“У меня всегда с собой на дежурство ланч-бокс с обедом (или ужином, зависит от времени суток), и милый парень целует у двери. Красивый, здоровенный пожарный. Мечта любой старшекурсницы, бля”.
Стена под пальцами гладкая и холодная. И запястье он держит так, чтобы не видеть узкие белесые шрамы, драными нитками змеящиеся вдоль вжимающихся от ужаса глубже в плоть вен.
“Это охуенно, когда тебя любят и водят на свидания. Настоящие с музыкой и вином. Не пинают ботинком в рожу в ответ на признание в чувствах. Не пялят перед тобой русскую шлюху (хоть и под дулом пистолета, но все же)”
Вода долбит и долбит по макушке, как сраный дрозд или дятел (или кто там еще?), вознамерившейся проделать в дереве дырку. Но никак не выбьет из памяти тот взгляд, - как у суки побитой. И ладонь на тюремном стекле, и такой задыхающийся в трубке голос: “Напизди хотя бы”.
“Мы можем теперь платить по счетам, нас не выставят на улицу, а Лиама не отправят в приют, у Дебби не отнимут малышку. И я могу покупать памперсы племяшке, не трахаясь за пару баксов со всякими ебланами в подворотнях. Могу, блять, просто заботиться о них, о семье”
Глухой стук речитативом сквозь плеск хлорированной воды. А он-то почти представил себя под водопадом. На краю утеса. И пиздливый южный гопник, что в этом галлюциногенном видении сжимал его пальцы - ухмыляется криво перед тем, как исчезнуть:
“Люблю трахать рыжих, с веснушками, бледной кожей и похожих на блядских инопланетян”
Восемь лет или двенадцать. Не в этом же дело? Не в биполярке, не в таблетках, не в ебаной Монике, что ломала все, чего касалась в свой бессмысленной жизни.
“Может быть, что-то сломалось однажды? Надломилось, но все еще скрежещет в груди самодельной заточкой?”
Стук повторяется. Настойчивей, громче. Давай, выломай ее просто к херам. Мик так и сделал бы, наверное?
“Холодно, мокро. Как целовать тебя расхераченными в кровь губами под мерзким осенним дождем. Правда, тогда мир не был таким, блять, выцветшим, тусклым. Как старые фотографии в Алиби над стойкой”
Дверь стонет, скрипит. Еще пара секунд, и сверзнется, нахуй, с петель.
“Ты можешь просто отпустить? Не можешь ведь, правда? Ты и не держишь. Держишь не ты, выгрызая внутри дыру за дырой”
— Йен?! Ты в порядке там, Йен? Я волнуюсь.
И хриплым шепотом сквозь монотонное бульканье:
— Что со мной, нахуй, может случится?
Больше нечему как-то.
========== Глава 19. ==========
Комментарий к Глава 19.
Йен/Микки
https://pp.vk.me/c636622/v636622352/298ca/sah0hL8zxPM.jpg
— Хули приперся, Галлагер? Не интересует.
Микки затягивается глубоко, обжигая горло и легкие дымом. У него щетина на лице, как наждак, и гноящиеся язвы где-то в самой грудине. От него несет порохом, алкоголем и похуизмом. А ствол, зажатый в ладони, намекает недвусмысленно: “Лучше нахуй вали”.
А рыжий все пялится куда-то мимо и даже бровью не ведет. Курит уже вторую, будто выжидает, сука, чего-то.
— Пулю тебе что ли пустить между глаз? А то бледный, блядь, как покойник.
Микки усаживается поудобнее, чувствуя, как заинтересованно в штанах дергается член. Этого, блядь, еще не хватало. Пришлепал рыжик холеный.
Он и правда чистенький весь, ухоженный - домашний мальчик, епта, мелкой трясущейся ушастой псины в свитере для коллекции не хватает. Такой, сука, красивый, что руки чешутся расхерачить в кровавые сопли. Или с ноги…
— Ты нарываешься щас. Просто пиздец как нарываешься, рыжий. Сечешь?
Йен вздыхает, щелчком отшвыривает окурок, а потом чуть поворачивает голову и смотрит долго, пристально, выскребая из горла все заготовленные фразы, оскорбления, доебки. Просто, блядь, смотрит, а будто скальп снимает или в комбайн кухонный пихает по кусочку - палец за пальцем.
Хуяк-с, хуяк-с, хуяк-с…
— Хуй с тобой, золотая рыбка. Живи.
И опускает руку, забыв, что и с предохранителя-то не снимал.
