— Тебе что, противно было меня видеть? — сглотнув, спросил Юра.
— Нет! — быстро ответил Отабек. — Нет, что ты такое говоришь? Просто было тяжело.
— Почему?
— Юр, это сложно объяснить. Прошло не так много времени.
— Прошел год.
— Это немного. Хотя тянулся он очень долго. Я не хотел делать тебе больно.
— Ясно, — Юра кивнул, завесившись волосами. — Все опять ради меня.
Отабек шумно выдохнул. Помолчал, но потом все же ответил:
— На самом деле нет. Все не так благородно, как ты думаешь. Я изменил решение, потому что хотел во всем разобраться. Очень тяжело было. Мне тебя не хватало. Но я не хотел, чтобы опять все… получилось нехорошо только потому, что я не могу справиться со своими чувствами.
Юра почти физически ощутил, как что-то внутри растягивается, как жвачка, в тонкую-тонкую ниточку. И вот-вот порвется. И это будет пиздец, потому что он себя уже не остановит.
— Справиться? А зачем с ними было справляться? — сипло спросил Юра. — Зачем мы это сделали? Чтобы потом справляться каждый в своей норе?
— Тебе было сложно. Я это видел. Ты нервничал, переживал, тебе эти отношения были в тягость. Расстояние — это непросто. Мне хотелось, чтобы ты чаще улыбался и вообще… был счастлив. У меня делать тебя счастливым не получалось. Прости, — обрывочно говорил Отабек, делая перед каждым предложением паузу, как будто слова давались ему с усилием.
— У тебя не получалось? — слыша, как звенит собственный голос, как стекло, когда по нему ударяешь чем-то металлическим, вскинулся Юра. — У тебя? Да ты… ты всем для меня был! Когда хотелось послать все в жопу и просто лечь и сдохнуть на месте, ты, именно ты был единственной причиной, по которой я поднимался и шел что-то делать! Хоть что-нибудь! — он резко затормозил, повернулся к Отабеку, впился взглядом в его лицо.
— Юр, ты не понимаешь, — в голосе Отабека слышалось напряжение. — Я не мог видеть, как тяну тебя вниз. Я совершенно не мог ничего тебе предложить. Что я мог для тебя сделать? Встречаться раз в полгода? Вешать на тебя свои ни хрена ни к чему не приведшие амбиции? Знаешь, чего мне это стоило — отказываться каждый раз приехать, когда ты звал, потому что мне нужно было больше тренироваться? Потому что я не такой талантливый, как ты. И это не укор тебе, это просто факт, пойми! И видеть потом твое расстроенное лицо. Ты совсем еще юный…
— А ты старый, что ли? Или что, из-за моего возраста я не могу четко понять, люблю я человека или, блядь, нет? Нужен он мне или нет? — Юра сделал короткий шаг вперед и оказался к Отабеку совсем близко. А ростом они теперь и правда были одинаковые. — Но лучше не стало, Бек! Какое к чертовой матери счастье, если я тебе даже позвонить теперь не могу? Просидеть с тобой в скайпе полночи? Рассказать тебе, как меня все заебали и как я всех ненавижу — только ты эти слова понимал так, как надо, и не говорил мне, что я наглый избалованный подросток, хотя кому меня баловать-то было? Матери за тридевять земель? Или престарелому деду, о котором я уже заботиться должен, а не наоборот? Ты меня всегда понимал и слышал. И как же мне было тошно, что больше у меня этого нет, ты не представляешь! Все просто… — Юра запнулся, с дрожью втянул носом воздух. — Все просто пошло наперекосяк, — уже тише сказал он. — Через жопу. Все, абсолютно все. А расстояние… Это же временно, мы оба это понимали. Как, как ты можешь тянуть меня вниз, если без тебя я просто пробиваю своей башкой дно и даже не замечаю этого? Если… если ты любил меня, когда говорил мне, что лучше будет разойтись, то ты… ты просто…
Отабек молчал. Его глаза были совсем черными, веки подрагивали, но он, не моргая, продолжал смотреть на Юру. На виске вздулась вена. Юра горько усмехнулся, прикусил нижнюю губу, чтобы не дрожала. Опять из него все переливается, не держится внутри, как ни запирай.
Потому что недостаточно. Всегда будет недостаточно. Какое правильное и точно слово, черт возьми.
