— Ты никогда не навещал меня, - буркает Мик, а Йен зависает на зажимающих сигарету губах, чувствует, как мгновенно пересыхает во рту, от желания, потребности, тяги…
Пиздец. Будто это не он меньше часа назад вбивался в него, сжимая плечи до синяков, будто не он опускался на колени, исследуя руками, пальцами, губами каждый миллиметр этого тела, которого был лишен так долго.
— Микки, блять…
— Кто из нас блять. Ладно, Галлагер, ты меня знаешь и, епта, в тюряге я монахом не сидел. Но ты, сука, ты мог прийти хотя бы один ебаный раз? Не за деньги этой русской шлюхи, а просто, потому что…
Мик давится дымом, давится каждым словом, что накипели обидой, злостью и осели табачным дымом под языком, запеклись под кожей неутолимым зудом.
—… Двенадцать лет… да похуй, даже восемь. Это дохуя, блять, я знаю. Но как насчет того, что мы были сраной семьей? Ты и я. Вместе и до конца этого ебаного мира… или как там правильно?
— Микки…
Тянет руку, сжимая плечо. Не знает, что скажет. Что на это вообще можно сказать? Каждое слово - выстрел в упор. Битой по затылку. Все поделом. Но блять, Микки.
— Я никогда не забывал о тебе, - выдох белым облачком пара в холодную ночь, и рука, что на ощупь ищет ладонь, стискивает пальцы. - Ни на один ебаный миг не забывал.
Микки отпихивает, ворчит что-то неразборчиво и много матерится. Трет глаза пальцами - дым разъел или соринка попала.
Йен просто обнимает за плечи, опуская голову на плечо.
— Ты хочешь, чтобы я извинился? Сказал, что был неправ? Что подвел тебя? Микки, нахуй, но ведь это я съебываю сейчас с тобой в Мексику. Именно за этим, слышишь? Чтобы вместе и навсегда, чтобы только с тобой. Чтобы рука в руке и прочая сопливая чушь.
Мик снова дергается, пытаясь сбросить рыжую башку с плеча. Скалится раненым псом.
— Мне твоих одолжений, сука рыжая, даже близко не надо.
— Ты заебал! - как же чешутся костяшки, и пальцы сжимаются в кулак - ебнуть разок по зубам, чтобы чушь не порол. - Нахуй вообще одолжения? Ты в тюряге с полки упал вниз головой? Я здесь, я с тобой, потому что сдохну иначе, придурок. Так понятней?
— Да ни хуя…
Тихо-тихо, полушепотом. Полу-мольбой.
— Люблю тебя, идиота.
========== Глава 24. ==========
Комментарий к Глава 24.
Кэмерон/Ноэль
https://pp.vk.me/c636831/v636831584/3c311/x0lyMk51z7M.jpg
немного Мошер в связи с последними странными (для меня - определенно странными) событиями
Кэмерон Монахэн никогда не умел рисовать. А еще совсем-совсем не умел врать. Но бывает такая правда, какую не скажешь в лицо.
“Ноэль, я идиот”
Быстрые, злые штрихи на бумаге. Прикушенная изнутри щека. Сердце, что пропускает пару ударов каждый раз, как в памяти всплывают сцены с последних съемок. С ним, Ноэлем.
“—Ты не был на свадьбе, — царапая накладной бородой, целуя как в последний раз. Как в самый последний.
— А ты не очень и звал, — задыхаясь, плавясь от касания рук и губ, позволяя влажному языку скользнуть в его рот.
— Ты удалил все наши общие фото. Кэм, детский сад, — резко бедрами вперед, чтобы почувствовал, как хочет, как не хватало.
И грозный окрик от режиссера, чтоб прекратили болтать и сосредоточились на сцене.
Сосредоточились, как же.
Хотите, чтоб я его прямо тут, на ваших глазах?”
Несколько сцен, и будто крылья растут за спиной. А потом тот нежный прощальный поцелуй и охрипшим голосом в самом конце, совсем не играя: “Я люблю тебя”.
Так, блять, люблю.
В последний (для Ноэля) съемочный день в гримерке был непривычно тихим и молчаливым. Собирал свои вещи, не глядя по сторонам.
— Мне тебя не хватает. Ты ушел, я понял и принял. Мы все. Но… черт, Ноэль, посмотри на меня.
Снизу вверх воспаленными глазами. Дернул плечом, явно злясь.
— Ты знаешь, что это тупик. У меня Лайла, у тебя Руби. И… Кэмерон, блять, меня достало все это — каждый раз, как последний. Украдкой, таясь. Каждый раз прятать засосы и смывать с себя твой запах. Я заебался. И мы все решили. Просто не надо, окей?