— Я вот все думаю, Галлагер, а ты точно не пришелец? Свалился откуда-то с неба, загипнотизировал, воли лишил… Как в тех дебильных фильмах, что Мэнди любит смотреть. Бля, а это бы все объясняло…
Сплевывает остаток наполовину скуренного фильтра (и не заметил даже, пиздец), вкуса вообще не чувствует, щелкает пальцами, разминается типа.
Ебаный в рот, а вдруг и правда пришелец?
— Язык откусил что ли, когда пидору своему отсасывал? Так хули приперся? Пиздец, поговорили. Я сваливаю, а ты и дальше пырься, блять, лягушонком.
Бешенство такое, будто, сука, в вены проволоку колючую запихали, и теперь та дерет изнутри снова и снова. Ночью и днем.
Смачный плевок прямо под ноги рыжему. Прямо, блять, к красивеньким новым кроссовкам. Белым, сука, как унитаз в ресторане.
— Не надо, - выдыхает уже в спину, в задымленные клочки сероватого чикагского тумана. Голос ломкий и ржавый, ввинчивается под кожу, крошит кости, ебашит с размаха пощечиной по лицу.
— Останься, не уходи. Ладно? Микки. Блять. Это пиздец, я без тебя совсем не могу.
Задыхается, как после марафона, а Мик засмеялся бы, заржал, откидывая голову и подставляя лицо тем самым чудикам с крыльями - пусть помочатся прямо с небес, хули нет?
Металл в ладони такой холодный, что обжигает.
— Я накосячил, я охуеть виноват, Микки… Что мне сделать?
“Сотри все эти блядские годы, отмотай, блядь, назад, машину времени изобрети. Не уходи. Сука, не предавай”, - не произносит, даже не думает Милкович, пинками загоняя все эти ванильные сопли куда-то поглубже.
Лишь бросает безразлично. Из последних ебаных сил:
— Сдохни, как вариант.
Не слушает больше. Уходит.
Галлагер сзади дышит как паровоз. Кажется, как задыхается. Мику посрать. Мик сдох, хуй знает, сколько лет, месяцев или столетий назад. У Мика над сердцем - рваный рубец от ожога и ни следа тех пидорских букв. У Мика чистый справочник в телефоне и новая жизнь впереди.
И никаких, блять, больше Галлагеров.
Хватит.
========== Глава 20. ==========
Комментарий к Глава 20.
https://pp.vk.me/c604730/v604730352/c179/qFN6CzcgDwY.jpg
— Галлагер. На ебаный призрак при смерти похож. Хули приперся?
Ерзает задницей на твердом стуле. Хмыкает эдак пренебрежительно - в стиле Микки Милковича, епта. Стискивает трубку сильнее - чтоб не выскользнула ненароком из так странно вспотевшей ладони.
— Мик. Мик. Микки. …
Лбом в холодное стекло - неразделимую преграду. Пальцы - на прозрачную поверхность с сотнями следов от таких же рук, ладоней. Кажется, присмотрись, и получится разобрать отпечатки чьих-то пальцев и микроскопический узор на когда-то прижимавшихся к прозрачной перегородке губах.
Бормочет его имя снова и снова. А взгляд - как у обдолбыша. Или у призрака реально. Бледный до синевы. Как утопленник. Пальцы мелко дрожат. Ломка там у него, блять, или что?
— Пластинку заело? Язык зажевал? Или, сука, так обдолбался, что пиздеть разучился?
Зло, насмешливо, едко. Выбивая собственные ребра ударом ноги от одного только слова, заменяющего кровь в венах на ебаный раствор того самого порошка - чуточку больше, и вперед ногами - не в белых тапочках, в драных, сука, носках. А все потому что: “Восемь лет - долгий срок. Напизди хотя бы. Хотя бы, блять, НАПИЗДИ”.
И то, чего Микки Милкович не чувствовал никогда. И не почувствует больше. Не эту сраную беспомощность, от которой колени дрожат, как у девки, а в груди - липко-липко. И так холодно. Как в морге тюремном.
— Я пришел. Раньше должен был. Не гони.
Морда конопатая, как мухами засиженная. Лупалки тусклые, выцветшие. Вихры на макушке. Рыжие, мягкие, до мурашек… Бесишь, заводишь. Все еще нужен, паскуда продажная.
Как же я тебя ненавижу.
— С хуя ли решил, что все еще жду? Ты не стал, и я свободен, усек?
Мырг-мырг, чмо рыжее. Еще слово, и в обморок ебнется, и не гадай.
Грудь под тюремной робой жжет, чешется. В том самом месте, где темной корочкой запеклась и никак не заживает кровавая рана (и как только заразу какую не подхватил?), которую Мик сдирает снова и снова, не позволяя зажить. И сам, наверное, не знает - то ли боится до усрачки, что то самое ненавистное имя вышло свести, то ли наоборот - осталось, заклеймило, сука, до гроба. До гроба и после.