— Видишь, похоже, у меня тоже было что-то, чего я тебе никогда не говорил, — прошептал Юра, опустив голову.
Уже были слышны голоса остальных. А Отабек молчал, как воды в рот набрал. Вот тебе и поговорили, подумал Юра. Как же это все сложно, Господи, почему оно все такое, за что?
Отабек так и не сказал ни слова ни когда с ними поравнялись остальные, ни когда они все вместе дошли до станции. Дорога пролегала через безлюдную широкую набережную, с которой были видны причудливые высокие здания. Местная архитектура была известна на весь мир. Был даже небоскреб с дырками насквозь. Юра под прыгающее почти в самом горле сердце, которое совершенно не желало успокаиваться, прошел весь путь, тоже не особо участвуя в общем разговоре.
Линия Юрикамомэ славилась своими автоматически управляемыми поездами. Об этом Юра узнал позже, а сначала испытал настоящий шок, когда они все вошли в первый вагон и увидели через панорамное окно во главе поезда небо, огни города и рельсы — странные, слишком широкие для обычных.
Места прямо перед этим окном были свободны, и Юра плюхнулся на одно из сидений, уставившись вперед. Это было дико и странно — ехать вот так. Поезд быстро набрал скорость, и периодически создавалось ощущение, что он летит в никуда. Только мелькает город под эстакадами. А ты будто вне всего этого, отдельно. Несешься все дальше и дальше, того и гляди тебя просто вынесет в какой-нибудь вакуум, утащит с орбиты.
Из-за света в вагоне Юра видел то, что происходило за его спиной в отражении на стекле. Все, кроме Милы, тоже занявшей место через проход перед окном, сгрудились сзади и глазели на быстро сменявшиеся урбанистические пейзажи. Прямо за спинкой его сиденья стоял Отабек. Юра встретился с ним в отражении взглядами.
Я не жалею, что сказал тебе все это, подумал Юра, не сводя с него глаз. Ни о чем не жалею. Потому что сколько можно долбиться головой в дверь, которая все равно никогда не откроется? Сколько можно притворяться и обманывать? Пхичит прав. Если любишь, нельзя так. Либо берешь все, либо ничего, но только не врать. От этого еще хуже.
Я люблю тебя, — твердо сказал про себя Юра, так и продолжая смотреть на лицо Отабека — строгое и серьезное. Хоть ты что с этим делай. На все ради тебя пойду, но врать не буду. Не могу больше…
Юра опустил взгляд на рельсы. Плеча вдруг нерешительно коснулись чужие пальцы. Провели по краю рукава футболки. А потом сжались на плече — так крепко, что закололо ключицу. Не решившись снова посмотреть в отражение, Юра выдохнул, просто поднял руку и накрыл их ладонью.
========== 4.4. Фудзияма ==========
Комментарий к 4.4. Фудзияма
♫ Michelle Williams – Tightrope
“High in the sky
We can see the whole world down below,
We’re walking the tightrope,
Never sure, will you catch me if I should fall?”
— Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет.
— Попович, я сейчас выкину тебя из автобуса, — буркнул Юра, пытаясь хоть как-то устроить ноги у спинки впереди стоявшего кресла. Расстояние было таким узким, что колени тут же начинало ломить, как ни усядься.
Гоша крутился и так, и эдак рядом, изучая сунутые им на входе в автобус красочные буклеты.
— Почти четыре тысячи метров! Мы что, скалолазы? — не унимался он.
— Да ты сейчас прямо отсюда пойдешь пешком! Дай поспать, — Юра, не открывая глаз, пихнул локтем в сторону. Попал, судя по тому, что локоть ткнулся в мягкое, а Гоша тихо ойкнул и что-то неразборчиво пробормотал.
Юра и родной язык не особо готов был понимать. Встать пришлось в пять утра, когда район Аракава покрылся мягкими персиковыми тонами от только поднимавшегося в небо солнца. Пешеходный мост, по которому они всегда пробирались на станцию, весь сиял золотом и медью рассвета. Привычной жары не было, из-за чего еще больше хотелось спать. Настоящим откровением было то, что в метро было полно народу — в подошедшем через пару минут поезде стояли, как солдаты, мужчины в офисных рубашках и галстуках и невидящими глазами смотрели в окна.