И Кэмерон понимает — это конец. У него перед глазами темнеет, и висках колотится пульс, и пустота наполняет изнутри чернотой. Больше никакого Ноэля. Совсем никогда. Даже так вот — убого, скрываясь…
— В последний раз, только раз… — продолжает бормотать, умоляет, а сам уже толкает к стене, уже — губы к губам, и поцелуи-укусы расцветают на плечах и на шее.
И Фишер не протестует, не пытается оттолкнуть, будто ждет чего-то пару секунд, а потом подается навстречу, отвечая яростно, голодно. Как безумный. Они оба — безумцы. Все так.
Ни один из них не слышит, как открывается дверь. Слишком заняты, слишком давно, слишком устали быть друг без друга. Больше, сильней, навсегда.
— И это тоже репетиция, надо полагать? — голос Руби холодный, презрительный, мертвый.
Парни отшатываются друг от друга. Кэмерон открывает рот, и закрывает. Потому что… Что тут сказать? Исцелованные губы, спущенные штаны… Пойманы на месте преступления.
До такой степени все равно, что не пытается объяснить или оправдаться. Лишь шепчет сипло, устало:
— Давай без истерик.
Его трясет. Так колотит. Не от того, что увидела Руби. Не от того, что слезы бегут по ее щекам, что она кричит все же что-то, обзывается, матерится. Руби — это Руби, все так. А у Ноэля жена, и что теперь… так вот…
— Ты никому не скажешь, — слышит свой голос будто со стороны.
Дверь громко хлопает. Ноэль уходит.
>… … <
Руби забрала свои вещи из их квартиры в тот же день. Наверное, отписалась везде в социальных сетях и удалила общие фото. Кэмерон не проверял. Это и правда какой-то гребаный детский сад, думал он, снова и снова набирая по памяти номер Ноэля. Снова и снова попадая на голосовую почту.
Рисует, уже не думая ни о чем. Просто рука ведет карандаш по бумаге. И бессвязные штрихи складываются в две сплетенные руки. Мужские ладони. И если бы на одних выбить те самые буквы, каждый фанат “Бесстыжих”, сказал бы — Микки и Йен.
Вот только они — не в Чикаго, и фамилия его — вовсе не Галлагер.
Разглядывает рисунок с каким-то отстраненным интересом, а потом снимает на телефон и постит в Instagram. Тянется к початой бутылке скотча, отхлебывает из горлышка.
— Твое здоровье, Ноэль.
>… … <
Утром голова как булыжник, во рту будто кошки ночевали, и четырнадцать пропущенных на телефон. Четырнадцать звонков и семь смс-ок. От Ноэля.
“Кэм, ты обалдел? Что это за история с рисунками? Руки? Ты каминг-аут решил устроить или как? Весь интернет стоит на ушах. Знаешь, как это выглядит после того, как Руби отписалась от нас с тобой в инстаграме? И вообще… после всего”
Отключает телефон, не читая остальное. Два глубоких вдоха. Еще один. Еще.
Руки дрожат.
Открыть приложение. Правда дурацкий рисунок. Что на тебя нашло, Кэм?
Удалить. Удалить. Удалить.
Убогий рисунок. Все общие фото.
Какое-то дежавю.
Если бы можно было также легко удалить тебя из своей памяти, из грудины. Выцарапать из легких и жизни.
========== Глава 25. ==========
Комментарий к Глава 25.
Йен/Микки - просто утро в Мексике. просто диалог
https://pp.vk.me/c837237/v837237352/1fe89/dkQz6LSJF38.jpg
— Микки, подъем.
— М-м-м…
— Сонное царство, все бока отлежал. Подъем, блять.
— Галлагер, отъебись. У нас отпуск.
— Побег из тюрьмы, наш вояж в Мексику, незаконное пересечение границы… Охуительный отпуск, детка.
— Нах, Галлагер. Отвали, ну.
— Не пойму, ты в тюряге не выспался?
— В тюряге не было твоей рыжей морды. Всю ночь спать не давал. Скотина. Дорвался.
— Уверен, что в морде все дело?
— …
— Мик?! Микки, еб твою мать, ехать пора. Мы еще недалеко от границы.
— Съеби.
— Милкович. Один, блять, уеду.
— Ага, заебешься.
— Так, значит? Ладно…
— Галлагер… Сука, щекотно. Ох… Йен, блять… Йен… Йен.
— Глаза хоть открой?
