— Уезжаете, значит, — Вито щурится, от того, что не греющее солнце ранней весны слепит. Или не из-за этого. — Я буду вам скучать, — и смеется, словно нет.
— Мы будем видеться чаще, чем кажется.
— И вы вернетесь раньше, чем думаете, — то ли предостерегает, то ли намекает на то, что знает.
— Что ты имеешь ввиду?
— Ничего, вы будете счастливы, — пожимает плечами, улыбается.
— А ты появляйся, если чувствуешь, что нужен, — с этими словами направляюсь к экипажу и Эллин последний раз открывает для меня дверь.
Я не стал брать его с собой: с одной стороны из опасения того, что слуга в доме может многое, а с другой — мы начинаем с чистого листа, и люди должны окружать чистые, ничего не ведающие. Набрал несколько неумех с низближайших деревень, имена перечислить не могу, не помню.
— Наконец, — с тяжких выдохом Каллис прикрывает глаза, — забыть это дрянное место, не возвращаться.
Всю дорогу проводим в молчании, держу его руку в своих, и этого достаточно. По-прежнему холодная, словно неживая, с тонкими пальцами, выпирающими косточками. Приятнее для прикосновении разве что его лицо.
Дом наяву не менее прекраснее, чем в памяти, а может, даже прекраснее, если учесть скорую цветения пору. Снег уже растаял, оттепель, тонкие ручьи и ворота распахиваются с большим усилием, чем раньше.
Все тот же высокий потолок, тяжелое эхо на каждый шаг по белому, костяному полу. Большое окно в дальней стене, через него Каллис всегда наблюдал за природой.
«Вымой этот уголь», — слышу снова, и вот-вот кажется появится Иссал и, с гневом бурча, поведет в купальню, уже ненавидя меня. Иду по гладким и чистым «пещерам» и, как тогда, сначала заглядываю в комнату мягкую, выдержанную в приятном глазу тоне, с красивыми шторами, небольшим диваном, маленьким столиком, а после захожу в купальню. Бочка для слуг все еще здесь, но ни горячий воды внутри, ни самих мальчишек. Пропал запах соли, свечей, нет даже мыла.
А дальше массивная дверь, своеобразные врата в кабинет прошлого господина Ореванара. Тот самый стол, то самое убранство, почти плоские шкафы для книг, мягкий ковер, именно здесь я потерял имя и приобрел новое. Тилла… Нет, я так и остался Таем.
Кухня, комната для слуг, конюшня, в которой не хватает Ралли. Куда он подался после увольнения? Не слишком ли жестоко я поступил со всеми ними? Даже не думал об этом, странно.
Праздничный зал, в которой я заходил только, когда он был полон, а сейчас пуст. Кажется, вот забьется народ, и по правую руку от глупого короля сядет Нелеллу. Улыбнется безумно, осмотрит все, как собственность, и заметит, что лицо у меня гармоничное.
— Тилла.
Оглядываюсь, всего на секунду, но какую роковую, кажется, что Нелеллу пришел за мной. Но это Каллис, просто Каллис, застывший в дверном проеме.
— Может быть, заново познакомимся? — предлагаю ему несколько шутливо. — Я — Тай.
И как тогда повторит бездушно «Тай…» и скажет, что имя мою дикое и уродливое, назовет по-своему и навсегда.
— Тай… Пусть так, — собирается уйти, но я же так легко не отпущу:
— Кто я для тебя?
И снова дежа-вю. Снова он холоден как металл и зима, снова он лед, и яд распознает в нем, вытекает наружу. Дежа-вю… « Невежда, грязное животное — это ты для меня. Всегда был зверем, им и остался. Загляни в себя, твои внутренности черны, твоя голова больна… Демоны разворовали твою душу, наполнили тело и мысли отвратительнейшей субстанцией, скверной, ты укоренился быть зверем и зверем подохнешь». Я практически слышу.
— Я не знаю тебя, Тай. Помню Тиллу, — и добавит всякую поднявшуюся радость во мне, как муть: — И да, Тилла — зверь.
— Зверь — это ты, — давно хотелось сказать это, и только настал момент, — иначе не объяснить, почему ты принимаешь только силу и власть.
— Я так воспитан, ты же не воспитан вообще.
Мы можем разругаться, мы в шаге от этого, и будет все, вплоть до слез и убийства. И все это будет принадлежать мне, а Каллис останется статуей без всяких эмоций, переживаний, любви. Великий Бык, как же хочется разбудить его, но Фавн говорил будить некого, Неллелу говорил там пустота.
Он уходит, наверное, также опасаясь накала положения, и я кладу руку на сердце. Щемит что-то, и все еще бьется, и «пока бьется, ты знаешь, кто ты и где твой дом».
— Я всегда буду знать, что я Тай и что это мой дом, мой лес… — шепчу для себя и это время вернуться к истоку.
Деревья качают ветками, повсюду слышится шум, шорох, то белки, то зайцы, то кто-нибудь покрупнее, умеющий оставаться невидимым. Незримую дорогу помню хорошо, инстинкты не задремали за столько лет, но найду ли свою родную маленькую и дикую деревню на том же месте? Возможно, они все таки ушли вниз или вверх по реке, или глубже в лес, ближе к болоту.
— Тише, тс-с-с, — раздается слева, и после глухой звук, вскрик, — да тише.
— Выходите, — разворачиваюсь лицом к кустам, в которых предположительно дети.
— А ты уходи, чего это чужеземцы к нам вторгаются? — кто-то очень смелый, но все еще не показывающий себя.
Глупо доказывать, что я вовсе не чужеземец, вообще нет смысла что-то кому-то доказывать.
— Отведите меня к Оло. Вы его знаете?
Из засады вылазят двое мальчишек, как и предполагалось, один выше, другой смелее:
— Зачем? Зачем тебе мой отец?
Отец? Вот значит как, на душе разливает тяжелое тепло. Оло уже стал отцом, и его сын смотрит на меня с любопытством, интересом, не имея никакого понятия, кто я. А даже если бы ведал, какая здесь разница? Титулы здесь ничто, а потомство — многое.
— Я его друг, и если не боишься, что твоего отца я сильнее, то отведи.
Презрительно хмыкает и все же осматривает на предмет опасности.
— Мой отец лучше, пошли.
— Ты уверен? — второй тыкает сына Оло в бок, но тот лишь отмахивается, и мы уходим дальше в лес через сухие заросли.
— Мой отец самый выдающийся охотник, — на ходу перечисляет заслуги. — Таких кабанов убивает, оленей выслеживает, а всего несколько дней назад напавшего волка в одиночку завалил.
Деревня не сдвинулась, деревня разрослось. Множество нор, вижу жилища, устроенные на развалинах крупных деревьев, на разросшихся могучих ветвях. Вижу место главного огня, место вече, маленькая выжженная поляна для приготовления кухни на всю «семью». Взрослые останавливаются, завидев меня, кладут руку на рукоятки орудий, хватаются за лук, берут стрелы.