— Я не с Калебом, Мик. Знаю, Светлана рассказывала. Я бросил его.
Жалкий, измученный. Как промокший подзаборный кошак. Рыжий-рыжий, блядь такая, как солнышко. “И роба в цвет”, - как-то бессвязно думает Милкович, а сам как после наркоза - ни чувствует ни хуя. И ни рукой, ни ногой не шевельнуть даже.
— Рога тебе наставила твоя обезьяна с пожарным шлангом? Хуй и жопу получше нашла?
— С бабой застукал, - зачем-то сообщает Галлагер, а Микки от отвращения передергивает.
От отвращения к себе, потому что горло нелогично перехватывает от жалости, и пальцы тянутся к стеклу. Вот бы обнять… приласкать?
— Я такой долбоеб, Микки, - шепчет-сипит.
И пялится, пялится, смаргивая влагу с длинных, загнутых, как у девки, ресниц. А потом снова тянет пальцы вперед, как тогда, в прошлой жизни. В тот, самый первый срок.
“Руку от стекла убрал!”
Партнеры. Любовники. Семья.
— Ты это МНЕ, блять, решил рассказать?
“Время”, - как-то похуистично шелестит надзиратель и забирает у Милковича трубку, швыряет на рычаг. Его уводят вдоль большой, длинной, как аквариум, комнаты. А Галлагер все сидит, пялится через стекло (золотая рыбка, сука, собственной персоной). И шепчет, шепчет, как псих поехавший.
Микки оборачивается последний раз. Читает по губам.
“Я буду, Микки. Я буду. Клянусь”
========== Глава 21. ==========
Комментарий к Глава 21.
Йен/Микки
https://pp.vk.me/c626617/v626617352/35d22/HS5lwULg32Y.jpg
Йен глазам своим не верит, серьезно. Мик? Микки Милкович? Какого…
— Думал, в камере до сих пор штаны протираю? Устаревшие данные, рыжик.
Тачка крутая, кожаный салон, парфюм, мля, какой-то дорогущий, новый цвет волос даже. Ну, охуеть.
— Это что, блять, программа по защите свидетелей? И кого пришлось сдать? Или наебал всех технично?
Нет, ну а что, с него станется? Это же Микки.
Йен старается не замечать, как радостно, но вместе с тем пиздецки тревожно хуячит сердце о ребра, как отчего-то покалывает пальцы, сжимающие ручку потрепанной спортивной сумки.
— Ты сам-то куда съебываешь? Остопиздел Саус-Сайд или как?
Сплевывает сквозь зубы, и Галлагер вновь видит перед собой того самого пиздливого южного гопника, в которого влюбился когда-то. И похер на навороченную тачку, на прическу эту странную, на брендовое (да ладно, правда?) шмотье.
— Новую жизнь начинаю. Нахуй Чикаго, не только Саус-Сайд.
Кажется, или в пасмурном взгляде, что колется смешинками и какой-то усталой снисходительностью, он вдруг видит что-то? Волнение, может? Как ртуть, что никак не растечется по поверхности, собираясь в серебристые шарики. Как пули.
— Ну, что ж, Галларгер… прощаемся, значит? Я тоже ведь… - запинается, зачем-то уставившись в догорающий у горизонта закат, топящий пару-тройку кварталов будто в кровавом сиропе. - Уезжаю.
Одно только слово, и такая, блять, духота, будто за секунду куда-то испарился весь воздух.
А в голове набатом, реквиемом, панихидой долбится только одно: “Не надо”.
Не надо, потому что “я сраный гей”, потому что “да, вместе”, потому что “да, бойфренд”, потому что “партнеры, любовники, семья”. Потому что только вместе свободны.
Потому что сам, блять, все проебал. Ты сам, блядский Галлагер, сам…
— Хэй, так и будешь пыриться или, может, ответишь?
И за этой показной насмешкой, вздернутой бровью и пальцами, чуть крепче сжимающими окурок, Йену чудится (только чудится, чудик) — там, глубоко, под всеми этими наколками и прочной наносной херней, въевшейся в ребра со времен южной части Чикаго, там он, Микки, дохнет медленно, загибается, разлагается наживую.
И крохотная искорка - вспышкой сигаретной затяжки в ночи: а, может, из-за меня? Без меня?
Ага, блять, как же. Держи карман шире, придурок.
— Галлагер?
Не дождавшись ответа, дергает плечом, бросая что-то вроде сухого: “Да похуй, как знаешь”. И дверца медленно, как в дешевом кино, закрывается…
— Стой! Микки, не смей.