— Да нахуй. Не останавливайся. Так вот. Еще…
========== Глава 26. ==========
— Соскучился. Как я соскучился по тебе, мелкий пиздюк.
Губы к губам почти что вслепую. Пальцы шарят по лицу, оглаживают скулы и так мелко дрожат. Стискивают сильнее, сжимают до боли.
— Микки, блять, не так сильно. Отпусти, задушишь же, — вялые протесты, скорее для вида, жадные поцелуи в ответ. Глубокие, ненасытные. До прокушенных губ и привкуса крови на языке.
— Рыжий. Как же тебя долго не было, рыжий, — почти что скулит, когда ладонь добирается до застежки на джинсах, сжимает прямо сквозь ткань. И задушенным всхлипом, подаваясь бедрами вперед, самое нежное и глупое из всего, что Милкович когда-либо говорил в своей жизни: — Мальчик мой.
Люблю тебя. Люблю. Не хватало. Дох каждый день, каждый миг без тебя. Приворожил, сука, под кожу пробрался. Как ебаная татуировка, которую не свести, как кислота, разъедающая вены. Как кислород, без которого — только сдохнуть.
— Нам нужно было выждать.
— Да знаю я, знаю. Все стихло?
Дыханием в губы, хватая ртом воздух вместе с жадными стонами. Мало, так мало. Так долго. Чертов Галлагер, какого хера без тебя все так серо и пресно?
— Угу. Иначе бы я не приехал.
Охнет, сгибаясь от полушутливого удара под дых. И глаза прямо напротив — встревоженные, серые, блестящие. Как те самые звезды, что они разглядывали однажды долгой и холодной ночью без сна. Курили по очереди, трахались. И целовались так, что сознание теряли.
— Я бы тебе не приехал. Вернулся бы за тобой, а там очередной ебырь. Вот бы ты выхватил, рыжий.
Тихий смех в губы, потому что Мик все еще держит, не отпускает, шарит пальцами по лицу, как слепой, то и дело целует, прикусывает, шипит что-то невнятно.
— Мик, ты придурок. Не до ебырей было, вот правда.
— В следующий раз, если и отпущу, то только, блять, в железных трусах с замком. Без ключа. Усек?
Рычит и целует, а сам ревностью исходит, бесится, злится, и тут же тает от нежности, которую пытается спрятать за маской ехидства и похуизма.
— Никаких “в следующий раз, Микки”. Нахуй. Я же тоже без тебя подыхаю.
А потом торопливо, резко, больно. Толчками, укусами, хрипами. Сгребая короткие волосы на затылке в кулак, украшая шею и плечи царапинами и следами от зубов, оставляя на бедрах синеватые кляксы от пальцев.
…
— Скажешь? Или нахуй все это теперь?
Водит лениво пальцами по животу, размазывая подсыхающие белесые лужицы.
— Так и не веришь? Конечно, люблю. Моего пиздливого южного гопника. Хули бы я тут делал, если нет?
— Язык вырву и псам скормлю, если, сука, засунешь его в кого-то еще. Усек?
Но уже улыбается с облегчением, уже расслабляется, опуская ресницы. И, кажется, больше не боится заснуть, а потом проснуться и обнаружить, что его рыжий исчез.
— Только вместе теперь?
— До конца.
========== Глава 27. ==========
Комментарий к Глава 27.
предупреждение: инцест
Лип/Фиона
https://pp.userapi.com/c637821/v637821605/498c5/J1TKNZeSZp8.jpg
— Блять, Фи, сколько можно-то нахуй?
Психует, сплевывая под ноги крошки табака из раскрошившейся вдруг сигареты. Запускает в урну мятой жестянкой из-под так кстати кончившегося пива, попадая по ногам кому-то из первокурсников. Огрызается в ответ на: “Ты че творишь там, уебок?”. Но почему-то не кидается вперед, чтобы схватить за шкирку и ткнуть щенка носом в парашу, как сделал бы в любой другой день. Забывает о нем моментально, когда она просто моргает, взмахивая своими длинными, такими густыми ресницами.
Как она глаза-то открытыми держит, срань господня?
— Мимо проходила, - небрежно передергивает плечиками, спрятанными под россыпью густых волос, что (он не помнит, не помнит, не помнит!) пахнут табачным дымом и фиалками сразу. Намотать бы их на кулак, и…
Нет, Филипп. Мать твою, НЕТ!