Страна прогресса, думал Юра, чувствуя себя странно в джинсах, кедах и толстовке среди этих современных японских самураев. А как их еще назвать? Едешь ночью — эти бедолаги возвращаются с работы, по ним прям видно, что только недавно из офиса. Утром — та же самая картина, причем понятие “утро” было весьма условно. Только забрезжил рассвет — и снова здравствуйте.
На автовокзале Синдзюку было многолюдно, и сразу легко было определить, кто ехал с ними по одному маршруту. У большинства за плечами были увесистые походные рюкзаки, в руках — посохи и другие примочки для восхождения на гору. Насмотревшись на всю эту красоту, Юра уполз в сторону комбини, где с горем пополам вырвал у толпы какую-то сладкую булочку и банку с кофе. “Типа-кофе”, ответив на немой вопрос Милы, сказал он. Утром снова едва хватило времени на то, чтобы влить в себя хотя бы одну чашку, но для пяти утра этого было преступно мало. И зачем, спрашивается, он встал вовремя, если Витю и Милу все равно пришлось ждать дольше всех?
Все были одеты крайне непривычно. В такую жару вообще хотелось ходить, завернувшись в мокрую простыню, изображая греков. Любой дополнительный слой ткани казался неподъемным. Даже ранним утром Юра чувствовал себя не очень уютно в толстовке — как будто шубу нацепил в редкую питерскую жару. Однако Юри убедил всех взять с собой самые теплые вещи из багажа, так как на склоне могло быть холодно. С трудом верилось, что хоть где-нибудь в этом нещадном пекле, от которого даже асфальт плавился, будет хотя бы прохладно. Разве что в холодильнике.
Автобус, в который они все погрузились, плавно ехал по совершенно незнакомым районам Токио, и Юра бы с удовольствием уснул под это мерное раскачивание, если бы Гоша, зачем-то севший рядом с ним, перестал сетовать на все подряд.
— Нет, Юрец, я не понял, у нас же ни снаряжения нет, ни посохов даже этих — как мы туда полезем? — не унимался он.
— Да бля, ты достал меня уже! — рыкнул Юра. — Никуда мы не полезем! Чтобы лезть, надо было ехать к вечеру, ты чем вчера Юри слушал, жопой, что ли?
— А какой смысл туда вообще ехать?
— Потому что это Фудзияма! Круто и все дела. Тебя все равно автобус везет, заткнись, а? — простонал Юра, прилипая виском к оконному стеклу.
Прошлым вечером, когда они все вернулись с Одайбы и засели на кухне с японской лапшой быстрого приготовления, разгорелись настоящие дебаты. Витя и Крис настаивали на том, чтобы поехать на Фудзияму вечером, чтобы взойти на самый верх и встретить там рассвет, как делало большинство. Мила уверяла, что это плохая идея — они не взяли с собой необходимые для восхождения вещи. Юри поддерживал — ночью на такой высоте царил настоящий дубак, и совершать восхождение никто не планировал заранее. “Витя, вечно тебе в голову что-нибудь взбредет!” — махал он рукой на супруга.
Юра, едва услышав про подъем в пять утра, ушел спать, не дождавшись окончания баталии. Стало и так понятно, что ни на какую гору они не полезут. Чтобы совершать восхождение на Фудзияму, нужно было как минимум подготовиться заранее, а лезть наверх в кедах и джинсах совершенно несерьезно.
Задремать в автобусе все же удалось, но пробуждение оказалось очень резким — от чьего-то выкрика с задних рядов. Автобус вилял то влево, то вправо, поднимаясь по горному серпантину. За окном царило настоящее буйство зеленых красок — нижние части склонов Фудзиямы были покрыты лесными массивами, и пробивавшиеся через листву солнечные лучи делали их похожими на волшебные леса из сказок про эльфов.
Здесь, вдали от ярких городских огней, шума автомобилей и толпы все произошедшее вчера казалось сном. Юра безучастно разглядывал горные ущелья и время от времени мелькавший за окном вид на Токио с высоты птичьего полета. Снова высота. Только на этот раз она была совсем не такой. Не было страха что-то уронить или упасть, было лишь какое-то ощущение величия и спокойствия от всего, что его окружало. Нет места, в котором можно было бы сильнее почувствовать себя настолько маленьким и незначительным, как горы.