Ухмылка шире и всплеск облегчения в казавшимся выцветшим взоре. Как небо на исходе осени - низкое, блёклое, … безнадежное. И Йен невольно тянет улыбку в ответ, зажигая ответное солнце на этом лице.
Я думал… Как я мог думать, что смогу без тебя?
Не думая, дверь - рывком на себя. Сумку - на заднее сиденье.
— Подбросишь?
— До Иллинойса? - с едкой смешинкой в дразнящемся голосе.
— До конечной станции, хуле. Куда ты, туда и я, - и после паузы, запнувшись всего на мгновение. - Если все еще… любишь.
— Как был придурком, так и остался, - фыркнет Милкович, заводя мотор. - Пристегнись, это тебе не Саус-Сайд, епта.
Визг шин, последние проблески скатывающегося за оплавленный жарой горизонт солнца в зеркале заднего вида, столбики пыли, скачущие в косых острых лучах, вкус сигарет на губах и улыбка, что больше не кажется тесной.
А еще ладонь, что не сейчас, через пару или пару десятков миль найдет его руку. Стиснет, сожмет. Так, блять, что хрустнут суставы.
Возможно, там, впереди, больше не останется никаких: “Я волнуюсь”. Возможно, там останется только “Люблю”.
Потому что, ебана, навсегда. В хорошие и плохие времена, в болезни и в здравии, и прочая херня.
========== Глава 22. ==========
Комментарий к Глава 22.
просто диалог
https://pp.vk.me/c638326/v638326574/1186a/k—ozrbT-SQ.jpg
— Я просто, блять, хочу, чтобы ты был в безопасности. Вся твоя жизнь, все, чего ты достиг, пока я сидел. Ты не пустишь это по пизде, Галлагер.
— Мы уже на границе, Микки. Еще немного, и…
— Дальше ты не пойдешь. Вернешься в Чикаго к своей скучной работе по спасению человеческих жизней, будешь сосать силиконовый член или…
— Ты охуел? Я не для того перся с тобой через половину долбаных штатов, чтобы развернуться на границе.
— Блять, мужик, просто считай это игрой в ебаное благородство или приступом… я хуй знает сентиментальной дурости? Ты развернешься сейчас и съебешь отсюда. И будешь жить долго и счастливо.
— Пиздец. Ты не можешь… вот так.
— Не могу? С хуя ли? Я, сука, стою тут перед тобой в этом сраном платье на каблуках и даже в сережках. И я отпускаю тебя, слышал? Разворачивайся и пиздуй.
— Я люблю тебя, Микки.
— Ты. …
— Никогда не говорил. Люблю, всегда любил. Только, блять, ты. Пиздливый гопник из Саус Сайда. И мне нахуй не сдалось, чтобы меня отпускали. Потому что я не отпускаю тебя.
— Знаешь, почему я свалил из тюряги? Каждую сраную ночь, закрывая глаза, видел тебя то с одним ебырем, то с другим. Как же я тебя ненавидел, Галлагер. Подушку грыз, костяшки о стены сбивал… Сука, как же ломало.
— А теперь стал не нужен? Просто вот так?
— Ты у меня под кожей, дебил. Но я тебя отпускаю. Мог связать, рот заклеить и засунуть в багажник. Нашли бы, когда буду далеко. Но я хотел попрощаться.
— Нихуя. Копы будут тут с минуту на минуту. Может, хорош трепаться? Доспорим в Мексике.
— Галлагер, ты тупой?
— Это ты, блять, тупой, если до сих пор не дошло. Я. НИКУДА. НЕ. УЙДУ. Я тебя больше, сука, не брошу.
========== Глава 23. ==========
Комментарий к Глава 23.
https://68.media.tumblr.com/2d0bdf117a200d5ba8cf6656e71cc14d/tumblr_oienz5Zmzb1s8uqbvo3_540.gif
Удар кулаком, Галлагер почти падает и однозначно давится пивом. А Мик продолжает курить, разглядывая звездное небо. Как серебристые дырки от пуль там и тут. Как после нехилой такой перестрелки в Алиби.
— Оу, ебать! Что это было?
Кулак сжимается сам собой - неистребимый рефлекс Саус Сайда, истина, впитанная не с молоком матери, с первой затяжкой, первым глотком перебродившего пойла, с первой дорожкой кокса… С первым фингалом под глазом, с первым зубом, выбитым трущобными гопниками, - сотней подобных милковичей с наколками на пальцах и стволом за поясом джинсов.
Вот только… ни одного из тех не хотелось до одури, до вспышек за зажмуренными веками, до какого-то зуда в кончиках пальцев, до чертова пожара в легких…