— Ты же у нас вся такая дохуя бизнес-вумен, Фи. Хули время на неудачника тратишь? Слышишь, доллары утекают? Кап-кап, ептить…
Смех горчит, булькает где-то в горле. У нее глаза такие красивые, что хочется выколоть, чтоб не видел никто, чтобы не пялилась томной коровой на всех этих стивов, гасов, шонов и прочую шушеру, чтобы не теряла трусики по щелчку…
Шлюха, Фи… ты ведь обычная шлюха, в тебе спермы от всех них столько, наверное, что хватило бы оплодотворить весь Саус Сайд, и еще бы осталось.
Спазм сжимает горло, и его вывернуло бы прямо ей под ноги, если б в желудке не было так катастрофически пусто. В желудке, в карманах, под ребрами.
— Лип, возвращайся домой. Мне тебя пиздец не хватает.
Как? Как можно ее презирать или ненавидеть? Когда смотрит вот так, останавливая взглядом его глупое сердце. Когда тянет за руку, прижимая ладонь к своей гладкой щеке, и в паху привычно тяжелеет, и что-то тянет под ребрами, и…
И он… блять, он не железный ни разу. И, может быть, сука, это даже нормально — хотеть трахнуть родную сестру. До искр, до звездочек перед глазами, до сорванного голоса и расхераченных о стену костяшек, до ошметок, что останутся вместо разгрызенных губ.
В Саус Сайде бывало и хуже. В конце концов, они выросли в гетто.
— Твои проблемы, Фи. Я пошел.
Вот так, Филипп, правильно. Смотри, как она бледнеет и вздрагивает, будто от неслабой такой оплеухи. Как обида топит радужку, как она прикусывает губу. И беги, сука, свали подальше куда-нибудь, пока еще можешь держаться, пока работают тормоза.
Не руку вырывает из цепких пальчиков, а кожу снимает с себя полосками, рваными лоскутами. На нем и так живого места нет, ни внутри, ни снаружи.
Из-за тебя, блять. Все беды — из-за тебя. И даже Карен тут совсем ни при чем. Но ты же не помнишь, правда?
Солнце кислотное и раздутое, вытекает из-за высоток, херачит первыми лучами в глаза. Спрятаться за черными стеклами, вдохнуть смоляной густой дым, запивая дешевым солодом. Похуй, что восемь утра. Сегодня это неважно.
— У нас ужин семейный в семь, приходи, — слышит перед тем, как завернуть за угол и окунуться с головой в весь этот гвалт, суету и прочий пиздец, что называют студенческой жизнью.
Вещает весь день из-за кафедры похрапывающего на верхнем ряду профессора, просыпающегося время от времени, чтобы откинуть с глаз сальные патлы, кивнуть чему-то глубокомысленно и опять отрубиться. Вдалбливает в пустые студенческие головы элементарные формулы и теории и… не думает, нет.
Потому что вообще поебать.
Еще пара пива после полудня. В голове приятно шумит, а в желудке теплеет, когда он заливает это пойло парой стопок текилы. И снова пиво вперемежку с водкой, которую так любит шальная Светлана. А потом… потом сбивается со счета. И… нет, это даже не срыв. Это так… просто так…
Я же Галлагер, нахуй.
И нет, он не помнит, как она будила их в школу, как ебашилась на нескольких подработках, чтобы все они с голода не подохли, как ревела ночью от усталости и безысходности, а он просто забирался к ней под одеяло и прижимал крепко-крепко, перебирал вьющиеся пряди, вдыхая запах фиалок, и бормотал, что все наладится скоро.
“Вот увидишь, Фи, обещаю”.
Может, тогда все и стало меняться? Когда заметил, что кожа ее, как атлас, а губы чуть подрагивают, когда она улыбается? Когда по-братски трогал губами висок, а самому до одури хотелось просто вжаться всем телом, разорвать на ней эти старые тряпки, целовать, вылизывать и кусать, втягивая в рот по-очереди каждый сосок, собирать губами с кожи ее вкус, закинуть эти длинные ноги на плечи, и трахать до одури, так, чтоб скулила, чтоб кончала снова и снова, чтобы имя его орала на всю улицу, на квартал…
Держался. Просто ложился уже рядом лишь поверх одеяла и уходил раньше, чем крышу срывало. А потом долго дрочил в душе, вжимаясь лбом в ледяной мокрый кафель, а сверху по макушке, затылку все долбила и долбила вода. Вот только дури там, в черепушке, меньше не стало.
Держался, пока было возможно. Пока они не нажрались, как две суки, на дне рождения Ви. Набрались, обдолбались травкой и коксом. И резьбу сорвало. Он и не помнил-то толком ничего, лишь вспышки-обрывки.