Голову заполнили воспоминания, и они не были обрывочными или резкими — просто текли потоком, принося умиротворение и легкое чувство ностальгии. Дедушка, забиравший с тренировок, звонки матери по воскресеньям, первое юниорское золото, протянутая Виктором рука, на которой по детской наивности хотелось повиснуть, но совершенно недетская гордость позволила лишь пожать ее, упрямо вскинув подбородок. А потом Отабек и тепло его ладони. И мягкость зимнего солнца Барселоны в тот день, когда Юра ответил на предложение дружбы. Золотая медаль Гран-при, слезы на льду. И как он ощущал себя самым богатым человеком в мире, потому что у него был друг, о котором многие могли только мечтать. А потом и любовь — такая, о которой не говорят вслух, но о которой откатывают программы на первенство в Чемпионате Мира. Какой красивый в тот сезон был костюм для произвольной — черный, с кожаными вставками и мелкой сеткой по спине. Даже Лилия, любившая яркие цвета, не была против и молчала, делая Юре для отката на голове высокий хвост. Отабек потом еле выпутал державшую намертво резинку из прядей. Юре не позволял — хотел сам. И до сих пор так ярко вспоминалось, как волосы рассыпались, до этого стянутые почти на самой макушке, по шее и плечам. Та фотография у Юры лежала одна единственная в папке на телефоне. Из-за света в коридоре, который падал на них из-под самого потолка, у него волосы вышли почти белыми, а рука Отабека на талии казалась ярким пятном на черном фоне. Он все говорил, как Юра сильно изменился, как повзрослел, хотя куда уж было. Тот и сам не узнавал себя на этом снимке — одни глаза на бледном из-за грима лице. Джей-Джей тогда назвал его лесной феей, из-за чего чуть не получил по лбу отабековым шлемом, который как раз попался под руку.
— Юра! Плисецкий, блин!
Юра точно знал, что не спит, но с трудом выбрался из пелены воспоминаний, в которую его будто утащило вместе с идущей спиралью горной дорогой в обрамлении густых лесов. Услышав голос Милы, он отклеил лоб от окна и заметил, что автобус уже никуда не двигался.
— Это место принято называть границей между небом и землей, — сказал Юри, когда все выбрались из автобуса.
Пятая станция горы Фудзияма. Ровно середина, если исходить из их общего числа. Десятая — самая вершина. Именно здесь леса словно катаной отсекли — они заканчивались на этом участке, а дальше по склону шли только черная вулканическая порода и давно затвердевшая лава. Чем-то Фудзияма над пятой станцией и правда напоминала поверхность луны, как писали в буклетах. И эта безжизненная с виду, но такая манящая и величественная черная шапка возвышалась теперь над ними.
— Две тысячи триста пять метров, — продекламировал Виктор, пряча лицо от солнца под козырьком кепки.
Юра глубоко втянул носом воздух. Если внизу, в городе он был густым и влажным, здесь, на этой самой “границе”, его словно разбавили чем-то легким и эфемерным. Его было приятно вдыхать, он был прохладным и гладким, как тончайший шелк, по сравнению с плотным атласом. И на пятой станции и правда было довольно прохладно, но не зябко. Юра порадовался, что утром последовал совету Юри и нацепил толстовку — в ней было в самый раз.
— Осторожно, не обгорите, — словно услышав его мысли, подал голос Юри. — Солнце здесь зверское, кожу можно сжечь за считанные минуты.
Солнце и правда светило ярко и чисто, словно здесь, на этом небольшом горном плато, запруженном машинами и автобусами и забитом толпами людей разных национальностей, не было и малейшего препятствия для него. Ни городской дымки, ни облаков, ни сотен метров воздушной прослойки — просто незамутненные прозрачные лучи, которые, попадая на кожу, грели, как раскочегаренная печь.
Дорога, по которой они приехали, загибалась широкой петлей и поворачивала в обратном направлении. Дальше — только пешком, выше и выше по горным склонам, пока не доберешься до самой вершины. С тропы, которая уходила вперед между деревянных домиков с магазинчиками, где продавали различные товары для туристов, то и дело появлялись небольшие группки людей с посохами, испещренными черными печатями.
— Что это у них за штуки? — незаметно показывая пальцем на девушку, замотанную по самые глаза в широкий шарф, спросил Гоша.
— Посохи специальные, — ответил за Юри, которому явно был адресован этот вопрос, Витя. — На каждой станции выжигают печать — мол, молодец, прошел отметку. Постепенно посох покрывается этими печатями, его потом дружно везут домой и ставят в красный угол.